друг  мне
что-нибудь взбредет в голову, что ты станешь делать?
   Тон у Синко был какой-то непонятный - не то шутливый, не то  серьезный.
Однако в ясных глазах о-Томи не  мелькнуло  и  тени  страха,  только  щеки
запылали еще сильнее.
   - Что такое? Уж не собираешься ли ты угрожать мне?
   О-Томи сама с грозным видом шагнула к Синко.
   - Угрожать? Если только это, тогда еще  ничего.  В  наше  время  дурных
людей много даже среди тех, кто нацепил на плечи парчовые нашивки. Что  же
говорить о таком, как я, бродяге? Угрозы угрозами, а вдруг мне  и  вправду
что-нибудь на ум взбредет?
   Синко не договорил - на его голову обрушился удар. О-Томи стояла  перед
ним с поднятым зонтом.
   - Я тебе покажу, как дерзить!
   Она опять изо всей силы ударила зонтом, целясь в  голову  Синко.  Синко
хотел отстраниться, но зонт все же угодил ему в  плечо,  прикрытое  старым
кимоно. Перепуганный шумом кот, сбив сковородку, спрыгнул на полочку  бога
кухонного очага. На Синко свалились  и  сосенка,  и  масляный  светильник.
Прежде чем он успел вскочить на ноги, ему пришлось не раз почувствовать на
себе зонт о-Томи.
   - Ах ты скотина, скотина!
   О-Томи продолжала взмахивать зонтом. Однако Синко,  осыпаемый  ударами,
все же в конце концов вырвал у нее зонт.  Отшвырнув  зонт  в  сторону,  он
яростно бросился на о-Томи. Некоторое время они боролись на узком  дощатом
настиле. В самый разгар этой  борьбы  дождь  снова  забарабанил  по  крыше
кухни. По мере того как шум дождя усиливался,  сумрак  в  кухне  сгущался.
Синко, осыпаемый ударами, исцарапанный, старался повалить о-Томи. Но после
нескольких неудачных попыток он, думая, что  наконец-то  удалось  схватить
ее, вдруг, наоборот, словно отброшенный пружиной, сам отлетел к водостоку.
   - Чертовка!
   Упираясь  спиной  в  седзи,  Синко  смотрел   на   о-Томи.   О-Томи   с
растрепанными волосами сидела на настиле и сжимала в руке бритву, которая,
видимо, была спрятана у нее за поясом. Она была полна дикой ярости и в  то
же  время  удивительной  прелести.  Чем-то  она  напоминала  сейчас  кота,
стоявшего с выгнутой спиной на полочке бога кухонного очага. Оба в  полном
молчании следили глазами друг  за  другом.  Но  через  мгновение  Синко  с
нарочито холодной усмешкой вынул из-за пазухи пистолет.
   - Ну, попробуй теперь повернуться.
   Дуло пистолета медленно обратилось в сторону о-Томи. Однако она  только
раздраженно глядела на Синко  и  не  раскрыла  рта.  Увидев,  что  она  не
испугалась, Синко под влиянием  какой-то  мысли  повернул  пистолет  дулом
вверх. Там в темноте сверкали янтарные глаза кота.
   - Ну как, а, о-Томи-сан? - Как  бы  дразня  ее.  Синко  проговорил  это
тоном, в котором слышался смех.  -  Грохнет  этот  пистолет,  и  твой  кот
кувырком Слетит оттуда. И с тобой будет то же. Как тебе это понравится?
   Курок уже готов был спуститься.
   - Синко! - вдруг заговорила о-Томи. - Не надо, не стреляй!
   Синко перевел взгляд на о-Томи. Однако дуло пистолета было  по-прежнему
направлено на кота.
   - Известно, что не надо!
   - Жалко его убивать! Пощади хоть Микэ.
   У о-Томи было теперь совсем другое лицо - обеспокоенное, дрожащие  губы
ее  слегка  приоткрылись,  показывая  ряд  мелких  зубов.  Глядя  на   нее
полунасмешливо, полуподозрительно, Синко наконец опустил пистолет.  В  тот
же миг на лице о-Томи отразилось облегчение.
   - Кота я пощажу. Но взамен... - Синко произнес с ударением: - Взамен  я
возьму тебя.
   О-Томи чуть отвела взор. Казалось, в ее  душе  на  мгновение  вспыхнули
одновременно и злоба, и гнев, и отвращение,  и  печаль,  и  многие  другие
чувства. Не переставая внимательно следить за этими переменами в  девушке,
Синко зашел сбоку ей за спину и раздвинул седзи в комнату за кухней.  Там,
разумеется, было еще темнее, чем в кухне. Но в ней можно  было  разглядеть
шкафчик и большое хибати, брошенные при выселении. Синко перевел взгляд на
ворот кимоно о-Томи, влажный от пота. Видимо,  о-Томи  почувствовала  этот
взгляд и, вся сжавшись, оглянулась на стоявшего позади Синко. На ее  щеках
уже снова появился прежний румянец. Но Синко как-то странно мигнул, словно
заколебавшись, и вдруг снова прицелился в кота.
   - Не надо! Не надо, говорят тебе!
   О-Томи удержала его и в этот момент выронила бритву.
   По лицу Синко пробежала легкая усмешка.
   - А не надо, так иди туда.
   - Противно! - с отвращением пробормотала о-Томи. Но внезапно она встала
и, будто на все махнув рукой, прошла в комнату за кухней. Синко, казалось,
был несколько удивлен тем, как легко она  примирилась  со  своей  участью.
Дождь  в  это  время  притих.  Сквозь  облака,  видимо,  пробивались  лучи
вечернего солнца, отчего в кухне понемногу  становилось  светлее.  Стоя  в
кухне, Синко прислушивался к тому, что делается в комнате рядом.  Вот  она
развязывает пояс. Вот ложится на циновку. Затем все стихло.
   Поколебавшись, Синко  шагнул  в  полутемную  комнату.  Там  посередине,
закрыв лицо руками, лежала на спине о-Томи... Синко, едва взглянув на нее,
тут же, словно убегая от чего-то, вернулся  в  кухню.  На  его  лице  было
какое-то странное, непередаваемое выражение: не то злость, не то стыд.  Он
снова вышел на дощатый настил и все так же, стоя  спиной  к  той  комнате,
вдруг горько рассмеялся.
   - Я пошутил, слышишь, о-Томи-сан? Пошутил. Иди сюда.
   ...Через несколько минут о-Томи с котом за пазухой и с зонтом в руках о
чем-то беззаботно разговаривала с  Синко,  который  стелил  на  полу  свою
рваную циновку.
   - Послушай, я хотел бы спросить тебя об одной вещи.
   Все еще чувствуя некоторую неловкость, Синко старался  не  смотреть  на
о-Томи.
   - О чем?
   - Ни о чем особенно... Ведь отдаться мужчине для женщины важнейшая вещь
в жизни. А ты была готова на это, чтобы спасти жизнь какой-то кошки...  Не
слишком ли это много? - Синко замолчал.  Но  о-Томи  только  улыбнулась  и
погладила кота у себя за пазухой. - Ты так любишь этого кота?
   - Люблю и Микэ. - О-Томи ответила уклончиво.
   - Ты слывешь очень преданной своим хозяевам.  Может  быть,  ты  боялась
остаться виноватой перед хозяйкой, если Микэ убьют?
   - Ну да, я и Микэ люблю, и хозяйки боюсь. Но только...
   О-Томи, склонив голову набок, как бы всматривалась куда-то вдаль.
   - Как бы это сказать? Поступи я сейчас иначе, у меня сердце было бы  не
на месте...
   Еще через  несколько  минут  Синко,  оставшись  один,  сидел  в  кухне,
обхватив руками колени, покрытые старым кимоно. Вечерние  тени  под  шорох
редкого дождя все больше и  больше  заполняли  комнату.  Шнур  от  окна  в
потолке, кувшин с водой у водостока -  все  одно  за  другим  исчезало  во
мраке. И вот в дождевых тучах прокатились один  за  другим  тяжелые  удары
храмового колокола в Уэно. Синко, как будто  пробужденный  этими  звуками,
окинул взглядом затихшую комнату. Затем, нащупав черпак, зачерпнул воды.
   - Мураками Синдзабуро... Минамото-но Сигэмицу! [первое из этих  имен  -
обыкновенное,  мещанское,  под  которым  герой  скрывался;  второе  -  его
"настоящее"  имя  (вымышленное  автором),  говорящее   о   его   старинном
аристократическом происхождении] Сегодня ты проиграл!


   Двадцать шестого марта двадцать третьего года Мэйдзи [1890 год]  о-Томи
с мужем и тремя детьми проходила через площадь Уэно.
   В этот день  на  Такэнодай  открывалась  Третья  всеяпонская  выставка,
вдобавок у  ворот  Курамби  уже  зацвели  вишни,  поэтому  площадь  кишела
народом. Сюда же со стороны Уэно беспрерывной вереницей двигались  экипажи
и коляски рикш. Маэда Масада, Тагути Укити, Сибусава Эйити, Цудзи  Синдзи,
Окакура Какудзо, Гэдзе Масао... [имена реальных исторических лиц, деятелей
революции 1867 г. и послереволюционных  десятилетий]  В  этих  экипажах  и
колясках сидели и такие люди.
   Муж с пятилетним малышом на руках и со старшим сынишкой, уцепившимся за
его рукав, сторонясь толпы, то  и  дело  с  беспокойством  оглядывался  на
о-Томи с дочерью, шедших позади. О-Томи  всякий  раз  отвечала  ему  своей
светлой улыбкой. Разумеется, двадцать лет  принесли  ей  старость.  Однако
ясное сияние ее глаз не совсем померкло. В четвертом или пятом году Мэйдзи
она вышла замуж за хозяйского племянника Когая Масабэя. Муж ее тогда  имел
маленькую часовую мастерскую в Иокогама, теперь - на Гиндза.
   Вдруг о-Томи подняла глаза. В пароконном экипаже, проезжавшем мимо  нее
как  раз  в  эту  минуту,  покоилась  фигура  Синко.  Да,  Синко.  Правда,
теперешний Синко был весь покрыт знаками отличия - тут были  и  плюмаж  из
страусовых  перьев,  и  внушительные  нашивки  из  золотого  позумента,  и
несколько  больших  и  малых  орденов.  Но  обращенное  в  сторону  о-Томи
красноватое лицо с седеющими  усами  и  бородой  было,  несомненно,  лицом
бродяги минувших времен. О-Томи невольно замедлила  шаг.  Однако,  как  ни
странно, она не удивилась. Синко не был простым  бродягой.  Почему-то  она
это знала. По лицу ли, по его  речи  или  по  пистолету,  который  у  него
имелся? Так или иначе, она это  знала.  О-Томи,  не  шевельнув  и  бровью,
пристально смотрела на Синко. И Синко, намеренно  ли  или  случайно,  тоже
смотрел на нее. Воспоминание о дождливом дне  двадцать  лет  назад  в  это
мгновение с необычайной ясностью всплыло в душе о-Томи.  В  тот  день  она
была готова без колебания отдаться Синко, чтобы спасти  кошку.  Что  тогда
руководило ею? Этого она не  знала.  И  Синко  тогда  не  захотел  пальцем
коснуться тела, которое она ему отдавала. Что тогда руководило им? И этого
она не знала. Но хоть она ничего и не знала, все равно то, что  произошло,
было для  о-Томи  более  чем  естественно.  Отступая,  чтобы  дать  дорогу
экипажу, она почувствовала, что на сердце у нее стало как-то легко.
   Когда экипаж Синко проехал, муж снова  обернулся  из  толпы  к  о-Томи.
Встретившись с ним глазами, о-Томи как ни в чем не бывало улыбнулась  ему.
Ясно, радостно...

   Август 1922 г.



   Акутагава Рюноскэ.
   О-Гин

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с яп. - Н.Фельдман.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   То ли в годы Гэнна [1615-1624 гг.], то ли в годы Канъэй [1624-1644 гг.]
- было это, во всяком случае, в глубокую старину.
   В те времена стоило приявшим  святое  учение  господа  обнаружить  свою
веру, как их ждал костер или  распятие.  Но  казалось,  что  чем  яростней
гонения, тем милостивей "господь всеведущий" простирает на верующих округи
свою благую защиту. Случалось, что вместе с сиянием вечерней зари  деревни
вокруг Нагасаки навещали ангелы и  святые.  И  шла  молва,  что  даже  сам
Сан-Дзеан Батиста [искаж. португ. San Joan Baptista  -  Иоанн  Креститель]
явился однажды верующему Мигэру-Яхэю [искаженное Miguel (португ.)] на  его
водяной мельнице в Ураками. А в  то  же  время,  чтобы  помешать  спасению
верующих, и дьявол не раз появлялся в тех деревнях то в  облике  невинного
арапа, то в виде иноземного зелья или повозки с плетеньем  адзиро  [способ
плетения, состоявший в том, что в соломенное плетенье вплетались  наискось
тонкие  планки  бамбука  или  кипарисовика].  И  даже   мыши,   донимавшие
Мигэру-Яхэя в подземной темнице, где не отличить  дня  от  ночи,  были  на
самом деле, как говорят, лишь оборотнями злых духов. Осенью восьмого  года
Гэнна Яхэя вместе с одиннадцатью другими верующими сожгли на костре. То ли
в годы Гэнна, то ли в годы Канъэй - было это, во всяком случае, в глубокую
старину.
   В той же горной деревне Ураками жила девушка по имени  о-Гин.  Родители
о-Гин перебрались в Нагасаки издалека, из Осака. Но раньше, чем успели они
обжиться на новом месте, оба скончались, оставив о-Гин одну. Конечно, они,
жители другой округи, знать святое учение не могли. Верой их был  буддизм,
учение Сакья Муни. По словам некоего французского иезуита, Сакья Муни,  от
природы преисполненный коварства, обошел  все  области  Китая,  проповедуя
учение будды Амида. А потом перебрался за тем же в Японию. По учению Сакья
Муни, наша анима, в зависимости от того, тяжки или легки, велики или  малы
наши грехи, воплощается либо в быка, либо в дерево. Мало того, Сакья  Муни
при рождении убил свою мать [согласно легенде, через семь дней после родов
мать Будды умерла]. Что учение Сакья Муни нелепо - это само собой понятно,
но что оно, кроме того, дурно, тоже очевидно. Однако мать  и  отец  о-Гин,
как уже упоминалось, знать этого не могли. Даже после  того,  как  от  них
отлетело дыхание, они продолжали верить в учение  Сакья  Муни.  И  в  тени
сосен печального кладбища, не ведая, что  их  ждет  инфэруно,  грезили  об
эфемерном рае.
   Но  юную  о-Гин,  к  счастью,  не   запятнало   невежество   родителей.
Сострадательный Дзеан-Магосити, крестьянин, проживавший в  той  же  горной
деревушке, давно уже, окропив чело святой водой, нарек ее Мария. О-Гин  не
верила в то, что Сакья Муни при рождении, указуя перстом на небо и  землю,
возгласил гласом великим: "На небе вверху, под небом внизу - я один свят".
Зато она верила, что "преблагостная, великосердная, сладчайшая дева  Санта
Мария сама" зачала без греха [здесь и далее на  этой  странице  приводятся
выдержки из японской католической книги  "Дотирина  Кириситан"  ("Доктрина
христианства"), гл. V, VI, X; книга была издана в 1592  г.].  Верила,  что
"умерший распятым на кресте, положенный в каменную гробницу", похороненный
глубоко под землею Дзэсусу через  три  дня  воскрес.  Верила,  что,  когда
протрубит труба Страшного суда, "господь в великой славе, в  великой  силе
снизойдет с небес, воссоединит ставшее прахом  тело  людей  с  прежней  их
анима, вернув  им  душу,  воскресит  их,  и  праведники  познают  небесное
блаженство, а грешники с бесами низринутся в ад". Особенно  верила  она  в
высокое  сагурамэнто  [искаж.  португ.  Sacramento  -  крещение,  здесь  -
причастие], когда "силою божественного слова хлеб и вино, не меняя  своего
вида, претворяются в тело и кровь господни". Душа о-Гин не  была,  подобно
душе ее родителей, бесплодной  пустыней,  над  которой  проносятся  жаркие
ветры. Она была плодоносной нивой, взращивающей и злаки, и чистые  полевые
розы. Потеряв родителей, о-Гин сделалась приемной дочерью  Дзеан-Магосити.
Жена Магосити, Дзеанна-о-Суми, тоже была женщиной  доброго  сердца;  о-Гин
вместе с приемными родителями ходила за скотом, жала  ячмень  и  проводила
дни в мире. Но при таком существовании не забывали они, так, чтобы это  не
бросалось в глаза односельчанам, блюсти посты и  читать  молитвы.  В  тени
смоковницы у колодца, глядя ввысь на  молодой  месяц,  о-Гин  часто  жарко
молилась. Молитва  этой  девушки  с  распущенными  волосами  была  проста:
"Благодарю тебя, милосердная матерь! Изгнанное дитя праматери Эва  взывает
к тебе! Склони милосердный взор твой на жалкую обитель слез. Аминь".
   И вот однажды в ночь натара [рождество (искаж. португ.  natal)]  дьявол
вместе со стражами внезапно вошел  в  дом  Магосити.  В  доме  Магосити  в
большом очаге пылал "колыбельный огонь". И на закопченной  стене  на  одну
эту ночь был повешен крест. В довершение всего, когда стражи пошли в  хлев
позади дома, то обнаружили в кормушке  воду  для  омовения  новорожденного
Дзэсусу-сама. Стражи, кивнув друг другу, набросили веревку на  Магосити  и
его жену. О-Гин тоже связали. Но все трое не выказывали признаков  страха.
Для спасения своей анима они готовы были на любые муки. Господь,  конечно,
дарует им свою защиту. И разве то, что их схватили в ночь натара, не  есть
вернейшее доказательство  небесной  благодати?  Так,  точно  сговорившись,
твердо верили все они. Связанных, стражи повели их во  дворец  наместника.
Но  и  по  дороге,  под  ночным  ветром,  они   не   переставая   твердили
рождественские молитвы:  "О,  Вакагими-сама  [досл.:  "молодой  господин",
старинное, очень почтительное обращение], родившийся в стране  Бэрэн,  где
ты ныне? Славься!"
   Дьявол, видя, что они схвачены, захлопал в ладоши и радостно засмеялся.
Но их мужество немало сердило его. Оставшись один, дьявол плюнул и тут  же
превратился в большую каменную ступку. И, с грохотом покатившись во  тьму,
исчез.
   Дзеана-Магосити,  Дзеанну-о-Суми  и  Марию-о-Гин  бросили  в  подземную
темницу и подвергли всяческим пыткам, чтобы заставить отречься от  святого
учения. Но ни под пыткой водой,  ни  под  пыткой  огнем  решимость  их  не
поколебалась. Пусть горят кожа и мясо, еще вздох, и они попадут в парайсо.
   Стоило подумать о милости господней, как мрачная темница преисполнялась
великолепия парайсо! Вдобавок не то во сне, не то наяву светлые  ангелы  и
святые не раз слетали утешать их.  Особенно  удостаивалась  этого  счастья
о-Гин. Случалось, что о-Гин видела, как Сан-Дзеан Батиста протягивает ей в
обеих руках пригоршни акрид, говоря: "Ешь". Случалось, что она видела, как
архангел  Габуриэру  [архангел  Гавриил],  сложив   свои   белые   крылья,
предлагает ей воду в красивой золотой чаше.
   Так как наместник, конечно, не знал святого учения, не  знал  и  учения
Будды, он никак не мог уразуметь; почему заключенные  так  упорствуют.  Он
даже подумывал, не сошли ли все трое с ума. Когда же он понял, что они  не
сумасшедшие, они стали казаться ему не  то  исполинскими  удавами,  не  то
единорогами, во всяком случае -  зверями,  не  имеющими  ничего  общего  с
человеческим родом. Оставить таких зверей живыми не  только  противоречило
бы законам, но грозило бы спокойствию всей страны. Протомив заключенных  в
темнице месяц, он наконец решил сжечь их. (По  правде  говоря,  наместник,
как и  все  обыкновенные  люди,  почти  не  думал  о  том,  грозит  ли  их
существование спокойствию страны: во-первых,  имелись  законы,  во-вторых,
имелась мораль народа, поэтому не стоило над этим особо задумываться.)
   Даже по пути к месту казни на краю деревни трое верующих,  во  главе  с
Дзеаном-Магосити, не обнаруживали никаких признаков страха.  Местом  казни
был  избран  каменистый  пустырь  рядом  с  кладбищем.  Их  привели  туда,
прочитали им, в  чем  состоят  их  преступления,  и  привязали  к  толстым
четырехугольным  столбам.  Затем  столбы  укрепили  в  середине   пустыря,
поставив  справа  Дзеанну-о-Суми,  в  середине  Дзеана-Магосити  и   слева
Марию-о-Гин. О-Суми от продолжительных пыток  казалась  постаревшей.  И  у
Магосити на заросших  щеках  не  было  ни  кровинки.  А  о-Гин?  О-Гин  по
сравнению с ними обоими не так уж сильно  изменилась.  Но  у  всех  троих,
стоявших на хворосте, лица были спокойны.
   Вокруг места казни давно уже  собралась  толпа  зевак.  А  там,  позади
зрителей, несколько кладбищенских сосен распростерли в  небе  свои  ветви,
похожие на священные балдахины.
   Когда все приготовления были окончены,  один  из  стражей  торжественно
выступил вперед, стал перед приговоренными и сказал, что им  дается  время
одуматься и отречься от святого учения.
   - Подумайте хорошенько, если  отречетесь  от  святого  учения,  веревки
сейчас же развяжут.
   Но приговоренные не отвечали. Они смотрели в высокое небо, и на губах у
них даже блуждала улыбка.
   И наступила небывалая тишина. Не только стражи, но даже зрители затихли
в эти минуты. Глаза всех, не мигая, устремились на лица приговоренных.  Но
не от волнения все затаили дыхание. Зрители ждали, что  вот-вот  загорится
огонь,  а  стражам  так  наскучило  ждать  казни,  что  даже  не  хотелось
разговаривать.
   И вдруг все присутствующие отчетливо услышали:
   - Я отрекаюсь от святого учения.
   Голос принадлежал о-Гин.
   Зрители зашумели. Но гул  голосов  сразу  же  опять  сменился  тишиной.
Магосити, обернувшись к о-Гин, горестно произнес угасающим голосом:
   - О-Гин! Тебя завлек дьявол! Если ты еще каплю потерпишь, ты узришь лик
господа.
   Не успел он договорить, как, собрав последние  силы,  словно  издалека,
подала голос о-Суми:
   - О-Гин! О-Гин! В тебя вселился дьяво