тителя  женщин.   Однако
сидевший рядом приказчик словно и не слышал выкрика Кумэ.  Он  по-прежнему
уписывал сладкие каштаны и не отрываясь смотрел  на  сцену,  словно  хотел
вцепиться в нее. Я подумал, что комичность  приказчика  слишком  серьезна,
чтобы смеяться над ней.  В  то  же  время  я  почувствовал,  что  ситуация
заслуживает того, чтобы отобразить ее в каком-нибудь рассказе. Несмотря на
появление на сцене Татибаная, сам спектакль  был  еще  более  ужасен,  чем
картины Икэда Тэрука [Икэда Тэрука (1883-1921) -  японский  художник].  Не
дожидаясь окончания первого действия,  я  воспользовался  моментом,  когда
поворачивалась сцена и менялись  декорации,  и  бросился  вон  из  театра,
увлекая за собой упиравшегося Кумэ.
   Когда мы вышли на освещенную луной улицу, я сказал Кумэ:
   - Что за идиотизм так орать в театре!
   - Почему? Я просто  замечательно  кричал,  -  ответил  Кумэ,  не  желая
признать глупость своего поведения. Вспоминая теперь об  этом  эпизоде,  я
предполагаю, что на поведении Кумэ сказалась изрядная доза виски,  выпитая
им в кафе "Лайон".



   3

   "Все же существование чисто  литературного  факультета  в  университете
явление очень  странное.  Известно,  что  он  включает  в  себя  отделения
японской, китайской, английской, французской и немецкой литературы. Но чем
же на этих отделениях практически занимаются? По правде  говоря,  это  для
меня  остается  неясным.  Несомненно,  предметом  изучения  там   является
литература каждой страны. И эту, так сказать, литературу там,  несомненно,
рассматривают  как  один  из  разделов  искусства.  Говорят  об   изучении
литературы как о науке. Но действительно ли это  наука?  (Точнее  сказать,
действительно ли это самостоятельная наука?) Если видеть в ней науку, если
(употребляя более трудное выражение) имеются все условия для  того,  чтобы
видеть в ней Wissenschaft [наука (нем.)], то тогда она будет,  безусловно,
идентична эстетике. И  не  только  эстетике.  Я  полагаю,  что,  например,
история литературы полностью идентична исторической науке.  Правда,  среди
лекций, которые читаются теперь на чисто литературном  факультете,  многие
не имеют ничего общего ни с эстетикой, ни с историей. Эти лекции  даже  из
приличия нельзя считать  наукой.  Мягко  говоря,  они  представляют  собой
изложение точки зрения преподавателей. Грубо  говоря,  это  просто  вздор.
Поэтому  я  считаю,  что  правильней  было  бы  ликвидировать  этот  чисто
литературный  факультет.  Лекции  обзорного  порядка  можно  объединить  с
эстетикой. Историю  литературы  присоединить  к  лекциям  по  исторической
науке. Остальные же лекции, поскольку  они  представляют  собой  чистейший
вздор, следует вообще изъять  из  программы.  Если  слово  "вздор"  звучит
слишком  грубо,  можно  выразиться  более  высокопарно:  эти   лекции   не
гармонируют с таким заведением, как университет, где ставят целью изучение
научных дисциплин.  Осуществление  этих  мероприятий  является  неотложной
задачей. В противном случае публика будет  значительно  легче  поддаваться
вздору, которым напичканы читаемые в  университете  лекции,  поскольку  он
подается  в  более  качественной  упаковке,  чем  тот  же  вздор,  который
публикуется в газетных или  журнальных  критических  статьях.  А  так  как
статьи, публикуемые в газетах  и  журналах,  рассчитаны  на  широкие  слои
населения, а университетские  лекции  только  на  студентов,  то  вздорный
характер  последних  легче  скрыть   от   широкой   публики.   При   любых
обстоятельствах  было  бы  несправедливым  еще  более  приукрашивать  этот
совершенно спокойно распространяемый на лекциях вздор. Для меня лично  еще
куда ни шло. Ведь я поступил в университет  лишь  с  тем,  чтобы  получить
возможность пользоваться библиотекой. Ну, а  если  бы  я  вдруг  загорелся
серьезным  желанием  исследователя?!  Каким  путем  я  смог  бы   заняться
изучением  литературы?  В  конце   концов   я   оказался   бы   в   крайне
затруднительном  положении.  В  таких  условиях  можно,  конечно,  создать
солидную работу, если, например,  подобно  Итикава  Санки  [Итикава  Санки
(1886-1970) - специалист по английской литературе], исследовать английскую
литературу с точки зрения филологии. Но в таком случае  драмы  Шекспира  и
поэмы Мильтона  превратятся  лишь  в  набор  английских  слов.  Заниматься
подобными исследованиями у меня нет никакого желания, да  если  бы  оно  и
появилось,  я  не  смог  бы  создать  что-либо  стоящее.  Можно,  конечно,
удовлетвориться и вздором, но зачем для этого утруждать себя  поступлением
в университет? Если же у кого-либо появилось желание изучать литературу  в
эстетическом либо историческом плане, то в тысячу  раз  было  бы  полезней
поступить не на литературный, а на другие факультеты. Исходя из этой точки
зрения, смысл существования чисто литературного  факультета  оправдывается
всего лишь мотивами практического  удобства.  Но  сколь  бы  это  ни  было
удобно, вред, приносимый его существованием, перевешивает.  Поэтому  лучше
бы такого факультета не существовало вообще. А раз так, то было  бы  более
справедливым его ликвидировать. Что? Вы говорите,  что  он  необходим  для
подготовки преподавателей средних школ? Послушайте,  ведь  я  не  шучу,  а
говорю более чем серьезно.  Для  подготовки  преподавателей  средних  школ
существует специальный педагогический институт. Вы требуете, чтобы в таком
случае этот институт ликвидировали? Но ведь говорить так - это  все  равно
что ставить вопрос с ног на голову. Уж если следовать такой логике,  то  в
первую очередь следует ликвидировать  в  университете  чисто  литературный
факультет и как можно быстрее слить его с педагогическим институтом".
   Все эти мысли я заставил выслушать Нарусэ во время  прогулки  по  улице
Канда, известной множеством букинистических лавок.



   4

   Однажды вечером в конце ноября мы с Нарусэ отправились в  императорский
театр на концерт. В театре встретились с Кумэ, который, так же как  и  мы,
был одет в студенческую форму. В то  время  среди  нас  троих  я  считался
наиболее сведущим в музыке. Можно представить себе, насколько все мы  были
далеки от музыки, если даже я считался ее знатоком. Надо сказать,  что  на
концерты я ходил без разбора.  К  тому  же  у  меня  было  очень  странное
понимание музыки, да и воспринимал я ее  на  особый  лад.  Лучше  всего  я
понимал Листа. Однажды в отеле Тэйкоку я слушал в исполнении  в  то  время
уже очень пожилой госпожи Петцольд [норвежская пианистка, преподававшая  в
те годы  в  Токийской  консерватории]  "Святого  Антония,  шествующего  по
волнам" (кажется, так называлось это произведение Листа.  Прошу  прощения,
если я ошибся). Ни на миг не замирая, лились  звуки  фортепиано,  и  перед
моими глазами вставала удивительно яркая  картина.  Во  все  стороны  этой
картины бесконечно двигались  волны.  По  верхушкам  волн  двигались  ноги
человека. Причем каждый их шаг вызывал мелкую рябь. Наконец над волнами  и
ногами возникло ослепительное сияние, которое начало  двигаться  по  небу,
словно гонимое ветром солнце. Затаив  дыхание,  я  смотрел  на  это  яркое
видение, и, когда окончилась музыка и раздались аплодисменты, я с  грустью
ощутил одиночество и пустоту окружающего меня мира,  из  которого  исчезли
волнующие звуки музыки.
   Но такое со мной случалось лишь тогда, когда я  слушал  Листа.  Что  же
касается Бетховена и других композиторов,  то  понимание  их  произведений
ограничивалось для меня тем, что одни мне нравились, а другие нет. Поэтому
концерты симфонической музыки я слушал отнюдь не как  музыкант.  Я  только
недоверчиво прислушивался к вихрю звуков, которые доносились  до  меня  из
леса инструментов.
   В вечер, о котором идет речь, на концерте присутствовал его  высочество
принц Канъин-но-мия, и поэтому ложи и первые ряды партера  были  заполнены
нарядными мамашами и девицами. Рядом со мной чинно восседала старуха. Лицо
- кожа да кости, на нем - толстый слой пудры, на пальцах - золотые кольца,
на груди - золотая  цепочка  от  часов,  на  широком  поясе  оби  [широкий
парчовый пояс, несколько раз обматывающийся  вокруг  кимоно;  у  женщин  -
обычно яркий и пестрый, завязывается особым бантом, у мужчин  -  несколько
уже и темных цветов] - золотая пряжка. И ко всему прочему ее рот был полон
золотых зубов (я заметил это, когда она зевала). На этот раз (в отличие от
последнего посещения театра Кабуки) меня в  большей  степени  интересовали
Шопен и Шуберт, чем пришедшие на концерт  щеголи  и  щеголихи.  Поэтому  я
перестал обращать внимание на эту старуху, погребенную под горами пудры  и
золота. Видно, она считала себя очень значительной персоной.  На  ее  лице
было написано такое  безразличие  к  музыке,  такое  разочарование...  Она
беспрестанно крутила головой, не удостаивая  взглядом  лишь  Ямада  Косаку
[Ямада Косаку (1886-?) - известный  японский  дирижер],  взмахивавшего  на
сцене дирижерской палочкой.
   Кажется, после  соло  супруги  Ямада  наступил  перерыв,  и  мы  втроем
поднялись на второй этаж в  курительную  комнату.  У  входа  в  нее  стоял
низенький человек, у которого из-под черного  сюртука  выглядывал  красный
жилет  [деталь,   подчеркивающая   ироническое   отношение   Акутагавы   к
подражательному эстетизму Танидзаки; в красном жилете появлялся в обществе
Теофиль Готье (1811-1872), один из  провозвестников  этого  направления  в
европейской литературе]. Вместе со своим  спутником,  одетым  в  хакама  и
хаори, он курил сигареты с золотым мундштуком. Увидав его, Кумэ наклонился
к нам и шепнул: "Это Танидзаки Дзюнъитиро".  Я  и  Нарусэ,  проходя  мимо,
исподтишка  внимательно  разглядывали  этого  известного  писателя-эстета.
Характерная особенность его лица состояла в том,  что  глаза  мыслителя  и
губы животного  все  время  как  бы  соревновались  между  собой,  пытаясь
утвердить свою волю. Мы сели в удобные кресла, открыли коробку  "Сикисима"
- одну на всех - и, покуривая, стали обсуждать творчество Танидзаки. В  то
время Танидзаки  на  издавна  возделываемой  им,  подернутой  таинственной
вуалью ниве эстетизма выращивал такие зловещие "цветы зла", как  "Убийство
Оцуя", "Вундеркинд", "Осай и Миноскэ" и другие. Эти  великолепные,  словно
сверкающая цветами радуги шпанская мушка, цветы зла, хотя и испускали  тот
же величественный аромат разложения, что и произведения По  и  Бодлера,  к
которым тяготел Танидзаки,  но  по  своему  направлению  коренным  образом
отличались от них. За болезненным эстетизмом По и Бодлера стояла до  ужаса
холодная, безразличная душа. И эта окаменевшая душа, хотели они  того  или
нет, вынуждала их отбросить мораль, покинуть бога,  отказаться  от  любви.
Однако, погружаясь в старое болото декаданса, они в то же время не  хотели
согласиться с таким концом. И это нежелание должно было в них враждовать с
ощущением, выраженным в строфе "Une Vieille gabade sans mots sur  une  mer
monstrueuse et sans bord" ["И носился мой  дух,  обветшалое  судно,  среди
неба и  волн,  без  руля,  без  ветрил"  (Ш.Бодлер.  Семь  стариков.  Пер.
В.Левина)]. Поэтому их эстетизм порождал вереницу ночных бабочек,  которые
неизбежно поднимались и взлетали со дна их истерзанных этим ощущением душ.
Поэтому в произведениях По и Бодлера  безысходная  скорбь  (Ah!  Seigneur,
donnez-moi la force et' le courage de contempler mon cceur  et  mon  corps
sans degout" ["О боже! Дай мне сил глядеть без омерзенья на сердца моего и
плоти наготу" (Ш.Бодлер. Поездка  на  Киферу.  Пер.  И.Лихачева)])  всегда
перемешивалась с ядовитыми испарениями гнилого болота. Нас глубоко  потряс
их эстетизм именно благодаря тому, что мы увидели, например, в  "Дон-Жуане
в аду" [стихотворение Ш.Бодлера]  страдания  холодной  души.  Эстетизм  же
Танидзаки вместо атмосферы неподвижного удушья был слишком  уж  переполнен
эпикурейством.  Танидзаки  вел  свой  корабль  по  морю,  где  там  и  сям
вспыхивали и гасли светляки  преступления  и  зла,  с  таким  упорством  и
воодушевлением, словно  искал  Эльдорадо.  Этим  Танидзаки  напоминал  нам
Готье, на  которого  он  сам  смотрел  свысока.  Болезненные  тенденции  в
творчестве Готье несли на себе тот же самый отпечаток конца столетия,  что
и у Бодлера, но, в отличие от последнего, они  были,  так  сказать,  полны
жизненных сил. Это  были,  выражаясь  высокопарно,  болезненные  тенденции
пресыщенного султана, страдающего от тяжести висящих на  нем  бриллиантов.
Поэтому в произведениях Готье и Танидзаки не  хватало  той  напряженности,
которая была  характерна  для  По  и  Бодлера.  Однако,  взамен  этого,  в
описаниях  чувственной  красоты   они   проявляли   поистине   потрясающее
красноречие, напоминавшее реку, несущую вдаль бесконечные  волны.  (Думаю,
когда недавно Хироцу Кадзуо [Хироцу Кадзуо (1891-1968) - японский писатель
и критик], критикуя Танидзаки, высказал свое сожаление по поводу  чересчур
здорового характера его творчества, он, очевидно, имел в  виду  эту  самую
полную  жизненных  сил  болезненную  тенденцию.  Но  сколь  бы  творчество
Танидзаки  ни  было  переполнено  жизненными  силами,  для  него  остается
несомненным  присутствие  болезненной  тенденции,  подобно  тому  как  она
сохраняется  на  всю  жизнь  у  страдающего  ожирением  больного.)  И  мы,
ненавидевшие такой эстетизм, не  могли  не  признавать  недюжинный  талант
Танидзаки именно благодаря  его  блестящему  красноречию.  Танидзаки  умел
выискивать и шлифовать различные японские и китайские слова, превращать их
в  блестки  чувственной  красоты  (или  уродства)  и  словно   перламутром
инкрустировать  ими  свои  произведения  (начиная  с  "Татуировки")  [этот
известный рассказ Танидзаки имеется в русском переводе; см. сб.:  "И  была
любовь, и была ненависть". М., 1978]. Его рассказы, словно "Эмали и Камеи"
[сборник стихотворений (1852) Теофиля Готье], от начала до конца пронизаны
ясным ритмом. И даже  теперь,  когда  мне  случается  читать  произведения
Танидзаки, я часто не обращаю внимания на смысл каждого слова или отрывка,
а ощущаю наполовину физиологическое наслаждение от плавного, неиссякаемого
ритма его фраз. В этом отношении Танидзаки был и остается  непревзойденным
мастером. Пусть он  не  зажег  "звезду  страха"  на  мрачных  литературных
небесах  [эти  слова  Акутагавы  навеяны  строками  из  письма  В.Гюго   к
Ш.Бодлеру, где говорится: "Вы обогатили небосвод искусства каким-то новым,
мертвенно-бледным  лучом...  вы  рождаете   еще   не   испытанную   доселе
дрожь..."]. Но среди взращенных  им  радужных  цветов  в  Японии  нежданно
начался шабаш ведьм...
   Прозвенел звонок. Мы прервали разговор о Танидзаки, спустились в зал  и
заняли свои места. По дороге Кумэ спросил у меня:
   - А ты вообще-то понимаешь музыку?
   На что я ему ответил:
   - Уж побольше, чем сидящая рядом кожа да кости, золото и пудра.
   Я снова занял свое место рядом с этой старухой.  Пианист  Шольц  [Шольц
Пауль - немецкий музыкант,  преподаватель  Токийской  консерватории  в  те
годы] исполнял, если не ошибаюсь, ноктюрн Шопена. Саймонс  [Саймонс  Артур
(1865-1945) - английский поэт и критик] писал, что однажды  в  детстве  он
слушал похоронный марш Шопена и все понял. Глядя на быстрые пальцы Шольца,
я думал, что в этом смысле мне далеко до Саймонса, даже если не  принимать
во внимание разницы лет. Не помню сейчас, что исполнялось дальше  на  этом
концерте. Когда он окончился и мы вышли на улицу,  стоянка  перед  театром
была настолько забита  каретами  и  автомобилями,  что  трудно  было  даже
пройти. И тут мы увидели, как к одному из  автомобилей  подошла,  пряча  в
меха лицо, та самая в пудре и золоте старуха, которая сидела рядом с  нами
на концерте. Мы подняли воротники  пальто  и,  пробравшись  наконец  между
машинами, вышли на улицу, где гулял пронизывающий ветер. И в  этот  момент
перед нами внезапно  выросло  уродливое  здание  полицейского  управления,
которое  высилось  в  небе  черной  громадой.  Я   почувствовал   какое-то
беспокойство из-за того, что там находилось полицейское управление.
   - Странно, - невольно сказал я.
   - Что странно? - стал допытываться Нарусэ.
   Я сказал ему первое, что мне пришло в голову, не  желая  углубляться  в
обсуждение охватившего меня настроения. Тем временем мимо нас  стали  одна
за другой проноситься автомашины и кареты.



   5

   На следующий день после лекции, которую читал  профессор  Оцука  [Оцука
Ясудзи (1868-1931) - специалист по истории эстетики] (эта лекция на тему о
философии Риккерта [Риккерт Генрих (1863-1936) -  немецкий  философ]  была
наиболее поучительной из всех, которые мне довелось слушать), мы с Нарусэ,
подгоняемые пронизывающим ветром, отправились в харчевню  Иппакуся,  чтобы
съесть свой обед за двадцать сэнов.
   - Ты не знаком с женщиной, которая на концерте  сидела  позади  нас?  -
неожиданно спросил меня Нарусэ.
   - Нет. Единственная, с кем я знаком, это сидевшая рядом золото, кожа да
кости и пудра.
   - Золото, кожа... О чем это ты?
   - Не имеет значения. Во  всяком  случае,  ясно,  что  это  не  женщина,
которая сидела сзади. А ты что, влюбился?
   - Какое там влюбился! Я даже не знал...
   - Что за чепуху ты говоришь! Если ты ее  не  знал,  то  какая  разница,
сидела она позади нас на концерте или нет?
   - Дело в том, что, когда я вернулся домой, мама спросила,  видел  ли  я
женщину, которая сидела позади меня. Оказывается, ее прочат мне в жены.
   - Значит, тебе устроили смотрины?
   - До смотрин еще не дошло.
   - Но раз ты захотел ее увидеть, это и есть смотрины. Не  так  ли?  Твоя
мамаша тоже хороша. Уж раз она хотела показать тебе эту девушку, надо было
ее посадить впереди нас. Поверь, если бы мы имели глаза на затылке, мы  бы
не пробавлялись, как теперь, обедом за двадцать сэнов.
   Услышав от меня такую тираду, воспитанный в почтении к родителям Нарусэ
удивленно взглянул на меня, затем заговорил снова:
   - Если предположить, что эти смотрины устраивались в первую очередь для
нее, то получается, что нас правильно посадили впереди.
   - В самом деле, если в таком месте хотят устроить  смотрины,  кому-либо
одному ничего не остается, как подняться на сцену... Ну, а что ты  ответил
матери?
   - Сказал, что не видел. Я ведь на самом деле не видел ее.
   - Ну и что же. Теперь  ты  собираешься  излить  мне  свои  горести.  Не
выйдет... Эх, жаль. Сглупили мы. Не надо было устраивать эти  смотрины  на
концерте. Другое дело, если бы шла какая-нибудь пьеса. Во время пьесы меня
и просить не надо. Я глазею на всех, кто пришел  в  театр.  Ни  одного  не
пропускаю.
   Тут мы с Нарусэ не выдержали и расхохотались.
   В этот день после обеда были занятия немецким языком. Мы  посещали  их,
так сказать, по ямбической системе: когда Нарусэ шел на лекцию, я отдыхал,
когда  я  присутствовал  на  занятиях,  отдыхал  Нарусэ.  Мы  по   очереди
пользовались  одним  учебником,  проставляя   каной   [в   Японии,   кроме
иероглифов, употребляется звуковая азбука, называющаяся  кана;  она  имеет
две графические формы - хирагана и катакана; последняя употребляется реже]
транскрипцию немецких слов, и по нему потом вместе готовились к экзаменам.
На этот раз была очередь Нарусэ, и я,  вручив  ему  после  обеда  учебник,
вышел из харчевни на улицу.
   Пронизывающий ветер поднимал в небо тучи пыли. Он подхватывал на  аллее
желтые листья гинко  и  загонял  их  даже  в  букинистическую  лавку,  что
напротив университета.  Внезапно  мне  пришла  в  голову  мысль  навестить
Мацуока. В отличие от меня (да  и,  должно  быть,  от  большинства  людей)
Мацуока считал, что в ветреные дни на него  находит  душевное  успокоение.
Вот я и подумал, что в такую погоду, как сегодня, он обязательно находится
в приятном расположении духа, и, придерживая то и дело норовившую  слететь
с головы шапку, отправился на Хонго, 5. У входа меня  встретила  старушка,
которая сдавала Мацуока комнату.
   - Господин Мацуока и