, о-Суми еще раз поверх очков кинула взгляд на
невестку. По о-Тами только зевала, вытянув ноги.
   - Ну, давай спать! Завтра вставать рано.
   С этими словами, захватив еще горсть гороха, она  устало  поднялась  от
очага.
   После этого о-Суми молча страдала три-четыре года. Это  было  страдание
старой,  выбившейся  из  сил  клячи,  на  которую  надели  хомут.   О-Тами
по-прежнему без устали работала в поле. О-Суми по-прежнему не покладая рук
исполняла мелкую домашнюю работу. Однако она все время  была  под  страхом
невидимого кнута, то и дело выслушивая упреки и выговоры от резкой о-Тами:
то за то, что не согрела ванну, то за то, что забыла подсушить ячмень,  то
за то, что выпустила быка. Но она безропотно терпела. Отчасти по  привычке
к терпению и покорности, отчасти потому, что ее внук Хиродзи привязался  к
ней больше, чем к матери.
   С виду о-Суми почти не изменилась. А если и изменилась, то лишь в  том,
что уже не хвалила невестку, как раньше.  Но  эта  ничтожная  перемена  не
привлекала особого внимания. По крайней мере  соседки  всегда  говорили  о
ней: "О-Суми? Она, слава богу..."
   Однажды в летний солнечный полдень о-Суми судачила с соседками  в  тени
виноградных лоз, закрывавших вход в  амбар.  Жужжали  слепни  в  хлеву,  и
больше кругом не слышалось ни  звука.  За  разговором  соседка  все  время
курила коротенькие сигареты: это были окурки  сына,  которые  она  усердно
подбирала.
   - А что о-Тами? Верно, косит? Такая молодая, а все делает сама!
   - Что уж! Для женщины домашняя работа куда лучше.
   - Нет, видно, ей больше по душе работа в поле.  А  моя  невестка  после
свадьбы вот уже семь лет ни разу  в  поле  не  выходила,  -  ну,  хоть  бы
пополоть. Целыми днями только и знает, что  на  детей  стирать  да  одежду
чинить.
   - Оно и лучше! Чтобы на детей  приятно  было  посмотреть,  да  и  самой
принарядиться - хоть перед людьми не стыдно.
   - Да, нынешняя молодежь  не  любит  полевых  работ.  Ой,  что  это  там
грохнуло?
   - Это? Это бык стрельнул.
   - Бык? Здорово!.. Да, полоть в такую жару да под солнцем  и  молодой-то
трудно.
   Так мирно беседовали старухи соседки.


   Больше восьми лет после  смерти  мужа  о-Тами  одна  держала  на  своих
женских плечах всю семью.
   За это время ее имя постепенно стало известно за пределами деревни. Она
не  была  уже  больше  молодой  вдовой,  которую  день  и   ночь   снедает
"хозяйственная лихорадка". И, конечно,  не  была  больше  для  деревенской
молодежи "молодой тетушкой". Зато она стала примерной невесткой.  Образцом
женской добродетели. "Посмотри на о-Тами-сан!" - можно  было  услышать  от
всякого, как поговорку.  О-Суми  не  жаловалась  на  свои  страдания  даже
соседкам. Ей и в голову не приходило жаловаться. Но в глубине души,  может
быть,  и  не  совсем  сознательно,  она  еще  таила  какую-то  надежду  на
провидение. Однако и эта надежда таяла, как пена. Теперь  ей  не  на  кого
было   опереться,   кроме   внука   Хиродзи.   О-Суми   сосредоточила   на
двенадцатилетнем мальчике всю свою любовь. Но часто ей казалось,  что  она
может лишиться и этой последней опоры.
   Однажды в ясный  осенний  день  Хиродзи  со  связкой  книг  под  мышкой
стремглав прибежал из школы. В это  время  о-Суми,  ловко  орудуя  большим
кухонным ножом, готовила перед амбаром финиковые сливы для сушки.  Хиродзи
легко перепрыгнул через циновку, на которой  сушился  ячмень,  и,  сдвинув
ноги, почтительно поздоровался с бабушкой. Потом  ни  с  того  ни  с  сего
серьезно спросил:
   - Слушай, бабушка, моя мама - самый замечательный человек?
   О-Суми невольно придержала нож и взглянула на внука.
   - Почему?
   -  Это  сказал  учитель  на  уроке  морали.  "Мать  Хиродзи   -   самый
замечательный человек во всей округе".
   - Учитель?
   - Да, учитель. Это правда?
   О-Суми сначала смутилась. Даже внука учат в школе такой лжи! Для о-Суми
большей неожиданности не могло быть. Но  после  минутного  замешательства,
охваченная приступом гнева, о-Суми принялась ругать о-Тами так,  что  сама
на себя стала не похожа.
   - Это ложь, это сплошная ложь! Твоя мать до одури работает в поле,  вот
отчего для других она и замечательная. Но она дурной человек. Она  попусту
гоняет бабку то туда, то сюда, она грубая.
   Хиродзи испуганно смотрел на изменившуюся в  лице  бабушку.  А  о-Суми,
может быть, испытывая раскаяние, вдруг заплакала.
   - Поэтому-то у бабки одна надежда - ты. Ты этого не забывай! Как только
тебе будет семнадцать лет, сразу женись, дай бабке  вздохнуть!  Твоя  мать
терпелива, она готова ждать, пока ты не отбудешь воинскую  повинность.  Да
разве можно так долго ждать? Ведь правда? Ты позаботься о бабке и за  себя
и за отца. Если ты так поступишь, и бабка тебе  дурного  не  сделает.  Все
тебе отдаст.
   - Когда сливы поспеют, ты мне их дашь?
   Хиродзи перебирал лежавшие в корзине аппетитные плоды.
   - Да, да! Как же не дать? Ты хоть годами мал, а все  понимаешь.  Смотри
же, всегда помни, что я тебе сказала...
   О-Суми засмеялась сквозь слезы, и смех ее был похож на икоту...
   На другой  вечер  после  этого  маленького  происшествия  о-Суми  из-за
пустяка жестоко поссорилась с о-Тами. Все  началось  с  того,  что  о-Суми
съела картофель, предназначавшийся для невестки. Но, слово за слово, ссора
разгорелась, и о-Тами  с  насмешливой  улыбкой  сказала:  "Раз  не  хочешь
работать, тебе только и остается, что умереть". О-Суми сильно обозлилась -
еще больше, чем накануне. Хиродзи в это время как раз крепко спал, склонив
голову бабушке  на  колени.  Но  о-Суми  даже  растолкала  внука  и  долго
бранилась:
   - Хиро, вставай! Хиро, вставай! Послушай, что говорит твоя  мать!  Твоя
мать сказала, что мне пора умирать. Слушай хорошенько:  при  твоей  матери
денег у нас немного прибавилось, это правда, но наша земля, целое те [мера
площади, равная 99,2 ар] и три тан [мера площади, равная 9,92 ар], все это
было вспахано в первый раз еще дедом и бабкой. Как же так?  Мать  говорит,
чтобы я помирала, если я хочу на покой. Хорошо, о-Тами, я умру! Я не боюсь
смерти! Но тебя, о-Тами, я слушаться не стану! Да, я умру! Конечно,  умру!
Но после смерти не дам тебе житья...
   О-Суми громко бранилась,  бранилась  и  обнимала  плачущего  внука.  Но
о-Тами разлеглась на полу у очага с таким видом, будто ничего не слышала.
   Однако о-Суми не умерла. Зато  на  другой  год,  перед  праздником  Дое
[народный  "памятный  день",  повторяющийся  четыре  раза  в  год   -   за
восемнадцать дней до начала наступления нового времени года; однако обычно
под Дое имеется в виду "летнее",  приходящееся  на  20  августа],  о-Тами,
всегда хваставшаяся своим здоровьем, заразилась брюшным тифом и на восьмой
день скончалась. Правда, в то время даже в этой маленькой  деревушке  было
очень много больных тифом. К тому  же  перед  болезнью  о-Тами,  поскольку
настала ее очередь, ходила рыть могилу  для  кузнеца,  тоже  погибшего  от
тифа. В кузнице  остался  мальчик-ученик,  которого  в  день  похорон  она
отвезла в инфекционную больницу. "Там ты, наверно,  и  заразилась",  -  со
скрытым упреком говорила о-Суми,  когда  невестка  вернулась  от  врача  с
багровым лицом.
   В день похорон о-Тами шел дождь. Но в деревне все до единого, во  главе
со старостой, собрались на похороны. Все жалели  безвременно  скончавшуюся
о-Тами  и  выражали  сочувствие  Хиродзи  и  о-Суми,  потерявшим   дорогую
кормилицу. А староста сказал, что  в  скором  времени  в  уезде  состоится
официальное засвидетельствование заслуг о-Тами.  При  этих  словах  о-Суми
оставалось только склонить голову. "Что ж, такая судьба, надо примириться.
Мы еще с прошлого года стали подавать в уездное управление  ходатайства  о
признании заслуг о-Тами-сан, мы пять раз  тратились  на  железную  дорогу,
ездили к начальнику уезда, немало потрудились. Что ж  делать,  мы  с  этим
примирились, примиритесь и вы", - так, по обычаю,  говорил  о-Суми  добрый
лысый староста.
   В ночь после похорон невестки о-Суми с Хиродзи легли  спать  под  одной
сеткой от комаров в углу комнаты, где был  домашний  алтарь.  Обычно  они,
конечно, спали в полной темноте. Но в  эту  ночь  на  алтаре  горел  свет.
Старухе  казалось,  что  старые  татами  пропитаны   непривычным   запахом
какого-то дезинфицирующего вещества. Может быть, поэтому о-Суми  долго  не
могла заснуть. Смерть о-Тами, безусловно,  принесла  ей  большое  счастье.
Теперь она могла не работать. Могла не бояться выговоров. Сбережений у нее
было три тысячи иен, земли одно те три тан.  Теперь  они  с  внуком  могли
каждый день вволю есть рис. Могли вволю, целыми мешками  покупать  любимый
соленый горох. Такого чувства облегчения о-Суми не  помнила  за  всю  свою
жизнь. Такого чувства облегчения... Но в  памяти  ясно  встала  одна  ночь
девять лет тому назад. В ту ночь она тоже с облегчением  перевела  дух,  -
все было почти так же, как в эту. То была ночь после похорон родного сына.
А теперь? Теперь это ночь после похорон невестки, которая родила ей внука.
   О-Суми невольно открыла глаза. Внук спал рядом с ней,  лежа  на  спине,
так что видно было его невинное личико. Глядя на него,  о-Суми  постепенно
пришла к мысли, что она  бессердечный  человек.  Что  и  сын  Нитаро,  так
злосчастно женившийся, и невестка о-Тами, - тоже черствые люди. Эта  мысль
мало-помалу вытеснила накопившиеся за девять лет ненависть и гнев.  Больше
того, она вытеснила даже утешавшее ее  предчувствие  будущего  счастья.  И
она, и ее дети, все трое были бессердечные люди. Но она, терпевшая  обиды,
сама была самой бессердечной из них. "О-Тами, зачем ты умерла?" - не помня
себя, твердила она, обращаясь к покойнице. И из глаз ее неудержимо  лились
слезы...
   Только около четырех часов о-Суми, усталая, наконец погрузилась в  сон.
А в это время над тростниковой крышей дома уже занималась холодная заря...

   Декабрь 1923 г.



   Акутагава Рюноскэ.
   Холод

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с яп. - Н.Фельдман.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Было утро, недавно перестал идти  снег.  Ясукити  сидел  в  учительской
физического отделения и смотрел на огонь в печке. Огонь словно дышал -  то
ярко  вспыхивал  желтым  пламенем,  то  прятался  в  серой  золе.  Так  он
непрестанно  боролся  с  холодом,  разлитым  по  комнате.  Ясукити   вдруг
представил себе холод  внеземных  мировых  пространств  и  почувствовал  к
докрасна раскаленному углю что-то вроде симпатии.
   - Хорикава-кун!
   Ясукити поднял глаза на бакалавра естественных наук Миямото,  стоявшего
возле печки. Миямото, в  очках  для  близоруких,  с  жидкими  усиками  над
верхней губой, стоял, засунув руки в карманы брюк, и добродушно улыбался.
   - Хорикава-кун! Ты знаешь, что женщина тоже физическое тело?
   - Что женщина - животное, я знаю.
   - Не животное, а физическое тело. Это - истина, которую я  сам  недавно
открыл в результате больших трудов.
   - Хорикава-сан, разговоры Миямото-сан не следует принимать всерьез.
   Это сказал другой  преподаватель  физики,  бакалавр  естественных  наук
Хасэгава. Ясукити оглянулся на  него.  Хасэгава  сидел  за  столом  позади
Ясукити, проверяя контрольные работы, по всему его  лицу  с  большим  лбом
разлита была смущенная улыбка.
   - Это странно! Разве мое открытие не должно осчастливить Хасэгава-куна?
Хорикава-кун, ты знаешь закон теплообмена?
   - Теплообмена? Это что-то о тепле электричества?
   - Беда с вами, литераторами.
   Миямото подбросил в открытую дверцу печки, озаренную  отблесками  огня,
совок угля.
   - Когда два тела с разной температурой приходят в  соприкосновение,  то
тепло передается от тела с более  высокой  температурой  к  телу  с  более
низкой температурой, пока температура обоих тел не уравняется.
   - Так ведь это само собой разумеется!
   - Вот это и именуется законом теплообмена. Теперь  будем  считать,  что
женщина - физическое  тело.  Так?  Если  женщина  физическое  тело,  то  и
мужчина, конечно, тоже. Тогда любовь будет  соответствовать  теплу.  Когда
эти мужчина и женщина приходят в соприкосновение,  любовь,  как  и  тепло,
передается от более увлеченного мужчины к менее увлеченной  женщине,  пока
она у них обоих не уравняется. Как раз так случилось у Хасэгава-куна.
   - Ну, начинается!
   Хасэгава почти обрадованно засмеялся, словно от щекотки.
   - Пусть Е - количество тепла, проходящее через площадь S  за  время  Т,
так? Тогда Н - температура,  Х  -  расстояние  от  источника  тепла,  К  -
коэффициент теплообмена, определяемый веществом. Теперь возьмем  случай  с
Хасэгава-куном.
   Миямото начал писать на небольшой доске нечто вроде формулы.  Но  вдруг
он обернулся и, словно отчаявшись, отбросил мел.
   - Перед таким профаном, как Хорикава-кун, даже не  похвастаешься  своим
открытием. А каких трудов мне оно стоило!  Во  всяком  случае,  нареченная
Хасэгава-куна, видимо, увлеклась согласно моей формуле.
   - Если бы такая формула существовала на самом деле, на свете жилось  бы
довольно легко...
   Ясукити вытянул ноги и стал  рассеянно  смотреть  в  окно.  Учительская
физического отделения  помещалась  в  угловой  комнате  на  втором  этаже,
поэтому отсюда можно было охватить одним взглядом  спортивную  площадку  с
гимнастическими снарядами,  сосновую  аллею  дальше  -  красные  кирпичные
здания. И море - в промежутке между зданиями было видно, как море вздымает
пену серых волн.
   - Зато литераторы сидят на мели.  Ну,  как  она  идет,  ваша  последняя
книга?
   - По-прежнему  не  продается.  Видно,  между  писателями  и  читателями
теплообмена не возникает... Кстати, как у Хасэгава-куна со  свадьбой,  все
еще никак?
   - Остался всего месяц. Столько хлопот,  что  невозможно  заниматься,  я
совсем измучился.
   - Так заждался, что невозможно заниматься?
   - Я же не Миямото-сан. Прежде всего надо подыскать дом, но нигде ничего
не сдается. Я просто из сил  выбился.  В  прошлое  воскресенье  в  поисках
исходил весь город. Только присмотришь свободный дом, а  он,  оказывается,
уже сдан другим.
   - Ну, а там, где я живу? Конечно, если не  тяжело  каждый  день  ездить
поездом в училище.
   - До вас далековато. Говорят, там можно снять дом, и  жена  не  против,
но... Эй, Хорикава-сан! Ботинки сожжете!
   По-видимому,  ботинки  Ясукити  на  какой-то  момент  коснулись  печки:
запахло горелой кожей, и поднялось облачко дыма.
   - А ведь здесь тоже действует закон теплообмена.
   Протирая стекла очков, Миямото исподлобья, как-то  неуверенно  поглядел
на Ясукити своими близорукими глазами и широко улыбнулся.


   Через  несколько  дней  выдалось  морозное  пасмурное   утро.   Ясукити
торопливо шел по окраине дачной местности, спеша попасть к поезду.  Справа
от дороги тянулись ячменные поля, слева - железнодорожная насыпь шириной в
два кэна.  Поля  были  совершенно  безлюдны  и  полны  смутными  шорохами.
Казалось, кто-то ходит среди ячменя, но это  просто  ломались  сосульки  в
перепаханной земле.
   Тем временем восьмичасовой поезд на Токио с умеренной скоростью  прошел
по насыпи, издав протяжный гудок. Поезд же из  Токио,  на  который  спешил
Ясукити, должен был пройти через полчаса. Ясукити взглянул  на  часы.  Они
почему-то  показывали  четверть  девятого.  Ясукити  объяснил   себе   это
расхождение тем, что часы спешат.  И,  разумеется,  подумал:  "Сегодня  не
опоздаю". Поля,  тянувшиеся  вдоль  дороги,  постепенно  сменились  живыми
изгородями. Ясукити закурил сигарету и зашагал спокойней.
   Это случилось там, где  усыпанная  шлаком  дорога,  подымаясь  в  гору,
выводила к переезду; Ясукити подошел к нему как ни в  чем  не  бывало.  Он
увидел, что по обе стороны переезда толпится народ. К счастью,  владельцем
велосипеда с поклажей, остановившегося у ограды, оказался знакомый мальчик
из мясной. Ясукити  хлопнул  его  по  плечу  рукой  с  зажатой  в  пальцах
сигаретой.
   - Эй, что случилось?
   -  Человека  переехало!  Вот  только  что,  восьмичасовым,  -   ответил
скороговоркой лопоухий мальчик. Лицо его горело от возбуждения.
   - Кого переехало?
   - Сторожа переезда. Он хотел спасти школьницу, которая чуть  не  попала
под поезд, и его задавило. Знаете книжную лавку Нагаи, перед Хатиман?  Вот
их девочку чуть не задавило.
   - Значит, девочку спасли?
   - Да, вон она там, плачет, говорят.
   "Вон там" - это была толпа по другую сторону переезда.  В  самом  деле,
там полицейский расспрашивал о чем-то какую-то девочку. Стоявший возле них
мужчина, судя по  виду  его  помощник,  время  от  времени  заговаривал  с
полицейским. Сторож переезда... Ясукити заметил перед будкой сторожа труп,
покрытый  рогожей.  Он  вызывал  отвращение  и  вместе  с  тем   возбуждал
любопытство - да, это было так. Из-под рогожи даже издали виднелись  ноги,
- вернее, одни ботинки.
   - Труп принесли вон те люди.
   Под семафором по эту сторону переезда вокруг маленького  костра  сидело
несколько железнодорожных рабочих. Желтоватое пламя костра  не  давало  ни
света, ни дыма, настолько было холодно. Один из рабочих в коротких  штанах
грел у костра зад.
   Ясукити пошел через переезд. Станция была недалеко, поэтому на переезде
был целый ряд железнодорожных путей. Шагая через рельсы, Ясукити  думал  о
том, на каком именно пути раздавило сторожа. И вдруг это ему  стало  ясно.
Кровь, еще остававшаяся в одном месте на  рельсах,  говорила  о  трагедии,
разыгравшейся здесь несколько минут назад. Почти инстинктивно  он  перевел
глаза на ту сторону переезда. Но это  не  помогло.  Яркие  алые  пятна  на
холодно блещущем железе в одно мгновение, как выжженные,  запечатлелись  у
него в душе. Мало того, от крови даже подымался легкий пар...
   Через десять минут Ясукити беспокойно расхаживал по перрону. Мысли  его
были полны только что виденным жутким зрелищем. С особой отчетливостью  он
видел пар, подымавшийся от крови. В эту  минуту  он  вспомнил  о  процессе
теплообмена,  о  котором  они   недавно   беседовали.   Жизненное   тепло,
содержавшееся  в  крови,  по  закону,  который  ему  объяснил  Миямото,  с
непогрешимой правильностью неумолимо переходит в рельсы. Эта вторая жизнь,
чья бы она ни  была  -  сторожа  ли,  погибшего  на  посту,  или  тяжелого
преступника, - с той же неумолимостью передается дальше.  Что  такие  идеи
лишены всякого смысла, он и сам понимал. И преданный  сын,  упав  в  воду,
неизбежно утонет, и целомудренная женщина, попав в огонь, должна  сгореть.
Так он снова и снова старался мысленно убедить себя самого. Но то, что  он
видел своими глазами, произвело тяжелое впечатление, не оставлявшее  места
для логических рассуждении.
   Однако, независимо от его настроения, у гулявших  на  перроне  был  вид
вполне счастливых людей. Ясукити это раздражало. Громкая болтовня  морских
офицеров была ему физически неприятна. Он закурил вторую сигарету и отошел
к краю перрона. Отсюда на расстоянии двух-трех те был виден  тот  переезд.
Толпа по обе его стороны как будто уже разошлась. Только  у  семафора  еще
колебалось желтое пламя костра,  вокруг  которого  сидели  железнодорожные
рабочие.
   У Ясукити этот далекий костер вызвал что-то вроде симпатии. Однако  то,
что рядом был виден  переезд,  внушало  ему  беспокойство.  Он  повернулся
спиной к переезду и опять смешался с толпой. Но  не  прошел  он  и  десяти
шагов, как вдруг заметил, что  кто-то  уронил  красную  кожаную  перчатку.
Перчатка упала, когда ее владелец, уходя, снял ее  с  правой  руки,  чтобы
зажечь сигарету.  Ясукити  обернулся.  Перчатка  лежала  на  краю  перрона
ладонью вверх. Казалось, что она безмолвно зовет его остановиться.
   Под морозным пасмурным небом Ясукити почувствовал  душу  этой  одинокой
оставленной перчатки. И вместе с тем ощутил, как в  холодный  мир  тонкими
лучами падает теплый солнечный свет.

   Апрель 1924