нула усмешка. Как бы то ни было, пока  я  не  знал,
чем кончилась попытка достать деньги, на сердце у меня было  тревожно.  Но
прежде чем я успел раскрыть рот, Дзиннай, словно  читая  у  меня  в  душе,
медленно развязал пояс и выложил перед очагом свертки с деньгами.
   - Будьте спокойны. Шесть тысяч кан добыты. Собственно, большую часть  я
достал уже вчера, но около двухсот кан не хватало,  поэтому  я  принес  их
только сегодня. Вот, примите свертки. А деньги,  собранные  ко  вчерашнему
дню, я потихоньку от вас обоих спрятал здесь же, под полом чайной комнаты.
Вероятно, давешний вор пронюхал про эти деньги.
   Я слушал его слова, как во сне. Принять деньги от вора - я  и  без  вас
знаю, что это дело не из хороших. Однако, пока я был на грани  уверенности
и сомнения в том, удастся ли достать деньги, я не думал,  хорошо  это  или
дурно, да и теперь не мог так легко отказаться. Ведь если бы я  отказался,
то не только мне, но и всей моей семье оставалось одно -  идти  на  улицу.
Прошу вас,  будьте  снисходительны  к  такому  моему  положению.  Смиренно
коснувшись руками пола, я склонился перед  Дзиннаем  и,  не  произнося  ни
слова, заплакал.
   С тех пор я два года ничего не слыхал о Дзиннае. Но так как  я  избежал
разорения и проводил свои дни в благополучии только благодаря Дзиннаю,  то
тайком от людей я всегда  возносил  святой  матери  Марии-сама  молитвы  о
счастье этого человека. И что же? На днях пошла по городу молва о том, что
Амакава Дзиннай схвачен и что у моста Модорибаси выставлена на  позор  его
голова! Я ужаснулся. Украдкой проливал слезы. Но как  подумаешь,  что  это
расплата за все содеянное им зло, - что тут делать!  Скорее  странно,  что
небесная кара постигла его лишь теперь. Все же мне хотелось в  отплату  за
добро, хотя бы втайне, совершить поминовение. С этой мыслью я сегодня,  не
взяв  никого  с  собой,  поспешно  пошел  к   Модорибаси   посмотреть   на
выставленную на позор голову.
   Когда я дошел до моста, там, где была выставлена голова,  уже  толпился
народ. Доска из некрашеного дерева  с  перечнем  преступлений  казненного,
стражники, охраняющие его голову,  -  все  было  как  обычно.  Но  голова,
насаженная на три свежих бамбуковых ствола, скрепленных между  собой,  эта
страшная, залитая кровью голова, - о, что же  это  такое?  В  давке  среди
шумной  толпы,  увидев  эту  мертвенно-бледную  голову,  я  окаменел.  Эта
голова... была не его! Это не была  голова  Амакава  Дзинная.  Эти  густые
брови, эти острые скулы, этот шрам между бровями - в них  не  было  ничего
похожего на Дзинная. Она... Солнечный свет, толпа вокруг меня,  насаженная
на бамбук голова, все отодвинулось в какой-то далекий мир - такой безумный
ужас меня охватил. Это была голова не Дзинная. Это была  моя  голова!  Она
принадлежала мне, такому, каким я был двадцать лет назад - тогда, когда  я
спас Дзиннаю жизнь. Ясабуро!.. Если бы только язык у меня мог  шевелиться,
я, может быть, так бы и крикнул. Но я не мог издать ни звука и только, как
в лихорадке, дрожал всем телом.
   Ясабуро! Я смотрел на выставленную голову сына, как на призрак. Голова,
слегка запрокинутая, неподвижно смотрела на меня из-под полуприкрытых век.
Как это случилось? Может быть, сына по ошибке приняли за Дзинная? Но  если
его подвергли допросу,  ошибка  бы  выяснилась.  Или  тот,  кто  назывался
Амакава Дзиннай, был мой сын? Переодетый монах, пробравшийся  в  мой  дом,
был некто другой, присвоивший  себе  имя  Дзинная?  Нет,  не  может  быть!
Достать шесть тысяч кан в три дня, ни на  один  день  не  погрешив  против
срока, - кто во всей обширной стране Японии сумел бы это,  кроме  Дзинная?
Значит... В этот миг в душе у  меня  вдруг  отчетливо  всплыл  облик  того
никому не известного человека, который два года  назад,  в  снежную  ночь,
боролся в саду с Дзиннаем. Кто он? Не был ли то мой сын? Да, даже  мельком
взглянув на него тогда, я заметил, что по облику он напоминает моего  сына
Ясабуро! Но не было ли это просто заблуждением моего сердца? Если  то  был
сын... Словно очнувшись, я пристально посмотрел на голову. И я увидел - на
посиневших, странно раздвинутых губах сохранилось слабое подобие улыбки.
   У выставленной головы  сохранилась  улыбка!  Слушая  такие  слова,  вы,
пожалуй, засмеетесь. Я  и  сам,  заметив  это,  подумал,  что  мне  просто
померещилось. Но сколько я ни смотрел - высохшие губы  были  чуть  озарены
чем-то похожим на  улыбку.  Долго  не  отводил  я  глаз  от  этих  странно
улыбавшихся губ. И незаметно  на  моем  лице  тоже  появилась  улыбка.  Но
одновременно с улыбкой из глаз у меня полились горячие слезы.
   "Отец, простите!.. - говорила мне без слов эта улыбка.
   Отец, простите, что я был дурным сыном! Два года назад в снежную ночь я
прокрался домой только для  того,  чтобы  просить  прощения,  просить  вас
принять меня обратно. Днем мне стыдно было попасться на глаза  кому-нибудь
в лавке, поэтому я нарочно дождался глубокой  ночи,  чтобы  постучаться  к
отцу в спальню и поговорить с ним. Но когда, обрадовавшись, что  за  седзи
чайной комнаты виден свет, я робко направился туда, вдруг сзади кто-то, ни
слова не говоря, набросился на меня.
   Отец,  что  случилось  дальше,  вы   знаете   сами.   Я   был   поражен
неожиданностью, и едва увидел вас, как оттолкнул нападавшего и  перескочил
через ограду. Но так как при отсветах снега я, к своему удивлению, увидел,
что мой противник - монах, то, убедившись, что за мной никто не гонится, я
опять рискнул подкрасться к чайной комнате. И  сквозь  седзи  слышал  весь
разговор.
   Отец! Дзиннай, спасший "Дом Ходзея", благодетель всей нашей семьи. И  я
решил, что, если ему будет грозить опасность, я отплачу ему за добро, хотя
бы пришлось отдать за него жизнь. И отплатить ему за добро не  мог  никто,
кроме меня, бродяги, выгнанного из дома. Два года  выжидал  я  подходящего
случая. И вот случай настал. Простите, что я был дурным сыном!  Я  родился
непутевым, но я отплатил за добро, оказанное нашей семье. Вот единственное
мое утешение..."
   На пути  домой,  смеясь  и  плача,  я  восхищался  благородством  сына.
Вероятно, вы не знаете - мой сын Ясабуро, как и я, был приверженцем  нашей
веры и был даже наречен Поро. Но... но и  сын  мой  был  несчастен.  И  не
только сын. Ведь если  бы  Амакава  Дзиннай  не  спас  тогда  мой  дом  от
разорения, мне не пришлось бы теперь так скорбеть. Как бы я  ни  терзался,
одна мысль не дает мне покоя: что было  лучше  -  избежать  разорения  или
сохранить в живых сына?.. (Вдруг с мукой.) Спасите меня! Если я  так  буду
жить  дальше,  то,  может  быть,  моего   великого   благодетеля   Дзинная
возненавижу. (Долгие рыдания.)



   РАССКАЗ ПОРО ЯСАБУРО

   О, святая матерь Мария-сама! Завтра на  рассвете  мне  отрубят  голову.
Голова моя скатится на землю, но моя душа, как  птица,  полетит  ввысь,  к
тебе. Нет, может быть, вместо того чтобы  умиляться  великолепием  парайсо
(рая), я, совершивший лишь злодеяние, буду  низвергнут  в  яростное  пламя
инфэруно. Но я доволен. Такой радости душа моя не знала двадцать лет.
   Я - Ходзея Ясабуро. Но  моя  голова,  которую  выставят  напоказ  после
казни, будет называться головой Амакава  Дзинная.  Я  -  Амакава  Дзиннай!
Может ли быть что-нибудь приятней? Амакава Дзиннай! Ну что? Разве  это  не
прекрасное имя? Стоит только моим губам произнести это имя, и  я  чувствую
себя так, как будто моя темница засыпана небесными лилиями и розами.
   Это случилось зимой, два года назад, в  незабываемую  снежную  ночь.  Я
прокрался в дом отца, чтобы добыть денег для игры. Так как за седзи чайной
комнаты еще горел свет, я хотел было тихонько  заглянуть  внутрь,  но  тут
кто-то, ни слова не говоря, схватил меня за ворот. Я обернулся, сцепился с
моим противником - кто он, я не знал, но, судя по огромной силе,  это  был
человек необыкновенный. Мало того: пока мы  с  ним  дрались,  раздвинулись
седзи, в сад упал свет фонаря, - сомнения быть не могло, в чайной  комнате
стоял мой отец Ясоэмон. Напрягши все силы, я высвободился  из  цепких  рук
противника и бросился вон из сада.
   Но, пробежав полквартала, я спрятался под  навесом  дома  и  осмотрелся
кругом. На улице нигде ничто не шевелилось, только иногда, белея в  ночной
мгле, вздымалась снежная пыль. Противник, видно, махнул на  меня  рукой  и
отказался от преследования. Но кто он такой? Насколько я в тот  миг  успел
разглядеть, он был одет монахом. Однако, судя по его силе и в  особенности
по тому, что он знал и боевые приемы, вряд ли это был простой монах. Да  и
то, чтобы в такую снежную ночь в саду оказался какой-то монах, - разве это
не странно? Немного поразмыслив,  я  решил  рискнуть  и  все  же  еще  раз
подкрасться к чайной комнате.
   Прошел час. Подозрительный странствующий монах, пользуясь тем, что снег
как раз перестал,  шел  по  улице  Огавадори.  Это  был  Амакава  Дзиннай.
Самурай, мастер рэнга, горожанин, бродячий флейтист, человек,  по  слухам,
умеющий принимать любой образ, знаменитый в Киото вор! Я украдкой  шел  по
его следам. Никогда еще не  радовался  я  так,  как  в  тот  миг.  Амакава
Дзиннай! Амакава Дзиннай! Как я тосковал по нему даже  во  сне!  Тот,  кто
похитил меч у кампаку, - это был  Дзиннай.  Тот,  кто  выманил  кораллы  у
Сямуроя [торговый дом Окадзи Камбэя, крупного купца], - это был Дзиннай. И
тот, кто срубил дерево кяра [тропическое  дерево]  у  правителя  провинции
Бидзэн, и тот, кто украл часы у капитана Пэрэйра, и тот, кто в  одну  ночь
разрушил пять амбаров, и тот, кто убил восемь  самураев  Микава  [название
одной из старинных провинций на о.Хонсю], и тот, кто  совершил  еще  много
других редкостных злодейств, о которых  будут  рассказывать  до  скончания
века, - все это  был  Дзиннай.  И  этот  Дзиннай  теперь,  низко  надвинув
плетеную шляпу, идет предо мной по чуть белеющей снежной дороге. Разве то,
что я могу его видеть, уже само по себе не есть счастье? Но я хотел  стать
более счастливым.
   Когда мы дошли до задней  стороны  храма  Дзегондзи,  я  быстро  нагнал
Дзинная. Здесь тянулся длинный земляной вал, совершенно без жилищ,  и  для
того, чтобы даже днем не попасться людям на  глаза,  лучшее  место  трудно
было отыскать. Но Дзиннай, увидев меня, не обнаружил ни малейшего  страха,
спокойно остановился. И, опершись на посох,  не  проронил  ни  звука,  как
будто ожидая моих слов. Я робко опустился перед  ним  на  колени,  положив
перед собой руки. Но когда я увидел его спокойное лицо, слова  застряли  у
меня в горле.
   - Пожалуйста, извините! Я - Ясабуро, сын  Ходзея  Ясоэмона,  -  наконец
заговорил я с пылающим лицом. - Я пошел за вами вслед, потому что  имею  к
вам просьбу.
   Дзиннай только кивнул. Как благодарен был я, малодушный, за  это  одно!
Смелость вернулась ко мне, и, все так же держа  руки  прямо  на  снегу,  я
кратко рассказал ему, что отец выгнал меня из дому, что теперь я вожусь  с
негодяями, что сегодня ночью я пробрался к  отцу  с  целью  воровства,  но
неожиданно наткнулся на него, Дзинная, и что я слышал  всю  тайную  беседу
Дзинная с отцом. Но Дзиннай по-прежнему холодно смотрел на меня, безмолвно
сжав губы. Окончив свой рассказ, я немного придвинулся на коленях к нему и
впился взглядом в его лицо.
   - Добро, оказанное "Дому Ходзея", касается и меня. В знак того,  что  я
не забуду этого благодеяния, я решил стать  вашим  подручным.  Прошу  вас,
возьмите меня к себе! Я умею воровать, умею устраивать поджоги.  И  прочие
простые преступления умею совершать не хуже других...
   Но Дзиннай молчал. С сильно бьющимся сердцем я заговорил еще горячей:
   - Прошу вас, возьмите меня к себе!  Я  буду  работать.  Киото,  Фусими,
Сакаи, Осака - нет мест, которых я бы не знал. Я могу пройти пятнадцать ри
[мера длины, равная 3,927 км] в день. Одной рукой подымаю мешок  в  четыре
то [мера объема, равная 18 л]. И убийства - два-три - уже совершил.  Прошу
вас, возьмите меня к себе. Ради вас  я  сделаю  все,  что  угодно.  Белого
павлина из замка Фусими [замок, принадлежавший  Тоетоми  Хидэеси]  -  если
скажете "укради!"  -  украду.  Колокольню  храма  Санто-Франциско  -  если
скажете "сожги!"  -  сожгу.  Дочь  удайдзина  [удайдзин  -  одно  из  трех
правительственных и придворных  званий  в  VIII-XII  вв.,  как  придворное
звание  сохранилось  и  позже]  -  если  скажете   "добудь!"   -   добуду.
Голову-градоправителя - если скажете "принеси!"...
   При этих словах меня вдруг опрокинул пинок ноги.
   - Дурак!
   Бросив это ругательство, Дзиннай хотел было пройти дальше.  Но  я,  как
безумный, вцепился в подол его рясы.
   - Прошу вас, возьмите меня к себе! Никогда  ни  за  что  я  от  вас  не
отступлюсь! Ради вас я пойду в огонь и в  воду.  Ведь  даже  царя-льва  из
рассказа Эзопа [басни Эзопа были переведены  на  японский  язык  и  изданы
португальскими миссионерами латинским шрифтом в 1593 г.; они  пользовались
большой популярностью] спасла мышь... Я сделаюсь этой мышью. Я...
   - Молчи! Не тебе, мальчишка, быть благодетелем Дзинная! - стряхнув  мои
руки, Дзиннай еще раз пнул меня ногой. - Подлец! Ты бы  лучше  был  добрым
сыном!
   Когда он во второй раз пнул меня ногой, мною овладела злоба.
   - Ладно! Так стану же я твоим благодетелем!
   Но Дзиннай, не оглядываясь, быстро шагал по снегу. При  свете  как  раз
выплывшей из-за туч луны еле виднелась его плетеная шляпа... И с тех пор я
целых два года не видел Дзинная. (Вдруг  смеется.)  "Не  тебе,  мальчишка,
быть благодетелем Дзинная". Так он сказал.  Но  завтра  на  рассвете  меня
убьют вместо Дзинная.
   О, святая матерь Мария-сама! Как страдал я  эти  два  года  от  желания
отплатить Дзиннаю за добро! Нет, не столько за добро, сколько за обиду. Но
где Дзиннай? Что он делает? Кому это ведомо? И прежде всего,  каков  он  с
виду? Даже этого никто не знал. Переодетый монах, которого я встретил, был
невысокого роста, лет около сорока. Но тот, кто приходил в квартал веселых
домов в Янагимати, - разве это не был тридцатилетний странствующий самурай
с усами на красном лице? А согбенный рыжеволосый чужестранец, который, как
говорили, произвел переполох на представлении Кабуки,  а  юный  самурай  с
ниспадающими на лоб волосами, похитивший сокровища из  храма  Мекокудзи...
Если допустить, что все это  был  Дзиннай,  то,  значит,  даже  установить
истинный вид этого  человека  выше  человеческих  сил...  И  тут  в  конце
прошлого года у меня открылось кровохарканье.
   Только бы как-нибудь отплатить за обиду!.. Худея, тощая, день ото  дня,
я думал лишь об этом одном. И вот однажды ночью в  душе  у  меня  блеснула
мысль. О Мария-сама! О Мария-сама! Эту мысль, без  сомнения,  внушила  мне
твоя доброта.  Всего-навсего  лишиться  своего  тела,  своего  измученного
кровохарканьем тела, от которого остались кожа да кости, - стоит  решиться
на это одно, и мое единственное  желание  будет  выполнено.  В  эту  ночь,
смеясь про себя от радости, я до утра твердил одно и то же:  "Мне  отрубят
голову вместо Дзинная! Мне отрубят голову вместо Дзинная!"
   Мне отрубят голову вместо Дзинная!  Какие  великолепные  слова!  Тогда,
конечно, вместе со мной погибнут и все его  преступления.  Дзиннай  сможет
гордо расхаживать по всей обширной Японии. Зато я... (Опять смеется.) Зато
я в одну ночь сделаюсь прославленным разбойником. Тем, кто был  помощником
Сукэдзаэмона на Лусоне. Кто  срубил  дерево  кяра  у  правителя  провинции
Бидзэн. Кто был приятелем Рикю Кодзи, кто выманил кораллы у  Сямуроя,  кто
взломал кладовую с серебром в  замке  Фусими,  кто  убил  восемь  самураев
Микава... Всей, всей славой Дзинная целиком  завладею  я!  (В  третий  раз
смеется.) Спасая  Дзинная,  я  убью  имя  Дзинная,  платя  ему  за  добро,
сделанное семье, я отплачу за свою  собственную  обиду,  -  нет  радостнее
расплаты. Понятно, что от радости я смеялся всю ночь. Даже теперь - в этой
темнице - могу ли я не смеяться!
   Задумав такую хитрость, якобы с целью кражи я забрался в  императорский
дворец. Помнится, был вечер, полутьма, через бамбуковые шторы  просвечивал
огонь, среди сосен белели цветы. Но когда я спрыгнул  с  крыши  галереи  в
безлюдный сад, вдруг, как я и надеялся, меня схватили самураи из стражи. И
тогда-то оно  и  случилось.  Поваливший  меня  бородатый  самурай,  крепко
связывая меня, проворчал: "Наконец-то мы поймали  Дзинная!"  Да.  Кто  же,
кроме Амакава Дзинная, заберется воровать во дворец? Услыхав эти слова,  я
даже в тот миг, извиваясь в стянувших меня веревках, невольно улыбнулся.
   "Не тебе, мальчишка, быть благодетелем  Дзинная!"  Так  он  сказал.  Но
завтра на рассвете меня убьют вместо Дзинная. О, как  сладко  бросить  это
ему в лицо! С выставленной на позор отрубленной головой я буду  ждать  его
прихода. И в этой голове Дзиннай непременно почувствует  безмолвный  смех.
"Ну как, Ясабуро отплатил за добро? - вот что скажет ему этот смех.  -  Ты
больше не Дзиннай: Амакава Дзиннай - вот эта голова! Она - этот знаменитый
по всей стране, первый в Японии великий вор". (Смеется.)  О,  я  счастлив!
Так счастлив я первый  раз  в  жизни.  Но  если  мою  голову  увидит  отец
Ясоэмон... (Горько.) Простите меня, отец! Если бы  даже  мне  не  отрубили
голову, я, больной чахоткой, не прожил бы и трех лет. Прошу вас, простите,
что я был дурным сыном. Я  родился  непутевым,  но  ведь  как-никак  сумел
отплатить за добро, оказанное нашей семье...

   Март 1922 г.



   Акутагава Рюноскэ.
   Вагонетка

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с яп. - Н.Фельдман.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Работы по проведению узкоколейки Одавара - Атами начались, когда  Рехэю
было восемь лет. Рехэй ежедневно  ходил  на  окраину  деревни  глядеть  на
работы. Вернее, не на работы, а на то, как перевозят землю  в  вагонетках,
вот на что он засматривался.
   На вагонетку, груженную  землею,  сзади  становились  двое  землекопов.
Поскольку вагонетка шла под уклон, она катилась сама, без  помощи  людской
силы.  Кузов  раскачивался,  как  от   ветра,   полы   курток   землекопов
развевались; тянулась, изгибаясь, узкая колея... Рехэй глядел на все  это,
и  ему  хотелось  стать  землекопом.  Или,  по  крайней  мере,  хоть   раз
прокатиться с рабочими на вагонетке. Скатившись  на  равнину  за  окраиной
деревни,  вагонетка  останавливалась.  В  тот  же  миг   землекопы   ловко
спрыгивали и вываливали землю из вагонеток на конечный пункт колеи. Потом,
на этот раз уже подталкивая вагонетку, пускались в обратный путь вверх  по
склону. И тогда Рехэй думал, что раз уж нельзя прокатиться  на  вагонетке,
то хорошо бы ее хоть потолкать!
   И вот однажды под вечер, -  была  первая  декада  февраля,  -  Рехэй  с
братишкой, который был на два года  моложе  его,  и  соседским  мальчиком,
однолетком брата, пошел  на  окраину  деревни  к  вагонеткам.  Смеркалось,
вагонетки, не очищенные от грязи, стояли в ряд. Куда ни глянь,  никого  из
землекопов не  было  видно.  Тогда  дети  с  опаской  подтолкнули  крайнюю
вагонетку. Под действием толчка колеса вагонетки пришли в  движение...  От
их стука Рехэй похолодел. Но  когда  стук  повторился,  он  не  испугался.
Тук-тук,  тук-тук...  Под  эти  звуки  подталкиваемая  тремя  парами   рук
вагонетка двинулась вверх по колее.
   Между тем через десяток кэн колея круче пошла в гору.  Сколько  они  ни
толкали, вагонетка не поддавалась и не трогалась с места. Иногда же вместе
с вагонеткой они сами откатывались назад. Рехэй решил, что толкать  больше
не надо, и сделал знак младшим мальчикам.
   - Ну, поехали!
   Они все вместе отняли руки и мигом взобрались на  вагонетку.  Вагонетка
сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей покатилась по колее. В эту
минуту окружающий вид вдруг словно распахнулся и во всю  ширь  развернулся
перед их глазами. Ветер, в сумерках бьющий в лицо, под нога