о
неслыханная глупость! - повторяли они.
   Но я упрямо стоял на своем: непременно брошу червонцы обратно в  камин,
как обещал Мисре-куну. Но вдруг один из  приятелей,  как  говорили,  самый
хитрый из всех, сказал, ехидно посмеиваясь себе под нос:
   - Вы хотите превратить эти червонцы снова в угли. А мы не  хотим.  Этак
мы никогда не кончим спорить. Вот что я придумал:  сыграйте-ка  с  нами  в
карты! Пусть эти червонцы будут вашей ставкой. Останетесь в выигрыше - что
ж, распоряжайтесь ими, как вам будет угодно, превращайте их снова в  угли.
Ну, а если выиграем мы, отдайте нам все золотые в  полной  сохранности.  И
спор наш, в любом случае, закончится к обоюдному согласию!
   Но я отрицательно потряс головой.  Нелегко  было  меня  уговорить.  Тут
приятель мой стал смеяться еще более ядовито, хитро поглядывая то на меня,
то на груду червонцев.
   - Вы отказываетесь сыграть в карты, чтобы не отдать нам эти червонцы. А
еще говорите: победили корысть, чтобы совершать чудеса!  Ваша  благородная
решимость что-то теперь кажется сомнительной, не так ли?
   - Поверьте, я превращу эти золотые в угли совсем не потому, что пожалел
отдать их вам...
   Мы без конца повторяли свои аргументы, и наконец меня, что  называется,
к стенке приперли. Пришлось согласиться поставить червонцы на  карту,  как
требовал приятель. Само собой, все страшно обрадовались. Где-то  раздобыли
колоду карт и, тесным кольцом обступив картежный столик, стоявший в  углу,
стали наседать на меня:
   - Ну же! Ну, скорее!
   Вначале я вел игру нехотя, без увлечения. Обычно мне не везет в  карты.
Но в этот вечер мне почему-то фантастически  везло.  Играя,  я  постепенно
увлекся. Не прошло и десяти минут, как,  позабыв  обо  всем  на  свете,  я
по-настоящему вошел в азарт.
   Партнеры  мои,  конечно,  затеяли  этот  карточный  поединок  с   целью
завладеть моим золотом. Но по мере того, как рос их проигрыш,  они  словно
обезумели и с побелевшими лицами повели против меня самую отчаянную  игру.
Все их усилия были напрасны! Я ни разу не проиграл.  Напротив!  Я  выиграл
почти столько же золотых, сколько у меня было сперва. Тогда тот  же  самый
недобрый приятель,  подбивший  меня  на  игру,  крикнул,  безумным  жестом
разметав передо мной карты:
   - Вот. Вытащите карту! Я  ставлю  все  свое  состояние  -  земли,  дом,
лошадей, автомобиль, все,  все  без  остатка!  А  вы  поставьте  все  ваши
червонцы и весь ваш выигрыш. Тяните же!
   В этот миг во мне загорелась жадность. Если я  сейчас,  на  свою  беду,
проиграю, то, значит, должен буду отдать ему мою гору  червонцев,  да  еще
весь мой выигрыш в придачу? Но зато уж если выиграю, все  богатство  моего
приятеля сразу перейдет ко мне в  руки!  Стоило,  в  самом  деле,  учиться
магии, если не прибегнуть к ней в такую минуту!
   При этой мысли я уже не в силах был владеть собой и, тайно пустив в ход
магические чары, сделал вид, что наконец решился:
   - Ну, хорошо! Тяните карту вы первый.
   - Девятка.
   - Король! - торжественно воскликнул я и показал свою  карту  смертельно
побледневшему противнику.
   Но в то же мгновение - о чудо! - карточный король словно  ожил,  поднял
свою увенчанную короной голову и высунулся по  пояс  из  карты.  Церемонно
держа меч в руках, он зловеще усмехнулся.
   - Бабушка! Бабушка! Гость собирается вернуться домой. Не надо  готовить
ему постели, - прозвучал хорошо знакомый голос.
   И тотчас же, неизвестно отчего,  дождь  за  окном  так  уныло  зашумел,
словно он падал тяжелыми, дробными  каплями  там,  в  бамбуковых  зарослях
Омори.
   Я  вдруг  опомнился.  Поглядел  вокруг.  По-прежнему  я  сидел   против
Мисры-куна, а он, в неярком свете керосиновой  лампы,  улыбался,  как  тот
карточный король.
   Еще и пепел не упал с  сигары,  зажатой  у  меня  между  пальцами.  Мне
казалось, что прошел целый месяц, а на самом деле я видел сон и  этот  сон
длился всего две-три минуты. Но за этот короткий срок мы оба ясно  поняли,
что я не тот человек, кому можно открыть тайны магии Хассан-хана.
   Низко опустив голову от смущения, я не проронил ни слова.
   - Прежде чем учиться у меня  искусству  магии,  надо  победить  в  себе
корыстолюбие. Но даже этот один-единственный искус  оказался  вам  не  под
силу, - мягко, с видом сожаления, упрекнул меня Мисра-кун,  положив  локти
на стол, покрытый скатертью с каймой из красных цветов.

   10 ноября 1919 г.



   Акутагава Рюноскэ.
   Лук

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с яп. - И.Головнин.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Сегодня вечером я собираюсь в один  присест  написать  рассказ:  завтра
истекает срок представления рукописи. Я  не  просто  собираюсь,  я  должен
написать его обязательно. Если же вам интересно,  о  чем  я  буду  писать,
придется прочитать то, что следует ниже.


   В одном из кафе вблизи Дзимботе  [название  улицы  в  токийском  районе
Канда] на Канда служит официантка по имени  Окими.  Говорят,  что  лет  ей
пятнадцать-шестнадцать, но выглядит она взрослее. Лицо белое, глаза ясные,
и хотя нос у нее чуть вздернут, она  первостатейная  красавица.  Волосы  у
Окими расчесаны на прямой пробор, и к ним приколота незабудка. Так и стоит
Окими в своем белом фартуке перед пианолой,  словно  только  что  сошла  с
картины Такэхиса Юмэдзи-куна [Такэхиса Юмэдзи-кун (1884-1934) -  художник,
в частности, книжный иллюстратор; кун - приставка  после  мужского  имени,
носящая фамильярный характер]. Завсегдатаи кафе  прозвали  ее  "популярный
роман", - видимо, они имели на то  свои  причины.  Были  у  нее  и  другие
прозвища. За цветок в волосах  ее  называли  "незабудка",  за  сходство  с
американской  киноактрисой  -  "мисс  Мери  Пикфорд",  за  то,   что   она
неотъемлемая часть кафе, - "пиленым сахаром", и все в таком духе.
   Кроме Окими, в кафе есть еще одна официантка, постарше. Зовут ее Омацу.
В красоте она не соперница Окими. Разница между ними, как  между  белым  и
черным хлебом. Соответственно и чаевые у них разные,  хотя  служат  они  в
одном кафе. Это не давало покоя Омацу. Ее недовольство росло, а  вместе  с
ним и подозрительность.
   Как-то летом в послеобеденное время один из посетителей, с виду студент
института иностранных языков, сидел за одним из столиков Омацу и, держа во
рту папиросу,  пытался  закурить.  Как  назло,  на  соседнем  столе  стоял
вентилятор, и не успевал молодой человек поднести спичку к  папиросе,  как
ее гасило сильной струей  воздуха.  Проходившая  мимо  его  столика  Окими
остановилась, чтобы загородить собой  вентилятор.  Студент  прикурил,  его
загорелое  лицо  расплылось  в  улыбке,  и  он  сказал:  "Спасибо".  Такая
любезность Окими была,  конечно,  замечена  ее  соперницей.  Тогда  Омацу,
стоявшая у кассы, подняла поднос с мороженым, который надо было отнести  в
ту сторону, где сидел молодой человек,  и,  зло  глядя  в  лицо  Окими,  с
очаровательным женским ехидством произнесла:
   - Эй, отнеси-ка ты!
   Такие ссоры случались несколько раз в неделю, поэтому  Окими  почти  не
разговаривала с Омацу. Она обычно стояла перед пианолой и молча  расточала
улыбки студентам, которых тут собиралось немало, или  посылала  молчаливые
проклятия раздражавшей ее Омацу.
   Ревность  Омацу,  однако,  не  была  единственной   причиной   взаимной
неприязни девушек. Окими в глубине души презирала Омацу еще и за то, что у
нее не было вкуса. Да и не могло быть, ибо по  окончании  начальной  школы
Омацу ничем не интересовалась, кроме песенок нанивабуси  [жанр  популярных
песенок], бобов мицумамэ [лакомство из гороха с имбирем] и мужчин. В  этом
Окими была уверена.
   Ну, а чтобы узнать, каковы интересы самой Окими, надо на время покинуть
шумное кафе и подняться на второй этаж дома, который стоит  неподалеку  от
кафе, в глубине аллеи. Владелица его - дамская парикмахерша. Дело  в  том,
что Окими снимает у нее жилье и все свободное  от  работы  время  проводит
там.
   У нее комната в шесть татами, с низким потолком. Из выходящего на запад
окна видна только черепичная крыша. У окна -  придвинутый  к  стене  стол,
покрытый ситцевой материей. Его, собственно, лишь ради  удобства,  условно
можно назвать столом, в сущности же, это  старомодный  чайный  столик.  На
этом старинном чайном столике-столе лежат книги в европейских  переплетах,
их тоже не назовешь новыми.  Ну,  к  примеру,  "Кукушка"  [сентиментальный
роман (1900) известного японского писателя  Токутоми  Рока,  популярный  в
первые два  десятилетия],  "Сборник  стихов  Тосона"  [знаменитый  сборник
романтической лирики Симадзаки Тосона (1872-1943)], "Жизнь  Мацуи  Сумако"
[Мацуи Сумако - известная в 10-е  годы  артистка,  впервые  исполнявшая  в
Японии такие роли в европейских пьесах, как Офелия, Нора (в драме Ибсена),
Катюша (в инсценировке "Воскресения" Толстого); у  нее  был  нашумевший  в
свое время роман с писателем Симамура Хогэцу, после смерти которого она  в
1919 г. покончила самоубийством; ей  было  посвящено  несколько  книг,  но
книги с таким названием, какое дано в  рассказе,  не  существует],  "Новое
Асагао-никки" [одноактная пьеса  (1912)  известного  японского  драматурга
Окамото Кидо; "Асагао-никки" - название  средневековой  пьесы],  "Кармен",
"Если посмотреть с высоты гор на долину" [может быть, название  популярной
повести, а может быть, и вымышленное автором  название]  и  еще  несколько
женских журналов  -  вот  и  все.  Хоть  бы  найти  там  один-единственный
экземпляр моих рассказов. Увы! Рядом со столом -  буфетик  с  облупившимся
лаком. На нем стеклянная ваза с узким  горлышком  для  цветов.  В  вазу  с
особым изяществом вставлена искусственная лилия  с  оторванным  лепестком.
Легко догадаться, что эта лилия, будь у нее целы  лепестки,  по  сей  день
красовалась бы на столике в кафе.  Над  буфетом  к  стене  было  приколото
кнопками несколько картинок, похожих на журнальные фронтисписы. В центре -
рисунок  художника  Кабураги  Киеката-куна  "Женщина  Гэнроку"   [Кабураги
Киеката  (1878-1972)  в  10-е  годы  был  известен   преимущественно   как
иллюстратор; Гэнроку - название годов правления с 1688 по 1704; в  широком
смысле -  эпоха  необычайного  расцвета  японской  культуры,  охватывающая
последнюю четверть XVII - первую четверть XVIII в.; одна  из  ярчайших  ее
примет - создание в прозе, драматургии, изобразительном  искусстве  образа
городской женщины, воплощение полнокровной, уравновешенно-спокойной земной
красоты], а чуть пониже -  небольшая  по  размеру  "Мадонна"  Рафаэля  или
что-то в этом роде. Немного выше "Женщины Гэнроку" открытка со скульптурой
женщины работы  Китамура  Сикай-куна  [Китамура  Сикай-кун  (1871-1927)  -
скульптор]. Женщина бросает лукавые взгляды на Бетховена. Впрочем,  только
Окими думает, что это Бетховен. На самом деле это  американский  президент
Вудро Вильсон, и остается лишь посочувствовать бедному Китамура Сикай.
   Теперь, я думаю, вполне  понятно,  насколько  насыщена  духовная  жизнь
Окими  литературой  и  искусством.  И  действительно,  изо  дня  в   день,
возвратись  поздно  вечером  из  кафе,   Окими   садится   под   портретом
Бетховена-Вильсона, непременно читает "Кукушку" и  любуется  искусственной
лилией. Все это действует на ее сентиментальность  гораздо  сильнее,  чем,
например, сцены  лунной  ночи  в  трагедийных  кинофильмах  стиля  "симпа"
[букв.: "Новая школа" - название нового театра,  противопоставившего  себя
традиционным жанрам японского театрального искусства, в частности, Кабуки;
здесь шли переводные европейские пьесы, инсценировки современных  японских
романов  (в  частности,  "Кукушки"),  а   также   европейских   (например,
"Воскресения" Л.Толстого)].
   Однажды вечером, в пору цветения вишни Окими в  одиночестве  сидела  за
столом и почти до первых петухов усердно писала письмо на почтовой  бумаге
розового цвета. Закончив, она не заметила, что один листок упал под  стол.
Не хватилась она его и утром, уходя на  работу  в  кафе.  Весенний  ветер,
влетевший в окно, подхватил листок  и  бросил  под  лестницу,  на  которой
стояли два зеркала в хлопчатобумажных чехлах шафранового  цвета.  Хозяйка,
жившая на первом этаже, знала о любовных  письмах,  нередко  попадавших  в
руки Окими. Потому приняла розовый листок за одно  из  таких  писем  и  из
любопытства пробежала его глазами. Неожиданно для себя она обнаружила, что
это написано  рукой  Окими.  Быть  может,  это  ответ  Окими  на  любовное
послание? Она стала внимательно читать. А написано было вот что: "Когда  я
думаю  о  Вашем  расставании  с  Таэко-саном,  грудь  моя  разрывается  от
рыданий". Как и следовало ожидать, Окими почти всю ночь сочиняла письмо  -
соболезнование госпоже Намико [Таэко и Намико -  герой  и  героиня  романа
"Кукушка"; Намико умирает от чахотки].
   Должен признаться, что, описывая этот эпизод, я не мог сдержать  улыбки
в адрес сентиментальной Окими. Но в моей улыбке не было и капли ехидства.
   В комнате Окими, кроме искусственной лилии, "Сборника стихов Тосона"  и
рафаэлевской  "Мадонны",  была  еще   всякая   утварь,   необходимая   для
приготовления пищи. Кто знает, сколько  ударов  в  прошлом  нанесла  Окими
суровая действительность токийской жизни, символом которой и  была  сейчас
эта утварь! Но даже при одинокой тяжелой  жизни,  когда  смотришь  на  все
сквозь пелену слез, изредка  перед  глазами  открывается  прекрасный  мир.
Окими пыталась уйти от действительности, проливая слезы восторга,  который
она испытывала перед литературой и искусством.  Тогда  она  забывала,  что
надо платить шесть иен в месяц за комнату и семьдесят  сэнов  за  одно  се
[1,8 л] риса... Кармен не тревожит плата за  электричество,  она  беспечно
танцует,  щелкая  кастаньетами.  Госпожа  Намико,  конечно,  страдает,  но
положение у нее не таково, чтобы нечем было заплатить даже  за  лекарства.
Короче говоря, слезы Окими  тихо  и  скромно  зажигали  свет  человеческой
любви, когда опускались сумерки страданий. Представишь себе  фигуру  Окими
глубокой ночью, когда  на  улицах  Токио  замирают  все  звуки,  а  она  в
одиночестве, при тусклом свете десятисвечовой лампочки, подняв  мокрые  от
слез глаза, грезит  то  о  буре  в  Дзуси  [известное  курортное  место  в
префектуре Канагава, место действия романа "Кукушка" и  любовной  сцены  в
инсценировке этого романа], то  об  олеандровых  рощах  Кордовы  [город  в
Испании, место действия новеллы П.Мериме "Кармен"],  и,  черт  возьми,  не
только  пропадает  предубеждение  против  нее,  но  даже  сам  становишься
сентиментальным, чуть только позволишь себе распуститься. И это я,  сугубо
рассудочный человек, которого критики издавна считают существом,  лишенным
лиричности!
   Как-то зимним вечером  эта  самая  Окими,  поздно  вернувшись  домой  с
работы, сначала, как всегда, села за стол и  стала  читать  не  то  "Жизнь
Мацуи Сумако", не то  еще  что-то,  но,  не  прочитав  и  страницы,  вдруг
безжалостно бросила книгу на циновку, видимо, утратив  к  ней  интерес  по
какой-то причине. Затем, повернувшись вполоборота, облокотилась о стол  и,
подперев щеки  руками,  стала  холодно  и  рассеянно  глядеть  на  портрет
Бетховена-Вильсона, что висел на стене. Ничего подобного с ней до сих  пор
не случалось. Может быть, Окими уволили с работы? Или издевательства Омацу
стали еще отвратительнее? Нет, не то. Тогда, возможно, у  нее  разболелись
зубы? Нет, нет и нет. То,  что  тревожило  сердце  Окими,  было  не  таким
заурядным  событием.  Подобно  госпоже  Намико  или  Мацуи  Сумако,  Окими
страдала от любви. Кому же отдала она  свое  сердце?  Пользуясь  тем,  что
Окими какое-то время будет сидеть неподвижно,  рассматривая  Бетховена  на
стене, я бегло представлю вам предмет ее любви.
   Другом Окими был Танака-кун - неизвестный... ну, скажем, художник. Дело
в том, что у него была масса талантов, он мог сочинять  стихи,  играть  на
скрипке  и  на  сацумской  бива  [сацумская  бива  -  разновидность  бива,
четырехструнного щипкового инструмента (типа  лютни),  заимствованного  из
Китая в VIII в.; сацумская бива (Сацума - провинция на юге  острова  Кюсю)
появилась в конце XV в.], писал маслом, выступал на сцене и искусно  играл
в карты со стихами. А коль скоро он  одарен  был  всеми  этими  талантами,
никто не мог точно определить, что его главное занятие, а что баловство. К
тому  же  человеком  он  был  весьма  своеобразным.  Лицо  у   него   было
бесстрастное, как  у  артиста,  волосы  блестели,  словно  кисть,  которую
обмакнули в масляную краску, голос нежный, как скрипка, речь  трогательна,
словно стихи. Он очаровывал женщин так же ловко и проворно,  как  играл  в
карты со стихами, занимал деньги, не намереваясь их отдать, так же смело и
свободно, как пел, перебирая струны сацумской бива. Если добавить, что  он
носил черную широкополую шляпу, дешевенький  охотничий  костюм  и  зеленый
галстук в стиле  богемы,  то  этого,  пожалуй,  вполне  достаточно,  чтобы
составить о нем представление. Кажется мне, что люди, подобные  Танака,  -
это определенный тип, их непременно увидишь в  баре  или  кафе  в  районах
Канда и Хонго [в этих  районах  расположены  два  университета,  т.е.  это
студенческие районы], на  концерте  в  молодежном  клубе  или  музыкальной
школе, причем на самых дешевых местах; на выставке  в  картинных  галереях
Кабутоя и Санкайдо [художественные галереи; Кабутоя существует  и  поныне]
они надменно, свысока рассматривают публику. Поэтому, если  вам  захочется
получить более четкое представление о Танака,  отправляйтесь  в  указанные
места, а меня увольте  от  дальнейшего  описания.  Прежде  всего  хотя  бы
потому, что, пока я знакомил вас с  Танака,  Окими  уже  успела  встать  и
сейчас смотрит на холодную лунную ночь, раскинувшуюся за окном.
   Луна, повисшая над черепичной крышей, освещает  искусственную  лилию  в
стеклянной  вазе  с  узким   горлышком,   маленькую   "Мадонну"   Рафаэля,
приклеенную к стене, вздернутый носик Окими. Но в ясных  глазах  Окими  не
отражается лунный свет. Для нее словно и не существует  черепичная  крыша,
покрытая инеем. Сегодня вечером Танака проводил ее от кафе до дома. И даже
пообещал, что завтра вечером они весело проведут время вдвоем. Завтра  как
раз выходной день Окими, который бывает раз в месяц, и Танака сказал,  что
они встретятся вечером в шесть часов у остановки трамвая на  Огавамати,  а
оттуда пойдут в Сибаура [в то  время  район  на  окраине  Токио]  смотреть
итальянский цирк. Окими не помнит, чтобы когда-либо раньше  она  гуляла  с
мужчиной. Как подумает, что завтра вечером у всех на глазах они  вместе  с
Танака,  словно  влюбленные,   отправятся   смотреть   вечернее   цирковое
представление, сердце у нее начинает часто-часто биться. Танака для  Окими
все равно что Али-Баба, знающий магическое слово, с помощью которого можно
проникнуть в пещеру с  сокровищами.  Какой  неизведанный  мир  наслаждений
откроется перед Окими, после того как прозвучит это заветное слово.
   В своем сердце, волнующемся, как море, вздыбленное  ветром,  стучавшем,
как мотор готового помчаться автомобиля, Окими, давно  уже  смотревшая  на
луну и не видевшая ее, рисовала этот непостижимый мир, который должен  был
раскрыться  перед  ней.  Там,  на  дороге,  усеянной  розами,  без   числа
разбросаны  кольца  из  искусственного  жемчуга,  застежки  для  пояса  из
поддельного нефрита. Откуда-то сверху,  с  Мицукоси  [название  одного  из
крупнейших универсальных магазинов в Токио], словно струйка  меда,  льется
сладостная  трель  соловья.  Вот-вот,  кажется,  наступит  кульминационный
момент танца мистера Дугласа Фербенкса и мадемуазель Мори Рицуко  [актриса
театра Тэйгэки, т.е. театра жанра "симпа"]  в  большом  мраморном  дворце,
благоухающем оливами...
   Я кое-что, однако, добавлю, и это сделает честь Окими.  Среди  видений,
которые о