Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
сти.
Тем временем на сцене снова раздался стук колотушек. Затихшие солдаты
оживились, кое-где послышались аплодисменты. Подполковник Ходзуми
облегченно вздохнул и огляделся кругом. Офицеры, сидевшие рядом с ним,
видимо, чувствовали себя неловко, некоторые то смотрели на сцену, то
отворачивались, и только один, по-прежнему положив руки на шашку, не
отрывал пристального взгляда от сцены, где уже поднимали занавес.
Следующая пьеса, в противоположность предыдущей, была старинная
сентиментальная драма. На сцене, кроме ширм, стоял только зажженный
фонарь. Молодая женщина с широкими скулами и горожанин с кривой шеей пили
сакэ. Женщина время от времени пронзительным голосом обращалась к
горожанину, называя его "молодой барин". Затем... подполковник Ходзуми, не
глядя на сцену, погрузился в воспоминания. В театре Рюсэйдза, облокотись
на барьер балкона, стоит мальчик лет двенадцати. На сцене свесившиеся
ветви цветущей вишни. Декорация освещенного города. Посреди них, с
плетеной шляпой в руке, красуется знаменитый Бандзаэмон в роли японского
пирата. Мальчик, затаив дыхание, впивается взглядом в сцену. И у него была
такая пора...
- Дрянь спектакль! Когда ж дадут занавес! Занавес! Занавес!
Голос генерала, как взрыв бомбы, прервал воспоминания подполковника.
Подполковник опять взглянул на сцену. По ней уже бежал растерявшийся
поручик, на бегу задергивая занавес. Подполковник успел заметить, что на
ширме висят пояса мужчины и женщины.
Губы подполковника невольно искривились горькой улыбкой. "Распорядитель
чересчур несообразителен! Уж если генерал запретил борьбу между женщиной и
мужчиной, так неужели он станет спокойно смотреть на любовную сцену?" С
этой мыслью подполковник покосился туда, откуда слышался громкий
негодующий голос: генерал все еще раздраженно говорил с устроителем.
В эту минуту подполковник вдруг услышал, как злой на язык американский
офицер заметил сидевшему рядом французскому офицеру:
- Генералу Н. нелегко: он и командующий армией, он и цензор.
Третья пьеса началась минут через десять. На этот раз, даже когда
застучали колотушки, солдаты уже не хлопали. "Жаль! Даже спектакль смотрят
под надзором!" Подполковник Ходзуми сочувственно глядел на толпу в хаки,
не смевшую даже разговаривать в полный голос.
В третьей пьесе на сцене на фоне черного занавеса стояли две-три ивы.
Это были настоящие живые зеленые ивы, где-то недавно срубленные. Бородатый
мужчина, видимо пристав, распекал молодого полицейского. Подполковник
Ходзуми в недоумении взглянул на программу. Там значилось: "Разбойник с
пистолетом Симидзу Садакити, сцена поимки на берегу реки".
Когда пристав ушел, молодой полицейский воздел очи горе и прочел
длинный жалобный монолог. В общем, смысл его слов, при всей их
пространности, сводился к тому, что он долгое время преследовал
"разбойника с пистолетом", но поймать не мог. Затем он как будто увидел
его и, чтобы остаться незамеченным, решил спрятаться в реке, для чего
заполз головой вперед за черный занавес. На самый снисходительный взгляд
было больше похоже, что он залезает под москитную сетку, чем ныряет в
воду.
Некоторое время сцена оставалась пустой, только раздавался стук
барабана, видимо изображавший шум волн. Вдруг сбоку на сцену вышел слепой.
Тыкая перед собой палкой, он хотел было идти дальше, как неожиданно из-за
черного занавеса выскочил полицейский. "Разбойник с пистолетом, Симидзу
Садакити, дело есть!" - крикнул он и подскочил к слепому. Тот мгновенно
приготовился к драке. И широко раскрыл глаза.
"Глаза-то у него, к сожалению, слишком маленькие!" - по-детски
улыбаясь, заметил про себя подполковник.
На сцене началась схватка. У разбойника с пистолетом, в соответствии с
прозвищем, действительно, имелся наготове пистолет. Два выстрела... три
выстрела... Пистолет стрелял раз за разом подряд. Но полицейский в конце
концов храбро связал мнимого слепого.
Солдаты, как и следовало ожидать, зашевелились. Однако из их рядов
по-прежнему не послышалось ни слова.
Подполковник покосился на генерала. Генерал на этот раз внимательно
смотрел на сцену. Но выражение его лица было куда мягче, чем раньше.
Тут на сцену выбежали начальник полиции и его подчиненные. Но
полицейский, раненный пулей в борьбе с мнимым слепым, упал замертво.
Начальник полиции сейчас же принялся приводить его в чувство, а тем
временем подчиненные приготовились увести связанного разбойника с
пистолетом. Потом между начальником полиции и полицейским началась
трогательная сцена в духе старых трагедий. Начальник, словно какой-нибудь
знаменитый правитель старых времен, спросил, не хочет ли раненый сказать
что-нибудь перед смертью. Полицейский сказал, что на родине у него есть
мать. Начальник полиции сказал, что о матери ему тревожиться нечего. Не
осталось ли у него перед кончиной еще чего-нибудь на сердце? Полицейский
ответил, что нет, сказать ему нечего, он поймал разбойника с пистолетом и
ничего больше не желает.
В этот миг в затихшем зрительном зале в третий раз прозвучал голос
генерала. Но теперь это было не ругательство, а глубоко взволнованное
восклицание:
- Молодчина! Настоящий японский молодец!
Подполковник Ходзуми еще раз украдкой взглянул на генерала. На его
загорелых щеках блестели следы слез. "Генерал - хороший человек!" - с
легким презрением и в то же время доброжелательно подумал подполковник.
В это время занавес медленно закрылся под гром аплодисментов.
Воспользовавшись этим, подполковник Ходзуми встал и вышел из зала.
Полчаса спустя подполковник, покуривая папиросу, гулял с одним из своих
сослуживцев, майором Накамура, по пустырю на окраине деревни.
- Спектакль имел большой успех. Его превосходительство Н. очень
доволен, - сказал майор Накамура, покручивая кончики своих "кайзеровских"
усов.
- Спектакль? А, "Разбойник с пистолетом"?
- Не только "Разбойник с пистолетом". Его превосходительство вызвал
распорядителя и приказал экстренно сыграть еще одну пьесу. Вернее, отрывок
из пьесы об Акагаки Гэндзо [один из "сорока семи самураев", прославившихся
актом совершения мести за смерть своего господина (нач. XVIII в.); для
театра Кабуки была написана и пьеса о нем]. Как она называется, эта сцена?
"Токури-но вакарэ"? ["Токури-но вакарэ" - расставание за бутылочкой сакэ
(токури - бутылка особой формы, узкая и высокая)]
Подполковник Ходзуми, улыбаясь глазами, смотрел на широкие поля. Над
уже зазеленевшей землей расстилалась легкая дымка.
- Она тоже имела большой успех, - продолжал майор Накамура. - Говорят,
его превосходительство поручил распорядителю спектакля сегодня в семь
часов устроить что-нибудь вроде эстрадного вечера.
- Эстрадный вечер? С рассказчиком смешных историй, что ли?
- Нет, какое там! Будут рассказывать сказания. Кажется, "Как князь Мито
ходил по стране".
Подполковник Ходзуми криво усмехнулся. Но собеседник, не обратив на это
внимания, веселым тоном продолжал:
- Его превосходительство, говорят, любит князя Мито. Он сказал: "Я, как
верноподданный, больше всего чту князя Мито и Като Киемаса" [Токугава
Мицукуни, князь Мито - один из феодалов-политиков XIX в., прославляемый
националистической литературой как образец просвещенного и гуманного
правителя и борца за национальные идеалы; Като Киемаса - феодал конца XVI
в., прославляемый как образец феодальной верности господину, храбрости и
простоты].
Подполковник Ходзуми, не отвечая, посмотрел наверх. В небе, между
ветвями ив, плыли тонкие слюдяные облачка. Подполковник глубоко вздохнул.
- Весна, хоть и в Маньчжурии!
- А в Японии уже ходят в летнем.
Майор Накамура подумал о Токио. О жене, умеющей вкусно готовить. О
детях, посещающих начальную школу. И... чуть-чуть затосковал.
- Вон цветут абрикосы!
Подполковник Ходзуми радостно показал на купы розовых цветов далеко за
насыпью. "Ecoute moi, Madeleine" [послушай меня, Мадлен (фр.)] [строка из
стихотворения У.Гюго "Мадлен", в нем воспевается весеннее цветение] -
неожиданно пришли ему на память стихи Гюго.
4. ОТЕЦ И СЫН
Однажды поздно вечером в октябре седьмого года Тайсе [1918 год]
генерал-майор Накамура, в свое время штабной офицер майор Накамура, в
своей обставленной по-европейски гостиной задумчиво сидел в кресле с
дымящейся сигарой в зубах.
Двадцать с лишним лет праздности превратили его в милого старичка. А в
этот вечер, может быть, благодаря японскому костюму, в его облысевшем лбу,
в припухлых очертаниях рта чувствовалось что-то особенно добродушное.
Откинувшись на спинку кресла, он медленно обвел взглядом комнату и вдруг
вздохнул.
Стены были увешаны фотографиями, по-видимому, репродукциями европейских
картин. На одной из них была изображена грустная девушка, прильнувшая к
окну. На другой - пейзаж: кипарисы, сквозь которые виднелось солнце. В
электрическом свете фотографии придавали старомодной гостиной несколько
холодный, чопорный вид, однако генерал-майору все это, кажется, не
нравилось.
Некоторое время царила тишина, затем генерал-майор вдруг услыхал легкий
стук в дверь.
- Войдите!
В ответ на эти слова в гостиную вошел высокий юноша в студенческой
форме. Остановившись перед генерал-майором, он протянул руку к стулу и
грубовато спросил:
- Что-нибудь нужно, отец?
- Да. Садись!
Юноша послушно сел.
- В чем дело?
Генерал-майор вопросительно взглянул на золотые пуговицы сына.
- А сегодня?..
- Сегодня было собрание в память Каваи - отец, вероятно, не знает, это
студент филологического факультета, как и я. Так вот, я только что оттуда
вернулся.
Генерал-майор кивнул и выдохнул густой дым "гаваны". Затем он несколько
торжественно приступил к сути разговора:
- Вот картины на стенах, это ты их переменил?
- Да, я не успел сказать, я переменил их сегодня утром. А разве плохо?
- Не то что плохо. Не плохо, но мне хотелось бы, чтобы ты оставил хоть
фотографию его превосходительства Н.
- Рядом с этими?
Юноша невольно улыбнулся.
- А разве рядом с этими ее повесить нельзя?
- Не то что нельзя, но это будет смешно.
- Ведь здесь есть портреты! - Генерал-майор указал на стену над
камином. Со стены из рамы на генерал-майора спокойно взирал
пятидесятилетний Рембрандт.
- Это дело другое. Это нельзя повесить рядом с генералом Н.
- Вот как! Ну, значит, ничего не поделаешь.
Генерал-майор легко уступил сыну. Однако, опять выдохнув сигарный дым,
тихо продолжал:
- Что ты... или, вернее, твои сверстники, что вы думаете о его
превосходительстве?
- Да ничего не думаем. Вероятно, был замечательный солдат.
В старческих глазах отца юноша заметил легкое опьянение от вечерней
рюмки сакэ.
- Конечно, замечательный солдат, а кроме того, он был поистине отечески
добросердечный человек.
И генерал-майор начал сентиментально рассказывать случай из жизни
генерала. Это было после японо-русской войны, когда он навестил генерала в
его вилле на равнине Насу. Когда он приехал туда, сторож сказал ему, что
генерал с женой только что пошли гулять в горы. Генерал-майор знал дорогу
и сейчас же отправился вслед за ними. Пройдя два-три те, он увидел
генерала в простом кимоно; генерал стоял с женой. Генерал-майор немного
постоял, поговорил со стариками. Генерал все никак не трогался с места.
Когда генерал-майор спросил: "У вас тут какое-нибудь дело?" - генерал
рассмеялся. "Видите ли, жена сказала, что ей хочется в уборную, так вот
школьники, гулявшие с нами, побежали искать ей место, а мы их тут ждем..."
В то время у дороги, помню, еще валялись каштаны... - Генерал-майор
сощурил глаза и весело улыбнулся. Тут из пожелтевшего леса выбежали
веселые школьники. Не обращая внимания на генерал-майора, они окружили
генерала с женой и наперебой стали рассказывать о местах, которые они для
нее нашли. Началось невинное соперничество - каждый хотел, чтобы она пошла
с ним. "Ну, бросим жребий!" - сказал генерал и опять обратил к
генерал-майору свое смеющееся лицо...
Юноша тоже не мог не засмеяться...
- Рассказ невинный. Но не для слуха европейцев!
- Вот какой тон был заведен! И поэтому стоило в разговоре с
двенадцатилетним школьником сказать: "Его превосходительство Н.", как
оказывалось, что мальчик относится к нему с любовью, как к родному дяде.
Нет, его превосходительство вовсе не был просто солдат, как вы это
думаете.
Окончив приятный разговор, генерал-майор опять взглянул на Рембрандта
над камином.
- Это тоже замечательный человек?
- Да, великий художник.
- А его превосходительство Н.?
Лицо юноши выразило замешательство.
- Мне трудно выразить... Этот человек мне ближе по духу, чем генерал Н.
- А его превосходительство для вас далек?
- Как бы это сказать? Например, такая вещь. Вот Каваи, в память
которого было сегодняшнее собрание. Он тоже покончил с собой. Но перед
самоубийством... - юноша серьезно посмотрел на отца, - ему было не до
того, чтобы сниматься.
На этот раз замешательство мелькнуло в добродушных глазах
генерал-майора.
- А не лучше ли было бы сняться? На память о себе?
- На память кому?
- Не кому-нибудь, а... Да разве хотя бы нам н-е хочется иметь
возможность видеть лицо его превосходительства Н. в его последние минуты?
- Мне кажется, что об этом, по крайней мере, сам генерал Н. не должен
был бы думать. С какими чувствами генерал совершил самоубийство, это я,
кажется, до известной степени могу понять. Но что он снялся - этого я не
понимаю. Вряд ли для того, чтобы после его смерти фотографии украшали
витрины...
Генерал-майор гневно перебил юношу:
- Это возмутительно! Его превосходительство не обыватель. Он до глубины
души искренний человек.
Но и лицо и голос юноши были по-прежнему спокойны.
- Разумеется, он не обыватель. Я могу представить и то, что он
искренен. Но только такая искренность нам не вполне понятна. И я не могу
поверить, чтобы она была понятна людям, которые будут жить после нас.
Между отцом и сыном на некоторое время водворилось тягостное молчание.
- Времена другие! - проговорил наконец генерал.
- Да-а... - только и сказал юноша. Глаза его приняли такое выражение,
словно он прислушивается к тому, что делается за окном.
- Дождь идет, отец.
- Дождь?
Генерал-майор вытянул ноги и с радостью переменил тему.
- Как бы айва опять не осыпалась!
Декабрь 1921 г.
[Генерал Ноги принадлежит к числу тех деятелей новой Японии, имена
которых особенно охотно использовались для националистической пропаганды.
Один из крупнейших японских полководцев, он выступил на авансцену в
решающий момент развития японского империализма. Однако не только военные
успехи сделали из генерала Ноги популярнейшую фигуру националистической
пропаганды. Воспитанный в духе традиций бусидо - кодекса феодальной
воинской чести (он родился в 1848 г.), генерал Ноги подчеркнуто воплощал
эти традиции в жизнь. После кончины императора Мэйдзи, последовавшей в
июле 1912 г., он, как говорят официальные биографы, "впал в безысходную
тоску" и в конце концов совершил самоубийство. Это самоубийство явилось
величайшим актом феодальной верности, требовавшей "смерти вслед за
господином". В день похорон императора, 13 сентября, за несколько часов до
смерти, он в полной форме, при всех орденах сфотографировался и затем при
звуке выстрела, оповещавшего о выезде катафалка с прахом императора,
совершил у себя дома харакири. Одновременно, следуя феодальному принципу
верности мужу, покончила с собой его жена. В 1916 г. Ноги посмертно был
возведен в звание особы второго ранга. Дом, где он покончил с собой, был
превращен в храм, посвященный его духу.
В рассказе "Генерал" имеется ряд купюр во всех изданиях этого рассказа,
в том числе и послевоенных, сделанных в оригинале японской цензурой.
Некоторые из пропусков восстановлены (на что указывают в переводе
квадратные скобки) в книге Вада Сигэдзиро "Акутагава Рюноскэ" (Осака,
1956); другие предположительно в издании Собрание сочинений Акутагавы
(1958, т. II, с. 403-406).]
Акутагава Рюноскэ.
Усмешка богов
-----------------------------------------------------------------------
Пер. с яп. - Н.Фельдман.
OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
-----------------------------------------------------------------------
В весенний вечер padre Organtino [историческое лицо - Gnecchi-Soldo
Organtino (1530-1609), итальянец, член ордена иезуитов; прибыл в Японию в
1570 г., проповедовал в Киото; пользуясь доверием тогдашнего фактического
правителя Японии Ода Нобунага, в 1581 г. основал первую в Японии
католическую семинарию] в одиночестве, волоча длинные полы сутаны,
прогуливался в саду храма Намбандзи.
В саду между соснами и кипарисовиками были посажены розы, оливы, лавр и
другие европейские растения. От распускающихся роз в слабом лунном свете,
струившемся между деревьями, растекался сладковатый аромат. Это придавало
тишине сада какое-то совсем не японское, странное очарование.
Одиноко прохаживаясь по дорожкам, усыпанным красным песком, Органтино
углубился в воспоминания. Главный храм в Риме [собор св.Петра], гавань
Лиссабона, звуки рабэйки [скрипка (искаж. португ. rabeca)], вкус миндаля,
псалом "Господь, зерцало нашей души" - такие воспоминания вызывали в душе
этого рыжеватого монаха тоску по родине. Чтобы разогнать тоску, он стал
призывать имя дэусу. Но тоска не проходила, мало того, чувство
угнетенности становилось все тяжелее.
"В этой стране природа красива, - напоминал себе Органтино. - В этой
стране природа красива. Климат здесь мягкий. Жители... но не лучше ли
негры, чем эти широколицые коротышки? Однако и в их нраве есть что-то
располагающее. Да и верующих в последнее время набралось десятки тысяч.
Даже в этой столице [имеется в виду Киото] теперь возвышается такой дивный
храм. Выходит, что жить здесь пусть и не совсем приятно, но и не так уж
неприятно? Однако я то и дело впадаю в уныние. Мне хочется вернуться в
Лиссабон, мне хочется отсюда уехать. Только ли из-за тоски по родине? Нет,
не только в Лиссабон, - если б я имел возможность покинуть эту страну, я
поехал бы куда угодно: в Китай, в Сиам, в Индию... Значит, не только тоска
по родине - причина моего уныния. Мне хочется одного - как можно скорее
бежать отсюда... Но... но в этой стране природа красива. И климат
мягкий..."
Органтино вздохнул. В это время его взгляд упал на видневшийся между
деревьями мох. И он поднял белевший среди мха цветок сакуры. Сакура!
Органтино почти с испугом всматривался в полутемные просветы между
деревьями. Там между несколькими вееролистными пальмами, как туман, белели
цветы плакучей сакуры [плакучая сакура (сидарэдзакура) - разновидность
вишни].
- Храни нас господи!
Органтино готов был защитить себя крестным знамением. На мгновение
цветущая в сумерках плакучая сакура показалась его глазам жуткой.
Жуткой... нет, скорее, эта сакура встревожила его, как будто перед ним
предстала сама Япония. Но он тут же понял, что в этом нет ничего
странного, что это обыкновенная вишня, и, пристыженно усмехнувшись,
усталой походкой тихонько побрел по тропинке.
Через полчаса о