но  и  робко  следя  за  выражением
моего лица, более естественным голосом, чем раньше, почтительно  продолжал
так:
   - Нет, это, разумеется, не значит, что я позволю себе во что бы  то  ни
стало настаивать на том, чтобы сэнсэй высказал свое  суждение.  Но  только
этот вопрос до нынешних моих лет неотвязно удручает мою душу,  и  если  бы
такой человек, как сэнсэй, хотя бы послушал о моих мучениях, уже это  одно
послужило бы мне некоторым утешением.
   После этих его слов я ради одного приличия не мог отказаться  выслушать
рассказ незнакомца. Но в то же время я ощутил на сердце тяжесть  какого-то
дурного предчувствия и своего рода смутное чувство ответственности.  Желая
рассеять эти тревожные чувства, я заставил себя принять беззаботный вид и,
приглашая гостя сесть ближе, по другую сторону тускло светившей лампы:
   - Ну, так прошу приступить к рассказу. Правда,  как  вы  сами  об  этом
сказали, не знаю, удастся ли мне высказать мнение, могущее  послужить  вам
на пользу.
   - Нет, если только вы соблаговолите меня выслушать,  это  будет  больше
того, на что я смел надеяться.
   Человек, назвавший себя Накамура Гэндо, рукой, лишенной одного  пальца,
взял с циновки веер и, время от времени медленно поднимая глаза и украдкой
взглядывая не столько на меня, сколько  на  "Ивовую  Каннон"  в  токонома,
довольно невыразительным, мрачным тоном, то и дело  прерывая,  повел  свой
рассказ.


   Дело было как раз в двадцать четвертом году Мэйдзи [в 1891 г.]. Как  вы
знаете, двадцать четвертый год - это год великого землетрясения на равнине
Ноби, и с тех пор наш Огаки принял совсем другой  вид;  а  в  то  время  в
городке имелись две  начальные  школы,  из  которых  одна  была  построена
князем, другая - городом. Я  служил  в  начальной  школе  К.,  учрежденной
князем; за несколько лет до того я окончил первым учеником префектуральную
учительскую семинарию и с тех пор, пользуясь известным доверием директора,
получал высокое для своих лет жалованье в пятьдесят иен. В нынешнее  время
те, кто получают пятьдесят иен, еле сводят концы с концами, но  дело  было
двадцать лет назад; сказать, что это много, - нельзя, но на  жизнь  вполне
хватало, так что среди товарищей такие, как я, являлись предметом зависти.
   Из близких у меня на всем свете была только жена, да и  на  ней  я  был
женат всего два года. Жена была дальней родственницей школьного директора;
она с детства  лишилась  родителей  и  до  замужества  жила  на  попечении
директора и его жены, заботившихся о ней, как о родной  дочери.  Звали  ее
Сае; может быть, из моих уст это прозвучит странно, но была  она  женщиной
от природы очень прямой, застенчивой и уж чересчур молчаливой и  грустной,
словно тень. Но, как говорится, муж и жена на одну  стать,  так  что  хоть
особого счастья у нас и не было, но мы мирно жили день за днем.
   И вот произошло  великое  землетрясение  -  никогда  мне  не  забыть  -
двадцать восьмого октября в семь часов утра. Я чистил зубы  у  колодца,  а
жена в кухне засыпала в котел рис... На нее рухнул дом.  Это  случилось  в
какие-нибудь одну-две минуты: ураганом налетел страшный подземный гул, дом
сразу же стал крениться набок все больше и больше, и потом только и  видно
было, как во все стороны летят кирпичи. Я и ахнуть  не  успел,  как  упал,
сбитый с ног рухнувшим навесом крыши, и некоторое время лежал без  памяти,
встряхиваемый волнами подступавших толчков; а когда в конце концов в тучах
взметенной земли я выбрался из-под навеса, то  увидел  перед  собой  крышу
своего дома, между черепицами которой росла трава,  разбитой  вдребезги  и
поверженной на землю.
   Что я тогда почувствовал - ужас ли, растерянность,  не  знаю.  Я  прямо
обезумел и тут же повалился без сил, словно под ногами моими  было  бурное
море; справа и слева я видел дома с обрушенными крышами, слышал  подземный
гул, стук балок, треск ломающихся деревьев,  грохот  обваливающихся  стен,
бурлящий шум  и  крики  мечущихся  тысяч  людей.  Но  это  длилось  только
мгновение; едва я увидел то, что шевелилось поодаль под навесом, как сразу
же вскочил и с бессмысленным криком, точно очнувшись от кошмара,  бросился
туда. Под навесом, наполовину придавленная балкой, корчилась моя жена Сае.
   Я тянул жену за руки. Я старался пошевелить ее,  толкая  за  плечо.  Но
придавившая ее балка не сдвинулась ни  на  волос.  Теряя  голову,  я  стал
отдирать с навеса доски одну за другой. Отдирая, я кричал жене: "Держись!"
Кого я подбодрял? Жену? Или самого себя? Не знаю. Жена  сказала:  "Тяжко!"
Еще она сказала: "Как-нибудь, пожалуйста!" Но меня нечего было просить,  я
и без того с искаженным лицом из последних сил старался приподнять  балку,
и в моей памяти до сих пор живо мучительное воспоминание о том,  как  руки
жены, настолько окровавленные, что не видно было ногтей,  дрожа,  силились
нащупать бревно.
   Это продолжалось долго-долго... И вдруг я заметил, что откуда-то в лицо
мне пахнул удушливый черный дым, густыми клубами стлавшийся над крышей.  И
в тот же миг где-то за пеленой дыма  раздался  грохот,  как  будто  что-то
взорвалось, и в небо взметнулись  и  золотой  пылью  рассыпались  огненные
искры.
   Как безумный вцепился я в жену. И еще раз отчаянными усилиями попытался
вытащить из-под балки ее тело. Но нижняя половина ее тела  по-прежнему  не
сдвинулась ни на дюйм. Клубы дыма налетали  снова  и  снова,  и  тогда  я,
упершись коленом в навес, не то сказал, не то прорычал жене.  Может  быть,
вы спросите что? Да нет, непременно спросите. Но что именно  я  сказал,  я
совершенно забыл. Только помню, как жена, вцепившись своими окровавленными
руками в мой рукав, произнесла одно слово: "Вы..." Я взглянул в  ее  лицо.
Это было страшное лицо, лишенное всякого выражения, и  только  одни  глаза
были широко раскрыты. В этот миг на меня, ослепляя, налетел уже не  только
дым, а язык пламени, рассеявший тучи искр. Я решил, что все пропало.  Жена
сгорит заживо. Заживо? Сжимая окровавленные  руки  жены,  я  опять  что-то
крикнул. И жена  снова  произнесла  одно  слово:  "Вы..."  Сколько  разных
значений, сколько разных чувств услыхал я в этом "вы"! Заживо? Заживо? Я в
третий раз что-то крикнул. Помню, что я как будто сказал:  "Умру".  Помню,
что сказал: "Я тоже умру". Но, не понимая, что  я  говорю,  я  как  попало
хватал рухнувшие кирпичи и один за другим швырял их на голову жене.
   Что было дальше, сэнсэй сам может себе представить. Я  один  остался  в
живых. Преследуемый пламенем, опустошившим почти весь город, сквозь  клубы
дыма  я  пробрался  между  обрушившимися  крышами,  которые,  как   холмы,
преграждали дорогу, и кое-как спасся. К счастью или к несчастью, не  знаю.
Только я до сих пор не могу забыть, как в тот вечер,  когда  я  глядел  на
алевшее в темном небе зарево еще пылающего пожара и  вместе  со  школьными
товарищами - учителями получал рисовые  колобки,  сваренные  в  бараке  во
дворе разрушенной школы, у меня беспрестанно лились из глаз слезы.


   Накамура Гэндо замолк и боязливо опустил глаза на  циновку.  Неожиданно
услышав такой рассказ, я почувствовал, будто весенний  холодок  просторной
комнаты забирается мне за воротник, и не имел духу даже сказать: "Да..."
   В комнате слышалось только  потрескивание  керосина  в  лампе.  Да  еще
дробно отмеривали время мои карманные часы, лежавшие на столе.  И  в  этой
тишине послышался вздох, такой слабый, словно шевельнулась "Ивовая Каннон"
в токонома.
   Подняв встревоженные глаза, я пристально посмотрел на  поникшую  фигуру
гостя. Он ли вздохнул, или я сам? Но раньше, чем я разрешил  этот  вопрос,
Накамура Гэндо тем же тихим голосом, не спеша, возобновил свой рассказ.


   Излишне говорить, что я горевал о кончине жены.  Больше  того,  иногда,
слыша  в  школе  от  всех  кругом,  начиная  с  директора,  теплые   слова
сочувствия, я плакал, не стыдясь людей. Но что во  время  землетрясения  я
убил свою жену, в этом, как ни странно, я не мог признаться. "Я думал, что
это лучше, чем заживо сгореть, и убил ее собственной рукой",  -  за  такое
признание меня, наверно, не отправили бы в тюрьму. Нет, скорее, за это все
кругом, несомненно, стали бы мне сочувствовать еще больше. Но каждый  раз,
когда я собирался заговорить, признание застревало у меня в горле  и  язык
не поворачивался произнести хоть одно слово.
   В то время я полагал, что причина коренится  всецело  в  моей  робости.
Однако на самом деле существовала другая причина,  которая  крылась  не  в
робости, а гораздо глубже. И все же до тех пор, пока со мной не заговорили
о втором браке и не настала пора вступить в новую жизнь,  об  этой  другой
причине я и сам не знал. А когда я о ней узнал, то неизбежно превратился в
жалкого, душевно разбитого человека, не способного больше жить, как все.
   Разговор о втором браке завел со мной школьный директор, приемный  отец
Сае; что он делает все это всецело ради искренних забот обо мне, я  и  сам
хорошо понимал. Да и в самом деле, со  времени  землетрясения  прошло  уже
больше года, и еще до того, как директор затронул со мной эту тему, не раз
случалось, что тот или другой, заводя со мной такой  разговор,  потихоньку
выведывал мое отношение к этому  делу.  Однако  когда  со  мной  заговорил
директор, то, к моему удивлению, оказалось, что за меня прочат вторую дочь
господина Н., в доме которого сэнсэй сейчас живет; с  ее  старшим  братом,
учеником четвертого класса начальной школы, я в то время иногда  занимался
у них на дому. Разумеется, я сразу же отказался:  во-первых,  между  мной,
учителем, и семьей богача Н. существовала  явная  разница  в  общественном
положении; кроме того,  мне  казалось  малоприятным,  если  в  силу  моего
положения домашнего учителя на меня до  свадьбы  по  каким-нибудь  поводам
падут необоснованные подозрения. В то же время за моим  нежеланием  стояло
другое: призрачная, как хвост кометы, меня обволакивала тень Сае,  которую
я сам убил и о которой, по поговорке "с глаз долой - из сердца вон", думал
уже не с такой печалью, как раньше.
   Однако директор, достаточно  уяснив  себе  мое  настроение,  стал  меня
настойчиво уговаривать, приводя всевозможные доводы, - что человеку в моем
возрасте  трудно  продолжать  жить  холостяком,  что  предполагаемый  брак
составляет предмет горячих желаний самой невесты, что, поскольку  директор
сам охотно возьмет на себя обязанности свата,  никаких  дурных  толков  не
подымется, а кроме того, что давно лелеемое мною желание поехать учиться в
Токио после заключения брака осуществить будет гораздо легче. Слыша  такие
разговоры, я уже не считал  возможным  отказываться  наотрез.  К  тому  же
девушка слыла красавицей, да и, как ни стыдно признаться,  меня  прельщало
богатство семьи Н.; и когда, поощряемый директором,  я  стал  ходить  туда
чаще, то начал понемногу сдаваться и говорил то: "Я  серьезно  обдумываю",
то: "После Нового года". И в начале лета следующего, двадцать шестого года
Мэйдзи наконец положено было осенью сыграть свадьбу.
   И вот с тех пор, как дело было решено, у меня почему-то стало тяжело на
душе, настолько тяжело, что я, к  моему  собственному  удивлению,  потерял
всякий интерес к работе. Придя в школу, я садился в учительской за стол  и
нередко, рассеянно погрузившись в мысли, пропускал  мимо  ушей  даже  стук
колотушек, возвещавших начало занятий. И все же что именно лежало  у  меня
на душе, я и сам не мог ясно определить. У  меня  только  было  неприятное
ощущение, будто зубчатые колесики в моем мозгу перестали цепляться друг за
друга, и вот за этими не цепляющимися друг за друга колесиками  притаилась
какая-то непостижимая для моего сознания тайна.
   Так тянулось, должно быть, месяца два. И вот во время  летних  каникул,
как-то раз под вечер прогуливаясь по  городу,  я  остановился  рассмотреть
новинки на прилавке у  входа  в  книжный  магазин  позади  местного  храма
Хонгандзи; там лежали лакированные обложки нескольких номеров  популярного
в ту пору журнала "Иллюстрированное обозрение"  рядышком  с  рассказами  о
приведениях и альбомами рисунков. Стоя у прилавка, я  просто  так  взял  в
руки номер "Иллюстрированного обозрения" и увидел  на  обложке  картину  с
изображением того, как рушатся дома и занимаются пожары, а под ней  в  две
строки  было  крупно  напечатано:  "Издано  тридцатого  октября   двадцать
четвертого года Мэйдзи; описание землетрясения двадцать восьмого октября".
Когда я это увидел, у меня вдруг  сжалось  сердце.  Мне  даже  почудилось,
будто у самого моего уха кто-то злорадно шепчет: "Вот оно! Вот оно!"  Свет
в магазине еще не зажигали, и я в полутьме торопливо раскрыл  обложку.  На
первой странице была помещена  картина  трагической  гибели  целой  семьи,
раздавленной рухнувшими  балками.  На  следующей  -  земля,  расколовшись,
поглощала женщину  с  детьми.  На  следующей...  Незачем  перечислять  все
подряд. В эту минуту журнал снова развернул перед  моими  глазами  картины
происшедшего два года назад  землетрясения.  Рисунки  обвалившегося  моста
через Нагарагава, разрушенного здания текстильной компании Овари, раскопок
трупов солдат третьей дивизии, спасения раненых а больнице  Анти  -  такие
трагические картины одна  за  другой  снова  втягивали  меня  в  проклятые
воспоминания  о  том  времени.  Глаза  у  меня  увлажнились,  я  задрожал.
Непонятное чувство не то боли, не то  радости  беспощадно  скручивало  мои
нервы. И когда передо мной открылась картина на последней  странице...  до
сих пор ужас этой минуты жив в моей душе. Это была  картина  того,  как  в
муках корчится женщина, до пояса придавленная  свалившейся  балкой.  Балка
лежала поперек ее  тела,  а  позади  вздымались  клубы  черного  дыма,  и,
казалось, отсвечивая красным, разлетались огненные искры! Кто же  это  мог
быть, как не моя жена, что же это могло быть, как не кончина моей жены!  Я
чуть не выронил из рук журнал. Чуть не закричал во весь голос. И в тот миг
я испугался еще больше: все кругом вдруг засветилось алым светом, и в  нос
мне ударил запах дыма, наводящий на мысль  о  пожаре.  С  трудом  подавляя
волнение, я положил журнал на место и тревожно осмотрелся кругом. У  входа
в магазин приказчик только что зажег висячую лампу и  выбросил  на  улицу,
где уже разливалась темнота, еще дымящуюся обгорелую спичку.
   С тех пор  я  стал  еще  более  мрачным,  чем  раньше.  До  этого  меня
преследовало только чувство непонятной тревоги, а  теперь  в  уме  у  меня
затаилось одно сомнение, мучившее меня днем и ночью. То, что  я  тогда  во
время землетрясения убил жену, - было ли это неотвратимо?..  Говоря  более
откровенно, не оттого ли я убил жену, что с самого начала  имел  намерение
ее убить, а землетрясение  предоставило  мне  удобный  случай?  Вот  какое
сомнение меня мучило. Разумеется, не помню, сколько раз я на это  сомнение
отвечал: "Нет!" Но тот, кто у прилавка книжного  магазина  шептал  мне  на
ухо: "Вот оно! Вот оно!" - и теперь  донимал  меня  насмешливым  вопросом:
"Так почему же ты не мог признаться,  что  убил  жену?"  Когда  моя  мысль
натыкалась на этот факт, сердце у меня замирало. Ах, почему,  раз  я  убил
жену, я не мог сказать о том, что ее  убил?  Почему  до  сегодняшнего  дня
крепко-накрепко скрываю такую ужасную тайну? И вот  тогда  в  моей  памяти
ярко ожил постыдный факт - что в то время я в глубине души ненавидел  свою
жену. Стыдно об этом говорить, и, может быть, вы меня не поймете, но  Сае,
к несчастью, была физически неполноценной женщиной [далее восемьдесят  две
строки опущено - прим.авт.]. Так что до тех пор  я,  хотя  и  смутно,  был
уверен, что мое нравственное чувство одержало победу. Но вот случилось это
великое бедствие и все путы, накладываемые обществом, смело с лица  земли,
- так разве могу я сказать,  что  вместе  с  этим  не  надломилось  и  мое
нравственное чувство? Разве могу я сказать, что мое себялюбие  не  подняло
свою огненную руку? И когда я убил жену, не сделал ли я  это  просто  ради
того, чтоб убить? Я не мог отмахнуться от этого  сомнения.  И  то,  что  я
мрачнел все больше и больше, можно назвать только естественным.
   Но у меня еще оставалась лазейка: "Даже если бы я тогда не  убил  жену,
она все равно погибла бы, сгорев во время пожара. А раз так,  значит,  то,
что я ее убил, вовсе не следует называть злодейством". Но однажды  -  лето
тогда уже подходило, к концу и начались  занятия  в  школе,  -  когда  мы,
учителя, сидели за столом в учительской и пили чай, болтая о том о сем, по
какому-то поводу разговор опять коснулся землетрясения,  происшедшего  два
года назад. Я тогда замолчал и старался  не  прислушиваться  к  тому,  что
говорили товарищи. Рассказывали, как обвалилась крыша храма Хонгандзи, как
обрушилась у Фунамати дамба, как на улице Таварамати  расселась  земля,  -
разговор переходил с одного на другое, и один из учителей  рассказал,  что
хозяйка винной лавки "Бингоя" на улице Накамати попала под рухнувшую балку
и почти не могла  пошевелиться;  но  тем  временем  начался  пожар,  балка
загорелась и, к счастью, обломилась,  и  женщина  спаслась.  Когда  я  это
услышал, в глазах у меня потемнело, и мне показалось, что даже  дыхание  у
меня прервалось. Действительно, в ту минуту я  как  бы  потерял  сознание.
Когда я наконец пришел в  себя,  оказалось,  что  товарищи,  видя,  как  я
изменился в лице, и опасаясь, что я упаду  вместе  со  стулом,  столпились
вокруг меня и суетились, кто поднося мне воду, кто предлагая лекарство. Но
голова у меня была так забита новым сомнением, что я не в силах  был  даже
поблагодарить их. Не убил ли я жену ради того, чтобы убить? Не убил  ли  я
ее, опасаясь, что, и придавленная балкой, вдруг она все же спасется?  Если
бы я оставил ее, не убивая, может быть,  она,  как  та  хозяйка  "Бингоя",
благодаря какой-нибудь  случайности  могла  бы  чудом  спастись?  И  ее  я
безжалостно убил кирпичами... Как я страдал от этой  мысли,  прошу  сэнсэя
представить себе самому. И в этих страданиях я принял решение хоть немного
очиститься, по крайней мере отказавшись от разговоров с семьей Н. о браке.
   Однако, когда пришло время покончить с  делом,  решимость,  доставшаяся
мне с таким трудом, к сожалению, опять поколебалась. Ведь речь шла о  том,
чтобы в такую пору, когда приближается  срок  свадьбы,  вдруг  заявить  об
отказе,  а  для  этого  следовало  прежде  всего  раскрыть  обстоятельства
совершенного мною во  время  землетрясения  убийства  жены,  а  также  мое
мучительное  душевное  состояние  перед   отказом.   И   когда   наступила
решительная минута, у меня, малодушного, как я  себя  ни  подстегивал,  не
хватило мужества выполнить задуманное. Сколько раз корил я себя самого  за
трусость. Но корил тщетно и ни  одного  должного  шага  не  делал,  а  тем
временем последнее летнее тепло сменилось утренним  холодком,  и  вот  уже
совсем немного оставалось до дня свадьбы.
   В это время я даже редко с кем-нибудь разговаривал.  Не  один  из  моих
товарищей говорил мне: "Не отложить ли день свадьбы?" И директор целых три
раза советовал мне: "Не пойти ли показаться врачу?" Но  у  меня  тогда,  в
ответ на такие сердечные речи, уже не хватало энергии, чтобы  хоть  внешне
позаботиться о  своем  здоровье.  И  в  то  же  время  мне  казалось,  что
воспользоваться беспокойством товарищей и под предлогом  болезни  отложить
свадьбу теперь только трусливая  полумера.  Вдобавок,  с  другой  стороны,
глава семьи господин Н. ошибочно полагал, будто моя мрачность  объясняется
влиянием холостой жизни. Он все время настаивал: как можно скорей  женись,
- и в конце концов я дал согласие  на  бракосочетание,  правда,  в  другой
день, но в том же месяце - в октябре, в котором два года  назад  произошло
землетрясение; местом был  выбран  особняк  семьи  Н.  Когда,  изнуренного
непрестанными душевными терзаниями, облаченного  в  жениховскую  одежду  с
гербами, меня привели в зал, где вдоль стен были  расставлены  импозантные
золотые ширмы,