кам и ползком медленно  приближались
к позициям противника.
   Разумеется, вместе с другими ползком продвигался вперед и ефрейтор Эги.
"За козырянье тебе в солдатской лавочке водки небось не дадут" - эти слова
рядового Хорио не шли у него из головы. Однако по натуре  неразговорчивый,
он держал свои мысли при себе. Но с тем большей силой эти слова раздражали
его и в то же время вызывали боль, точно бередили старую рану. Продвигаясь
ползком, как зверь, по подмерзшей тропинке, он  думал  о  войне,  думал  о
смерти. Однако в этих мыслях не было ни луча света. Даже если смерть [ради
императора]... все равно она проклятое  чудовище.  Война...  он  почти  не
считал  войну  преступлением.  Преступление,  поскольку  источник  его,  в
отличие от войны, в страстях отдельных личностей, в известной  мере  можно
[понять]. Но [война - служба императору], и больше ничего. А он  -  да  не
только он, две с лишним тысячи человек  из  разных  дивизий,  сведенные  в
отряд "Белые  нашивки",  волей-неволей  должны  умереть  на  этой  великой
[службе].
   - Пришли! Пришли! Ты из какого полка?
   Ефрейтор Эги огляделся по сторонам. Отряд добрался до сборного пункта у
подножия Суншушань. Здесь  уже  толпились  солдаты  из  разных  дивизий  в
мундирах цвета хаки, украшенных старомодными нашивками.
   Его окликнул один из них - тот, что сидел на камне под бледным  солнцем
и выдавливал угорь на щеке.
   - М-ского полка.
   - Тепленькое местечко!
   Ефрейтор Эги не ответил на шутку, лицо его было мрачно.
   Несколько  часов  спустя  над  позициями  пехоты  со   страшным   ревом
проносились снаряды - и  свои  и  вражеские.  На  склоне  горы  Суншушань,
высившейся прямо перед глазами, наша морская артиллерия из Ляцзятунь  тоже
взрывала тучи желтой пыли. Каждый раз, когда вздымалась такая туча пыли, в
воздухе сверкала лиловая вспышка, и при дневном свете  это  было  особенно
страшно.  Однако,  выжидая  удобный  момент,  двухтысячный  отряд   "Белые
нашивки"  не  терял  обычной  бодрости.  В  самом  деле,  чтобы  не   быть
раздавленными страхом, им только и оставалось держаться как можно веселей.
   - Чертовски палят!
   Рядовой Хорио взглянул на небо.  В  эту  секунду  протяжный  вой  вновь
разодрал воздух прямо над его головой.  Хорио  невольно  втянул  голову  в
плечи и обратился к рядовому Тагути, который прикрыл  нос  платком,  чтобы
защититься от тучи пыли и песку.
   - Это двадцативосьмисантиметровый.
   Рядовой Тагути изобразил улыбку. И тихонько, чтобы  не  заметил  Хорио,
спрятал платок в карман. Это был вышитый по краям платочек, подаренный ему
приятельницей-гейшей, когда он уезжал на фронт.
   - У него другой звук, у двадцативосьмисантиметрового, - сказал Тагути и
вдруг растерянно выпрямился. В то  же  время  и  другие  солдаты  один  за
другим, как будто по неслышной команде, стали вытягиваться  в  струнку:  в
сопровождении  нескольких  штаб-офицеров  к  ним  величественно   подходил
командующий армией генерал Н.
   - Тише! Тише!
   Окидывая  взглядом  позиции,  генерал  заговорил  хорошо   поставленным
голосом:
   - Здесь тесно, можете не  выстраиваться.  Из  какого  вы  полка,  отряд
"Белые нашивки"?
   Рядовой Тагути почувствовал, что взгляд генерала устремлен прямо на его
лицо. Этого было достаточно, чтобы он смутился, словно девушка.
   - М-ский пехотный полк.
   - Вот как? Ну, действуй смело! - Генерал пожал ему руку. Потом  перевел
взгляд на рядового Хорио и опять, протягивая правую руку, повторил  то  же
самое: - И ты действуй смело!
   Когда генерал обратился к нему, рядовой Хорио вытянулся  и  замер,  как
будто  все  мускулы  у  него  окаменели.  Широкие  плечи,  большие   руки,
обветренное лицо с выступающими скулами - все эти его  черты,  по  крайней
мере в глазах старого генерала, складывались  в  облик  образцового  воина
империи. Остановившись перед ним, генерал с жаром продолжал:
   - Вон там форт, и из этого форта сейчас стреляют. Сегодня ночью вы  его
возьмете. А резервы за вами вслед приберут к рукам все остальные  форты  в
окрестности. Значит, вы должны быть готовы броситься на этот форт...  -  В
голосе генерала зазвучал несколько театральный пафос. -  Поняли?  Конечно,
по пути ни  в  коем  случае  не  останавливаться,  не  стрелять.  Налететь
стремглав,  как  будто  ваши  тела  -  снаряды.  Прошу   вас,   действуйте
решительно!
   Генерал пожал руку рядовому Хорио,  как  будто  в  этом  пожатии  хотел
передать всю значимость слова "решительно". И пошел дальше.
   - Веселого мало...
   Проводив взглядом генерала,  рядовой  Хорио  хитро  подмигнул  рядовому
Тагути.
   - Такой дед руку пожал!
   Рядовой Тагути криво усмехнулся. При виде этой улыбки у рядового  Хорио
почему-то появилось ощущение какой-то неловкости. И  в  то  же  время  эта
кривая улыбка показалась  ему  отвратительной.  Тут  в  разговор  вмешался
ефрейтор Эги:
   - Ну как, за рукопожатие [купить] удалось?
   На этот раз криво усмехнулся рядовой Хорио.
   - Нехорошо, нехорошо. Нечего передразнивать.
   - Как подумаешь, что [тебя купили], зло берет! Я  и  сам  готов  отдать
свою жизнь.
   В ответ на слова ефрейтора Эги заговорил Тагути:
   - Да, все мы готовы отдать жизнь за родину.
   - За что, не знаю, знаю только, что готов отдать. Подумай [если на тебя
направит револьвер разбойник], все готов отдать.
   Брови ефрейтора Эги угрюмо сдвинулись.
   - Именно так я и думаю. Если разбойники отберут у тебя деньги, вряд  ли
они скажут [что и жизни лишат]. А для нас одна дорога - смерть... Но  если
все равно умирать, так не лучше ли умереть достойно?
   Пока Тагути говорил, в глазах еще  не  совсем  протрезвевшего  рядового
Хорио  появилось  выражение  презрения  к  своему  добродушному  товарищу.
"Отдать жизнь - только и всего?" - размышлял он, задумчиво глядя в небо. И
решил в отплату за рукопожатие генерала этой ночью стать, как и все, живым
снарядом...
   Вечером, после восьми часов, ефрейтор Эги,  в  которого  попала  ручная
граната,  уже  лежал  дочерна  обугленный  на   склоне   горы   Суншушань.
Пробравшись через колючую проволоку, к нему, что-то отрывисто  выкрикивая,
подбежал солдат из отряда "Белые нашивки". Увидев  труп  товарища,  солдат
поставил ему на грудь ногу и вдруг громко захохотал. Этот хохот в свирепом
треске ружейного огня прозвучал жутко.
   - Банзай! Да здравствует Япония! Черти сдаются!  Противник  разбит!  Да
здравствует М-ский полк! Банзай! Банзай!
   Он кричал и кричал, потрясая винтовкой, и не обратил внимания  даже  на
взрыв ручной гранаты, расколовшей мрак перед его глазами. При свете взрыва
обнаружилось, что это рядовой Хорио, который в разгар  атаки,  раненный  в
голову, видимо, сошел с ума.



   2. ШПИОНЫ

   Утром пятого  марта  тридцать  восьмого  года  Мэйдзи  в  штабе  А-ской
кавалерийской  бригады,  расквартированной  в  Цюаньшэнчжу,  в  полутемном
помещении штаба шел допрос  двух  китайцев.  Их  только  что  задержал  по
подозрению в шпионаже и препроводил в  штаб  часовой  временно  приданного
бригаде N-ского полка.
   В низенькой фанзе, конечно, и в  этот  день  каны  [система  отопления,
принятая в Китае и в Корее и состоящая в том, что снизу обогреваются пол и
лежанки] разливали легкую теплоту. Но унылая атмосфера войны чувствовалась
во всем - и в звоне шпор, задевавших за кирпичный пол, и в цвете брошенных
на стол шинелей. К пыльной белой стене  с  наклеенными  полосками  красной
бумаги была аккуратно прикреплена кнопками фотография гейши в  европейской
прическе, это было и смешно, и трагично.
   Китайцев допрашивали офицер из штаба бригады, адъютант и переводчик. На
все вопросы китайцы давали ясные ответы. Мало того, один  из  них,  видимо
старший,  с  маленькой  бородкой,  пускался  в  объяснения   раньше,   чем
переводчик успевал задать вопрос.  Но  его  ответы  самой  ясностью  своей
вызывали у штабного офицера  чувство  внутреннего  протеста,  еще  большее
желание видеть в них шпионов.
   - Эй, солдат, -  гнусаво  позвал  штабной  офицер  стоявшего  у  дверей
часового, который задержал китайцев. Солдат этот  был  не  кто  иной,  как
рядовой Тагути из отряда "Белые нашивки". Стоя спиной к решетчатой  двери,
он рассматривал карточку гейши и,  испуганный  окриком  штабного  офицера,
гаркнул во все горло:
   - Слушаюсь!
   - Это ты их поймал? Когда это произошло?
   Добродушный Тагути заговорил, как будто читая по писаному:
   - Я стоял на посту на северной окраине  деревни  у  дороги  на  Мукден.
Тогда командир роты на дереве...
   - Что? Командир роты на дереве?.. - Штабной офицер приподнял веки.
   - Так точно. Командир роты взобрался на дерево для наблюдения. Командир
роты приказал мне: взять их! Но когда я хотел их  задержать,  вот  этот...
так точно, этот безбородый сразу же обратился в бегство...
   - И все?
   - Так точно. Все.
   - Хорошо.
   Штабной офицер с выражением некоторого разочарования на багровом жирном
лице  сообщил  переводчику  содержание  следующего   вопроса.   Переводчик
заговорил намеренно энергично, чтобы никто не заметил, как ему скучно:
   - Если ты не шпион, зачем же ты бежал?
   - Как же не бежать? Ведь японский солдат чуть не набросился на меня,  -
нисколько не робея, ответил второй китаец со свинцово-серой кожей,  должно
быть, курильщик опиума.
   - Но ведь вы шли по дороге в полосе военных действий? Человеку  мирному
ходить здесь незачем... - сказал адъютант, умевший говорить по-китайски, и
бросил на бескровное лицо китайца злобный взгляд.
   - Нет, есть зачем. Как мы только что  говорили,  мы  шли  в  Синмынтунь
разменять бумажные деньги. Вот они, посмотрите.
   Бородатый китаец спокойно обвел взглядом лица офицеров. Штабной  офицер
фыркнул, в глубине души ему было приятно, что адъютант получил отпор.
   -  Разменять  деньги?  Рискуя  жизнью?  -  не  желая  сдаваться,   сухо
усмехнулся адъютант. - Во всяком случае, пусть разденутся догола.
   Переводчик перевел приказание, и китайцы,  опять  без  всякого  страха,
быстро разделись.
   - На нем остался набрюшник? Давай-ка его сюда.
   Беря в руки набрюшник, переводчик почувствовал, что белое  полотно  еще
пропитано теплом тела, и это вызвало у него  ощущение  какой-то  грязи.  В
набрюшнике торчали три толстые булавки длиной  в  три  сун.  Офицер  долго
разглядывал  эти  булавки  при  свете,  падавшем  из  окна.   Однако,   за
исключением узора из сливовых цветов на плоских головках, на них  не  было
ничего необычного.
   - Что это такое?
   - Я лечу уколами, - не смущаясь, спокойно ответил бородатый.
   - Снимите башмаки.
   Китайцы следили за ходом обыска почти бесстрастно,  даже  не  прикрывая
то, что всегда прикрывают. Не говоря уже о штанах и куртке, ни в башмаках,
ни в носках не нашлось  ничего  уличающего.  Оставалось  только  распороть
башмаки. С этой мыслью адъютант хотел было обратиться к штабному офицеру.
   Но в эту минуту из соседней комнаты внезапно вошел командующий армией в
сопровождении командира и офицеров из штаба армии. Генерал как раз посетил
командира бригады, чтобы о чем-то договориться с адъютантами и штабом.
   - Русские шпионы?
   Задав этот вопрос, генерал остановился  перед  китайцами  и  окинул  их
острым взглядом. (Впоследствии некий американец как-то  раз  беззастенчиво
сказал, что в глазах знаменитого генерала было что-то маниакальное. В этих
маниакальных глазах, особенно в таких случаях появлялся зловещий блеск.)
   Штабной офицер коротко доложил генералу  обстоятельства  дела.  Генерал
время от времени кивал, словно что-то припоминая.
   - Остается только избить  их,  чтобы  заставить  признаться,  -  сказал
штабной офицер.
   Тогда генерал показал рукой, в которой он держал карту, на лежавшие  на
полу башмаки китайцев.
   - Распорите-ка башмаки!
   У башмаков отпороли и отвернули подошвы. Оттуда вдруг посыпались на пол
вшитые внутрь пять-шесть карт и секретные документы. При  виде  этого  оба
китайца изменились в лице. Однако все так же молча упрямо смотрели на пол.
   - Я так и думал! -  самодовольно  улыбнулся,  генерал,  оборачиваясь  к
командиру бригады. - Башмаки всегда подозрительны.  Пусть  одеваются.  Ну,
таких шпионов мне еще видеть не случалось!
   - Я поражен проницательностью  его  превосходительства!  -  с  любезной
улыбкой произнес  адъютант,  передавая  командиру  бригады  доказательства
шпионажа. Он словно позабыл, что еще до генерала сам обратил  внимание  на
башмаки.
   - Но раз ничего не нашли, даже раздев их  догола,  значит,  могло  быть
только в башмаках. - Генерал все еще был в превосходном  настроении.  -  Я
сейчас же заподозрил, что в башмаках.
   Командир бригады тоже был оживлен.
   - Право, - сказал он, - местному населению грош цена: когда мы  пришли,
они вывесили  японский  флаг,  а  когда  стали  делать  обыски  по  домам,
оказалось, что у них припрятаны и русские флаги.
   - В общем, пройдохи!
   - Именно! Стреляные воробьи!
   Пока шел  этот  разговор,  штабной  офицер  с  переводчиком  продолжали
допрашивать китайцев. Вдруг, обратив к рядовому Тагути раздраженное  лицо,
офицер словно выплюнул приказание:
   - Эй, солдат! Ты шпионов поймал, так ты их и прикончи.
   Двадцать минут спустя на краю дороги, к югу от деревни, сидели у ствола
засохшей ивы оба китайца, связанные друг с другом за косы. Рядовой  Тагути
примкнул штык и прежде всего развязал им косы.  Потом,  взяв  винтовку  на
руку, встал за спиной пожилого китайца. Однако, прежде чем его  убить,  он
хотел, по крайней мере, предупредить, что убивает.
   - Нии... [ты (кит.)] - начал он, но как будет "убивать" по-китайски, не
знал.
   - Нии, сейчас убью!
   Оба китайца, точно сговорившись, разом оглянулись, но,  не  обнаруживая
никакого страха, стали кланяться в разные стороны. "Прощаются с  родиной",
- готовясь к удару штыком,  объяснил  себе  эти  поклоны  рядовой  Тагути.
Окончив поклоны, они, как будто ко всему готовые, спокойно  вытянули  шеи.
Рядовой Тагути занес винтовку. Но они были так покорны, что у него рука не
подымалась всадить в них штыки.
   - Нии, сейчас убью! - невольно повторил он.
   В это время со стороны деревни показался кавалерист.
   - Эй, солдат!
   Когда  он  подъехал  ближе,  оказалось,  что  это  фельдфебель.  Увидев
китайцев, он придержал лошадь и надменно обратился к Тагути:
   - Русские шпионы? Очевидно, они. Дай-ка мне зарубить одного.
   Рядовой Тагути криво усмехнулся.
   - Хоть обоих.
   - Ну? Это щедро!
   Фельдфебель легко спешился.  Потом  зашел  за  спину  китайца  и  вынул
висевший на боку японский меч.  В  это  время  со  стороны  деревни  снова
раздался дробный стук копыт, и подскакали три офицера. Не обращая  на  них
внимание, фельдфебель занес меч. Но прежде чем он его опустил, три офицера
медленно поравнялись с ним.  Командующий  армией!  Фельдфебель  и  рядовой
Тагути повернулись лицом к ехавшему верхом генералу и отдали честь.
   - Русские шпионы!
   В глазах генерала на миг сверкнуло безумие маньяка.
   - Руби! Руби!
   Фельдфебель взмахнул мечом и одним  ударом  зарубил  молодого  китайца.
Голова, подпрыгивая,  покатилась  по  корням  ивы.  Кровь  большим  пятном
растеклась по желтоватой земле.
   - Так! Великолепно!
   Генерал с довольным видом кивнул и тронул коня.
   Проводив генерала взглядом,  фельдфебель  с  окровавленным  мечом  стал
позади второго китайца. По всему было видно, что резня доставляет ему  еще
больше удовольствия, чем генералу.
   "Этих... и я бы мог убить", - подумал рядовой  Тагути,  присаживаясь  у
ствола сухой ивы. Фельдфебель опять  занес  меч.  Бородатый  китаец  молча
вытянул шею, не дрогнув ресницами...
   Один из сопровождавших генерала штабных офицеров, подполковник Ходзуми,
сидя в седле, смотрел на холодную весеннюю равнину. Но глаза его не видели
ни далеких высохших рощ, ни поваленных на краю  дороги  каменных  плит;  в
голове у него все время звучали слова некогда любимого писателя Стендаля:
   "Когда я смотрю на увешанного орденами человека, я не могу не думать  о
том, какие жестокости пришлось ему совершить, чтобы добыть эти ордена".
   Опомнившись,  он  заметил,  что  сильно  отстал  от  генерала.   Слегка
вздрогнув, он пришпорил лошадь. В бледных лучах  только  что  выглянувшего
солнца сверкнуло золото позументов.



   3. СПЕКТАКЛЬ В ЛАГЕРЕ

   Четвертого  мая  тридцать  восьмого  года   Мэйдзи   в   штабе   армии,
расположенном в Ацзинюбао, после утреннего богослужения  в  память  павших
воинов решено было устроить спектакль. Под зал заняли обычный в  китайских
деревнях деревенский театр под открытым небом, перед  наскоро  сколоченной
сценой повесили занавес, тем дело и ограничилось. А на циновках задолго до
назначенного часа уселись солдаты.  Эти  солдаты  в  грязноватых  мундирах
цвета хаки, со штыками, болтающимися  у  пояса,  были  жалкими  зрителями,
настолько жалкими, что даже называть их зрителями казалось  насмешкой.  Но
оттого радостные улыбки, сиявшие на их лицах, казались еще трогательнее.
   Офицеры  штаба  армии  во  главе  с  генералом,  этапная  инспекция   и
прикомандированные к армии иностранные офицеры сидели  в  ряд  на  стульях
позади, на возвышении. Хотя бы из-за одних штабных  погон  и  адъютантских
аксельбантов этот ряд выглядел куда более блестящим, чем солдатские  ряды.
Больше, чем сам  командующий  армией,  способствовал  этому  блеску  любой
иностранный офицер, будь он хоть последним дураком.
   Генерал и в этот день был в превосходном настроении. Беседуя с одним из
адъютантов, он время от времени заглядывал в программу, и в глазах его все
время, как солнечный свет, теплилась приветливая улыбка.
   Наконец наступил назначенный час. За искусно раскрашенным занавесом, на
котором были изображены цветущие вишни и восходящее солнце, несколько  раз
глухо  ударили  в  колотушки.  И  сейчас  же  рука  поручика-распорядителя
отдернула занавес.
   Сцена изображала комнату в японском доме.  Сложенные  в  углу  мешки  с
рисом давали понять, что это рисовая лавка. В комнату вошел хозяин лавки в
переднике, хлопнул в ладоши, крикнул: "Эй, о-Набэ! Эй, о-Набэ" - и на  зов
явилась служанка, ростом выше, чем он сам, в прическе  итегаэси.  Потом  -
потом сразу же началось действие пьесы,  содержание  которой  не  стоит  и
рассказывать.
   Каждый раз, когда кто-нибудь из актеров отпускал грубую шутку, в  рядах
зрителей, сидевших на циновках, подымался хохот.  Даже  офицеры,  сидевшие
позади, и те почти все  улыбались.  Исполнители,  видимо,  подзадориваемые
хохотом, громоздили одну комическую выходку  на  другую.  В  конце  концов
хозяин  в  фундоси  принялся  бороться  со  служанкой,  на  которой   была
набедренная повязка [фундоси - мужская набедренная  повязка  типа  плавок;
надо учесть, что в японском  театре  женские  роли  традиционно  исполняют
мужчины].
   Хохот усилился. Один капитан из этапной инспекции чуть не зааплодировал
при виде этой сцены. И вот в эту самую минуту вдруг громкий гневный  голос
разнесся над заливавшимися хохотом людьми, как свист бича.
   - Безобразие! Дать занавес! Занавес!
   Голос  принадлежал  генералу.  Положив  руки  в  перчатках  на  толстую
рукоятку сабли, он грозно смотрел на сцену.
   Поручик-распорядитель,  согласно  приказу,  поспешно  задернул  занавес
перед носом ошеломленных актеров. Зрители на циновках замерли;  не  считая
легкого шороха, все стихло.
   Иностранным чинам и сидевшему рядом с ними подполковнику  Ходзуми  было
жаль, что веселье  прекратилось.  Представление,  конечно,  не  вызвало  у
подполковника даже улыбки. Однако он был человек с  широкими  взглядами  и
мог сочувствовать зрителям. И, кроме того, пробыв несколько лет в  Европе,
он слишком хорошо знал иностранцев, чтобы задумываться над тем,  можно  ли
показывать иностранным чинам голых борцов.
   -  Что  случилось?  -  удивленно  обратился  к  подполковнику   Ходзуми
французский офицер.
   - Генерал приказал прекратить.
   - Почему?
   - Вульгарно... Генерал не любит вульгарно