тся меня. Ненавидит, презирает и все же боится.  В
самом деле, если бы я надеялась только на себя, я не могла бы сказать, что
он непременно придет. Нет,  я  надеюсь  на  подлый  страх,  рожденный  его
себялюбием. Вот почему я  могу  так  сказать.  Он  непременно  прокрадется
сюда...
   Я, не способная больше надеяться на самое  себя,  -  что  я  за  жалкий
человек! Три года назад я больше всего надеялась на себя, на свою красоту.
Три года назад... может быть, ближе к правде будет сказать - до того  дня.
В тот день, когда я встретилась с ним в одной комнате, в доме у тетки, я с
первого же  взгляда  увидела  в  его  сердце  свое  безобразие.  Лицо  его
оставалось спокойным, он как ни в чем не бывало говорил мне нежные  слова,
чтобы меня увлечь. Но разве может поддаться таким словам  сердце  женщины,
однажды понявшей свое безобразие! Я только терзалась. Боялась. Горевала. Я
вспомнила, как мне было жутко, когда в  детстве,  на  руках  у  няньки,  я
смотрела на лунное затмение, - но насколько тогда было лучше, чем  теперь!
Все мои мечты сразу развеялись. И меня охватила тоска,  как  на  дождливом
рассвете. Дрожа от тоски, я в конце  концов  отдала  свое  все  равно  что
мертвое тело этому человеку. Этому человеку, которого я не люблю,  который
меня ненавидит, который меня презирает, этому сластолюбцу... Может быть, я
не могла вынести тоски, охватившей меня, когда я увидела свое  безобразие?
И я хотела обмануть всех, когда, словно в порыве страсти, прижала голову к
его груди? Или же меня, как и его, толкала только  гнусная  чувственность?
От одной этой мысли мне стыдно. Стыдно! Стыдно! Особенно в тот миг,  когда
я высвободилась из его объятий, как презирала я сама себя!
   Как ни хотела я сдержать слезы, от гнева и тоски  они  лились  опять  и
опять. Но это была не только печаль  о  нарушенной  верности.  Мучительнее
всего было то, что, заставив  меня  нарушить  мою  верность,  меня  еще  и
унизили, что, ненавидя меня, как прокаженного пса, меня еще и терзают. Что
же я потом сделала? Теперь это представляется  мне  смутным,  как  далекое
воспоминание. Я только помню, как я рыдала,  и  вдруг  его  усы  коснулись
моего уха, и он, горячо дыша, тихо прошептал: "Убить Ватару?" Услыхав  эти
слова,  я  почувствовала  еще  мне  самой  непонятное,  странное  ощущение
возвращения жизни. Жизни? Если сияние луны можно назвать светом, то и  это
было возвращение жизни. Но как эта жизнь не похожа на свет солнца!  И  все
же разве эти ужасные слова не утешили меня? О, неужели я, неужели  женщина
может так радоваться любви другого мужчины, что готова убить своего мужа?
   Ощущая это возвращение жизни, тоскливой, как лунный свет в эту ночь,  я
все еще плакала. А потом? Потом? Когда, как я взяла с  него  клятву  убить
мужа? Только принимая клятву, я в первый раз вспомнила о муже.  Я  открыто
говорю - в первый раз. До тех пор я была поглощена лишь  мыслями  о  самой
себе, о своем позоре. И только тогда  вспомнила  о  муже,  о  своем  тихом
муже... нет, не о муже. Перед моими глазами, как живое, всплыло лицо мужа,
что-то с улыбкой мне говорящего. Наверно, мой замысел шевельнулся  в  моей
душе как раз в тот миг, когда я вспомнила это лицо.  Потому  что  как  раз
тогда я решила умереть. Я радовалась, что я  в  силах  решиться.  Но  вот,
перестав плакать, я подняла  лицо,  взглянула  на  Морито,  снова,  как  и
раньше, прочла в его сердце, что я безобразна, и  вся  моя  радость  сразу
погасла. Я опять вспомнила мрак лунного затмения, которое я  видела,  лежа
на руках у кормилицы. Как будто разом вырвались на волю  все  притаившиеся
на дне радости злые духи. Если я заменю собой мужа, значит ли это,  что  я
действительно люблю его? Нет, нет, мне только хочется под  этим  предлогом
искупить свой собственный грех - то, что я отдалась этому человеку.  Я,  у
которой не хватает мужества покончить  с  собой!  Я,  исполненная  подлого
желания выставить себя перед людьми в лучшем свете! Но это еще можно  было
бы изменить. Я была  еще  подлей!  Еще,  еще  безобразней!  Под  предлогом
заменить собой мужа не  хотела  ли  я  отомстить  этому  человеку  за  его
ненависть, за его презрение, за его гнусную чувственность, в угоду которой
он сделал меня своей игрушкой, отомстить за все? Вот подтверждение:  когда
я увидела его лицо, странное оживление, похожее на лунный свет, потухло во
мне, и мое сердце вдруг оледенила печаль. Я умру  не  ради  мужа.  Я  хочу
умереть ради себя самой. Я хочу умереть из-за горечи оттого, что  изранили
мое сердце, и из-за злобы оттого, что осквернили мое тело.  Вот  почему  я
хочу умереть. О, моя жизнь ничего не стоит! Ничего не стоит и моя смерть.
   Но насколько эта смерть, даже если она и ничего не стоит, желанней, чем
жизнь! Скрывая печаль, я принудила себя улыбнуться и еще раз взяла с  него
клятву убить мужа. Он догадлив,  и  он  по  этим  моим  словам,  вероятно,
догадался, что я натворю, если увижу, что он нарушил клятву. А если так  -
он должен прийти, дав клятву, он не может не  прийти...  Что  это,  ветер?
Когда я подумаю, что мои  мучения,  начавшиеся  с  того  дня,  этой  ночью
наконец прекратятся, у меня становится  легко  на  сердце.  Завтра  солнце
бросит холодный свет на мой обезглавленный  труп.  Когда  это  увидит  мой
муж... Нет, о муже не надо думать, муж меня любит. Но эта  любовь  мне  не
нужна. С давних  пор  я  могла  любить  только  одного  человека.  И  этот
единственный человек сегодня ночью  придет  меня  убить.  Даже  при  свете
лампады мне слишком светло. Мне, измученной моим возлюбленным..."
   Кэса гасит светильник. Вскоре в  темноте  -  слабый  звук  отодвигаемой
ставни. И сквозь щель падает бледный свет луны.

   Март 1918 г.

   [Сюжет заимствован из средневековой эпопеи "История расцвета и  падения
Тайра и Минамото" ("Гэмпэй сэйсуйки", конец XII-XIII вв.), свиток 19]



   Акутагава Рюноскэ.
   Паутинка

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с яп. - В.Маркова.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Однажды Будда бродил в одиночестве по берегу райского пруда.
   Весь пруд устилали лотосы  жемчужной  белизны,  золотые  сердцевины  их
разливали вокруг неизъяснимо сладкое благоухание.
   В раю тогда было утро.
   Будда остановился в раздумье и вдруг  увидел  в  окне  воды,  мерцавшей
среди широких листьев лотоса, все, что творилось  глубоко  внизу,  на  дне
Лотосового пруда.
   Райский пруд доходил до самых недр преисподней.
   Сквозь его кристальные воды Игольная гора и река Сандзу [Игольная  гора
-  гора  в  аду;  река  Сандзу  -  река,  которую  грешники  после  смерти
переходили, прежде чем попасть в ад] были видны так отчетливо ясно, словно
в глазок биоскопа [словом "биоскоп" переведено нодзокимэганэ; это коробка,
в один конец узкой части  которой  вставлялись  картинки,  вращавшиеся  на
стержне; в другом  конце  коробки  было  окошко,  в  которое  смотрели  на
движущиеся картинки].
   Там, в  бездне  преисподней,  кишело  великое  множество  грешников.  И
случилось так, что взор Будды упал на одного грешника по имени Кандата.
   Этот Кандата был страшным разбойником.  Он  совершил  много  злодеяний:
убивал, грабил, поджигал, но все же и у него на счету нашлось одно  доброе
дело.
   Как-то раз шел он сквозь чащу леса и вдруг увидел:  бежит  возле  самой
тропинки крохотный паучок. Кандата занес было ногу, чтобы  раздавить  его,
но тут сказал себе: "Нет, он хоть и маленький, а,  что  ни  говори,  живая
тварь. Жалко понапрасну убивать его".
   И пощадил паучка.
   Созерцая картину преисподней. Будда  вспомнил,  что  разбойник  Кандата
подарил однажды жизнь паучку, и захотел он, если возможно, спасти грешника
из бездны ада в воздаяние за одно лишь это доброе дело. Тут,  по  счастью,
на глаза Будде попался райский паучок. Он подвесил  прекрасную  серебряную
нить к зеленому, как нефрит, листу лотоса.
   Будда осторожно взял в руку тончайшую паутинку и  опустил  ее  конец  в
воду между жемчужно-белыми лотосами. Паутинка стала спускаться прямо вниз,
пока не достигла отдаленнейших глубин преисподней.



   2

   Там, на дне ада, Кандата  вместе  с  другими  грешниками  терпел  лютые
мучения в Озере крови, то всплывая наверх, то погружаясь в пучину.
   Повсюду, куда ни взгляни, царила кромешная тьма.  Лишь  изредка  что-то
смутно светилось во  мраке.  Это  тускло  поблескивали  иглы  на  страшной
Игольной горе.  Нет  слов,  чтобы  описать  весь  безотрадный  ужас  этого
зрелища. Кругом было тихо, как в  могиле.  Лишь  иногда  слышались  глухие
вздохи грешников.
   Преступные  души,  низверженные  после  многих  мук  в  самые   глубины
преисподней, не находили сил стонать и плакать.
   Вот почему даже великий разбойник Кандата, захлебываясь кровью в  Озере
крови, лишь беззвучно корчился, как издыхающая лягушка.
   Но вдруг Кандата поднял голову и начал вглядываться в темноту, нависшую
над Озером крови. Из этой пустынной мглы, с далекого-далекого неба,  прямо
к нему, поблескивая тонким лучиком, плавно спускалась серебряная паутинка,
словно опасаясь, как бы ее не приметили другие грешники.
   Кандата от радости  забил  в  ладоши.  Надо  только  уцепиться  за  эту
паутинку и полезть по ней, взбираясь все выше и  выше.  Тогда  уж,  верное
дело, ускользнешь из преисподней.
   А если повезет, то, чего доброго, и в рай попадешь. И не  погонят  тебя
больше на вершину Игольной горы, не бросят снова в Озеро крови.
   Подбодренный этой надеждой, Кандата крепко ухватился за паутинку обеими
руками и начал изо всех сил карабкаться вверх.
   Само собой, для опытного вора это было делом привычным.
   Но от преисподней до райской обители много десятков тысяч ри. Как он ни
старался, нелегко ему было добраться до горних  высот.  Лез,  лез  Кандата
вверх и наконец даже его, такого силача, одолела усталость. Не смог он без
единой передышки добраться до самого неба.
   Делать нечего,  пришлось  дать  себе  роздых.  Вот  остановился  он  на
полдороге, висит на паутинке, отдыхает, и вдруг поглядел вниз, в  глубокую
пропасть.
   Недаром так упорно взбирался Кандата вверх  по  этой  тонкой  паутинке.
Озеро крови, где он только что терпел лютые муки, скрылось в  непроглядной
тьме. А вершина страшной Игольной горы, смутно сверкавшая во мраке  адской
бездны, уже у него под  ногами.  Если  он  и  дальше  будет  так  проворно
карабкаться, что ж, пожалуй, ему и в  самом  деле  удастся  дать  тягу  из
преисподней.
   Крепко цепляясь за паутинку, Кандата впервые за много лет  вновь  обрел
человеческий голос и с хохотом крикнул:
   - Спасен! Спасен!
   Но тут же внезапно заметил, что и другие грешники  без  числа  и  счета
облепили паутинку и, как шеренга муравьев, ползут вслед за ним все выше  и
выше.
   При этом зрелище Кандата от испуга и удивления некоторое время только и
мог вращать глазами, по-дурацки широко разинув рот.
   Эта тоненькая паутинка и его-то одного с трудом выдерживала, где же  ей
выдержать такое множество людей!
   Если паутинка лопнет, тогда и он сам, - подумать только, он сам! -  уже
забравшийся так высоко, полетит вверх тормашками в ад. Прощай  надежда  на
спасение!
   А пока он говорил это себе, грешники целыми роями выползали  из  темных
глубин  Озера  крови.  Сотни,  тысячи  грешников,   растянувшись   длинной
цепочкой, торопливо лезли вверх по сверкающей, как тонкий  луч,  паутинке.
Надо что-то скорей предпринять, или  паутинка  непременно  порвется  и  он
полетит в бездну.
   И Кандата завопил во весь голос:
   - Эй вы, грешники! Это моя паутинка! Кто  вам  позволил  взбираться  по
ней? А ну, живо слезайте. Слезайте вниз!
   Но что случилось в тот же миг!
   Паутинка, до той поры целая и невредимая, с  треском  лопнула  как  раз
там, где за нее цеплялся Кандата.
   Не успел он и ахнуть, как, вертясь волчком, со свистом разрезая  ветер,
полетел вверх тормашками все ниже и ниже, в самую глубь непроглядной тьмы.
   И только короткий обрывок паутинки продолжал висеть,  поблескивая,  как
узкий луч, в беззвездном, безлунном небе преисподней.



   3

   Стоя на берегу Лотосового пруда, Будда  видел  все,  что  случилось,  с
начала и до конца. И когда Кандата, подобно брошенному  камню,  погрузился
на самое дно Озера крови, Будда с опечаленным лицом опять возобновил  свою
прогулку.
   Сердце Кандаты не знало сострадания, он думал лишь о том, как бы самому
спастись из преисподней, и за это был наказан по заслугам: снова  ввергнут
в пучину ада. Каким постыдным и жалким  выглядело  это  зрелище  в  глазах
Будды!
   Но лотосы в райском Лотосовом пруду оставались безучастны.
   Чашечки их жемчужно-белых цветов тихо покачивались у самых ног Будды.
   И при каждом его  шаге  золотые  сердцевины  лотосов  разливали  вокруг
неизъяснимо сладкое благоухание.
   В раю время близилось к полудню.

   16 апреля 1918 г.

   [Японские литературоведы с большим основанием полагают, что сюжет  этой
новеллы навеян  эпизодом  из  "Братьев  Карамазовых"  Достоевского  (часть
третья, книга седьмая, гл. III, рассказ Грушеньки о  луковке).  Буддийской
легенды о паутинке нет. Она придумана Акутагавой.]



   Акутагава Рюноскэ.
   Муки ада

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с яп. - Н.Фельдман.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Второго такого человека, как  его  светлость  Хорикава,  раньше-то,  уж
конечно, не было, да и впредь вряд ли будет. Ходила молва, будто перед его
рождением у изголовья достопочтенной матушки явился  сам  святой  Дайитоку
[Святой Дайитоку ("Великая мощь и стойкость")  -  один  из  пяти  "Великих
защитников учения Будды"; изображается с шестью ликами,  шестью  руками  и
шестью ногами, восседающим на белом быке среди языков пламени; в  руках  у
него меч, трезубец, палица и колесо; поражает зло и болезни]. Как  бы  там
ни было, он с самого рождения своего, говорят, непохож был на обыкновенных
людей. И оттого ни разу не случалось, чтобы мы не подивились тому, что ему
угодно было сделать. Посмотреть хоть на его дворец у реки Хорикава, такой,
как это говорят, "величественный", что ли? Там такое понаделано, что нам с
нашим простым разумением этого  и  не  понять.  Люди  рассказывают  о  его
светлости невесть что, сравнивают его светлость с императором Ши Хуан-ди и
Янди [Ши Хуан-ди (основатель династии Цинь, правил в 246-210 гг. до  н.э.)
и Ян-ди (из династии Суй, правил в 605-617 гг.)  -  китайские  императоры,
отличались  чрезвычайной  жестокостью,   а   Ян-ди   еще   и   неслыханным
распутством], да ведь  это,  пожалуй,  все  равно  что,  как  говорится  в
пословице, слепому на ощупь судить о слоне. Однако его светлость  помышлял
не только о себе, о своем блеске и славе. Нет, он вникал и в то, что  было
куда ниже его. Он, как говорится, радовался вместе со всем миром  -  такое
уж у него было великодушное сердце.
   Вот почему, даже когда его светлость оказался во дворце Нидзе во  время
ночных бесчинств злых духов, с ним не приключилось ничего дурного.  И  дух
самого садайдзина Тору [садайдзин - одно  из  высших  правительственных  и
придворных званий; Тору (Минамото-но Тору, 822-895) - легенда о  появлении
его духа имеется в "Стародавних  повестях"  (27,  2)],  который,  как  шла
молва, из ночи в ночь появлялся во дворце Кавараин, на  Третьей  Восточной
улице, - в  том  дворце,  что  прославлен  изображением  видов  Сиогама  в
Митиноку [Митиноку - старинное название ряда провинций  на  северо-востоке
Хонсю; Сиогама - прославленное красотой морское  побережье],  -  так  вот,
даже этот призрак исчез, стоило его светлости  на  него  прикрикнуть.  Вот
какое могущество было у его светлости, так что неудивительно, что народ во
всей столице - стар и млад, мужчины и женщины, когда заходила речь  о  его
светлости, говорили о нем, как о живом Будде. Прошел даже слух, что  когда
при возвращении из  дворца  с  праздника  сливовых  цветов  понесли  быки,
впряженные в колесницу его светлости, и примяли одного  старика,  как  раз
там проходившего, то старик только сложил руки и благодарил за то, что  по
нему прошли быки его светлости.
   Вот как все обстояло, и поэтому много чего можно будет  порассказать  о
жизни его светлости даже в грядущие времена. Как он  на  пиру  выставил  в
подарок гостям целых тридцать белых коней,  как  он  при  постройке  моста
Нагара отдал "в сваи" своего любимого отрока [речь  идет  о  приношении  в
жертву человека, обычае, существовавшем  в  древней  Японии  при  закладке
зданий, мостов и т.п.], как повелел  китайцу-монаху,  что  знал  искусство
врачевания, разрезать себе  нарыв  на  ляжке...  Если  перебирать  все  по
отдельности - и конца не будет! Но  из  всего  этого  множества  рассказов
самый страшный, пожалуй, будет о том, как появились ширмы с  картиной  мук
ада [на всем  протяжении  истории  японского  искусства  художники  писали
картины на шелку, в том числе на шелковых ширмах, большей частью двух- или
многостворчатых], что и сейчас  в  доме  его  светлости  почитаются  самой
большой драгоценностью. Ведь даже его светлость, которого ничто  на  свете
не могло расстроить, и тот был тогда потрясен. А мы, кто ему  прислуживал,
еле живы остались, - об этом что уж говорить! Даже мне,  служившей  у  его
светлости целых тридцать лет, никогда больше не приходилось  видеть  такие
ужасы.
   Но прежде  чем  поведать  вам  об  этом,  нужно  сначала  рассказать  о
мастере-художнике Есихидэ, что нарисовал эти ширмы с изображением мук ада.



   2

   Есихидэ... верно, и теперь еще есть люди, которые его помнят.  Это  был
такой знаменитый художник, что вряд ли в  то  время  нашелся  бы  человек,
который мог бы с кистью в руках сравниться с ним.  В  ту  пору  было  ему,
пожалуй, лет под пятьдесят. Посмотришь на него - такой  низенький,  тощий,
кожа да кости, угрюмый старик. Во дворец к  его  светлости  он  являлся  в
темно-желтом платье каригину, на голове - шапка момиэбоси.  Нрава  был  он
прегадкого, и губы его, почему-то не по возрасту  красные,  придавали  ему
неприятное сходство с животным. Говорили, будто он лижет кисти и оттого  к
губам пристает красная краска, а что это было на  самом  деле  -  кто  его
знает? Злые языки говорили, что Есихидэ всеми своими  ухватками  похож  на
обезьяну; и даже кличку ему дали "Сарухидэ" [сару - обезьяна].
   Да, раз уже я сказала "Сарухидэ", то расскажу заодно вот еще о  чем.  В
ту пору во дворце его светлости возвели  в  ранг  камеристки  единственную
пятнадцатилетнюю дочь Есихидэ, милую девушку, совсем непохожую  на  своего
родного отца. К тому же, может, оттого, что она рано лишилась матери,  она
была задумчивая, умная не по летам,  ко  всем  внимательная,  и  потому  и
дворцовая управительница, и все другие дамы любили ее.
   Вот по какому-то случаю его светлости преподнесли  ручную  обезьяну  из
провинции Тамба,  и  сын  его  светлости,  большой  проказник,  назвал  ее
Есихидэ. Обезьяна и сама по себе смешная, а  тут  еще  такая  кличка,  вот
никто во дворце и не мог удержаться от смеха. Ну, если бы только смеялись,
это еще ничего, но случалось, что, когда она взберется на сосну в саду или
запачкает татами [плотные, толщиной 6-8 см  циновки  стандартного  формата
(около 1,8 кв.м), которыми застилается пол в японском доме; по такому полу
ходят без обуви] в покоях,  люди  забавы  ради  подымали  крик:  "Есихидэ,
Есихидэ!" - чем, конечно, сильно донимали художника.
   Как-то раз, когда дочь Есихидэ, о которой я  сейчас  говорила,  шла  по
длинной галерее, неся ветку сливы с письмом [по старинному этикету  письма
подносились с какой-нибудь  цветущей  веткой],  из  противоположной  двери
навстречу ей,  прихрамывая,  кинулась  обезьянка  Есихидэ  -  она,  видно,
повредила