бралось множество японских и европейских лодок. Шлюпочный  сарай
университета заслоняет их от солнца, и отсюда видно только,  как  движется
что-то грязное и темное.
     Но вот из-под моста вынырнула еще одна лодка. Как и все прежние,  это
четверка, направляющаяся на праздник  цветущей  вишни.  Укрепив  на  лодке
красно-белые занавески с  полосатым  вымпелом  таких  же  цветов,  гребцы,
повязавшие голову полотенцами с нарисованными на них алыми цветками вишни,
поочередно гребут веслами и отталкиваются шестом. И все же лодка  идет  не
очень быстро. В тени занавесок сидит с  десяток  человек.  Пока  лодка  не
вошла под мост, они наигрывали на двух сямисэнах не то "Весна  в  сливовом
цвету", не то  еще  что-то,  а  когда  песня  кончилась,  оркестр  заиграл
праздничную музыку.  Зеваки  на  мосту  снова  разражаются  восклицаниями.
Слышится плач  ребенка,  придавленного  в  сумятице.  Потом  пронзительный
женский голос, выкрикивающий: "Эй,  смотрите!  Вон,  танцует!"  На  палубе
мужчина невысокого роста в шутовской маске х„ттоко как-то  нелепо  прыгает
под музыку.
     Он еще раньше снял верхнюю одежду из ткани, какие делают в Титибу,  и
выставил на обозрение яркую, в узорах нижнюю рубашку  с  узкими  рукавами.
Что он сильно пьян, ясно уже потому, что воротник его  с  черным  обшлагом
небрежно распахнут, темно-синий пояс развязался и болтается сзади. Танцует
он,  конечно,   тоже   по-сумасшедшему.   Совершает   какие-то   неуклюжие
телодвижения и без конца размахивает руками в подражание священным танцам.
Но и это выглядит так, будто, сильно опьянев, он не владеет своим телом, и
иногда кажется, что он  потерял  равновесие  и  просто  двигает  руками  и
ногами, чтобы не свалиться в воду.
     Это было еще смешней, и на мосту оживленно загалдели. И, смеясь,  все
обменивались критическими замечаниями:
     - Вот это походка!
     - Развеселился как! И откуда это чучело?!
     - Потеха! Ой, смотрите, спотыкается!
     - Лучше б он без маски танцевал!
     И все в таком духе.
     Тем временем -  вино,  что  ли,  подействовало  сильнее,  -  движения
танцора становились  все  более  странными.  Голова  его  с  завязанным  у
подбородка  праздничным  полотенцем  качалась,  как  стрелка  испорченного
метронома, чуть не свешиваясь за борт лодки. Лодочник даже забеспокоился и
дважды его окликнул, но тот, казалось, и не слышал.
     И вдруг боковая волна от проходящего катера высоко подбросила  лодку.
В этот момент человечек в маске, будто  от  удара,  подался  на  три  шага
вперед, описал последний большой круг и, остановившись,  как  прекративший
вращение волчок, упал навзничь на дно лодки,  задрав  ноги  в  трикотажных
штанах.
     Зеваки на  мосту  снова  расхохотались.  В  лодке  от  этого  толчка,
кажется, даже сломалась ручка сямисэна. Из-за занавесок  видно  было,  как
пьяная шумная компания в смятении то привставала,  то  садилась.  Игравший
вовсю оркестр неожиданно умолк,  будто  задохнулся.  Стали  слышны  только
громкие голоса. Поднялся переполох. Через  некоторое  время  из-под  тента
выглянул человек  с  красным  лицом  и,  растерянно  жестикулируя,  что-то
скороговоркой сказал лодочнику. Тогда лодка почему-то взяла круто вправо и
направилась не в ту сторону, где цвели вишни, а к противоположному берегу,
к Яманосюку.
     О смерти человека в маске зеваки на мосту узнали спустя десять минут.
Более подробные сведения были помещены в газете на следующий день в отделе
"Разное". Там было сказано, что звали этого чудака Ямамура Хэйкити  и  что
умер он от кровоизлияния в мозг.


     Ямамура  Хэйкити  -  владелец  полученной  в   наследство   от   отца
художественной лавки в  Вакамацу-мати,  в  районе  Нихомбаси.  Умер  он  в
возрасте сорока пяти лет, оставив веснушчатую жену и  служившего  в  армии
сына. Они были  не  очень  богаты,  но  все  же  имели  прислугу  и  жили,
по-видимому, не хуже других. Рассказывают, что  во  время  японо-китайской
войны  они  занялись  скупкой  натуральной  малахитовой  краски  где-то  в
окрестностях Акита и не прогадали, а раньше магазин славился только  своей
старинной репутацией, товары же, составлявшие его особую  гордость,  можно
было пересчитать по пальцам.
     Хэйкити - круглолицый, лысоватый, с мелкими  морщинами  вокруг  глаз,
чем-то забавный человек и перед всеми заискивает. Больше  всего  он  любит
выпить и, выпив, становится добродушным. Но вот есть у него привычка - как
выпьет, так и принимается за свои странные танцы. Как сам он  рассказывал,
началось все с того, что он учился танцевать у хозяйки заведения То„да  на
улице Хамат„, бравшей уроки танцев жриц; в те времена и  в  Симбаси,  и  в
‚сит„ священные танцы были в большом ходу. Но, конечно,  хвастаться  своим
искусством  ему  не  приходится.  Грубо  говоря  -  танцы   его   какие-то
сумасшедшие, выражаясь мягче - они немногим приятнее, чем движения актеров
Кабуки. Однако он и сам, видно, это осознает и  в  трезвом  виде  даже  не
упоминает о священных танцах.  "Ямамура-сан!  Изобрази-ка  что-нибудь!"  -
говорят ему, но он уклоняется, сводя все к шутке.  И  все  же,  стоит  ему
приложиться к божественному  напитку,  как  он  тотчас  повязывает  голову
полотенцем, изображает звуки  флейты  и  барабана,  становится  в  позу  и
подергивает плечами, охваченный желанием танцевать в маске свои  шутовские
танцы. А стоит ему начать, как он увлекается и уже не может  остановиться.
При этом он не слушает ни сямисэна, ни песни.
     Уже два раза под пагубным действием вина он падал и  терял  сознание,
как при апоплексии. В первый раз это случилось в бане, когда он  обливался
горячей водой и вдруг упал на цементную раковину.  Тогда  он  только  ушиб
поясницу и уже через десять минут пришел в себя. Во  второй  раз  он  упал
дома, в амбаре. Позвали врача,  и  на  этот  раз,  чтобы  привести  его  в
чувство, потребовалось уже полчаса. При  этом  каждый  раз  ему  запрещают
пить, и он самым похвальным образом решает, что  ему  не  придется  больше
краснеть за себя, но решение это  выполняется  лишь  в  первое  время,  и,
начиная с "одного  стаканчика",  он  постепенно  увеличивает  дозу,  и  не
проходит и полмесяца, как он незаметно возвращается к старому.  Однако  он
спокоен, и все завершается его самодовольным заявлением: "Если я  не  пью,
так мне, наоборот, еще хуже".


     Но пьет Хэйкити не только из физической потребности, хотя сам он  так
говорит. Он не может бросить пить  и  по  психологическим  причинам.  Ведь
только выпив, он смелеет и не смущается ничьим присутствием.  Хочется  ему
танцевать - танцует, хочется спать - спит. Никто не может упрекнуть его. А
для Хэйкити это важнее всего. Почему важнее? Он и сам не понимает.
     Он знает только, что,  когда  выпьет,  становится  другим  человеком.
Натанцуется, бывало, а как протрезвеет и скажут ему: "Ну и набрался же  ты
вчера", - он, конечно, ужасно смущается и привычно врет: "Я как выпью, так
уж ничего не соображаю. Утром встал и не помню, что вчера  делал.  Как  во
сне". На самом деле он отлично помнит, что танцевал и что заснул. И трудно
себе представить, что тот Хэйкити, который остался  у  него  в  памяти,  и
Хэйкити сегодняшний - один и тот же человек. Какой же из них  настоящий  -
он и сам толком не понимает. Напивается он изредка, обычно  бывает  трезв.
Выходит, трезвый Хэйкити - он и есть настоящий, но, как  это  ни  странно,
сам Хэйкити не может поручиться ни за то, ни за другое. Ведь то,  чего  он
потом стыдится, почти всегда совершается в пьяном виде. Танцы - это бы еще
ладно. Но он играет  в  цветочные  карты.  Спит  с  продажными  женщинами.
Словом, делает такое, о чем и не напишешь.  Никто  не  станет  утверждать,
будто в подобных делах и выражается его истинное "я".  У  бога  Януса  два
лица, и никому не ведомо, какое из них настоящее. Так и с Хэйкити.
     Я уже сказал, что Хэйкити трезвый и Хэйкити пьяный -  два  совершенно
различных человека. Мало кто лжет в трезвом виде, как Хэйкити. Иногда он и
сам это понимает. Но это вовсе не значит, что он лжет с каким-то расчетом.
Лжет он почти бессознательно. И хотя солгав, тут же замечает это, но  пока
он говорит, у него совсем нет времени подумать о последствиях.
     Хэйкити не  мог  бы  объяснить,  почему  он  лжет.  Но  стоит  ему  с
кем-нибудь заговорить, как у него сама собой с  языка  срывается  ложь,  о
которой он и не помышлял. Однако это не особенно его тяготит. И не кажется
чем-то дурным. Потому - что ни день Хэйкити лжет со спокойным сердцем.


     Хэйкити как-то рассказывал, что одиннадцати лет поступил на службу  в
писчебумажный  магазин  в  Минами-Дэммат„.  Хозяин  его   был   ревностный
молельщик и даже к ужину не прикасался, не помолившись. Однако  через  два
месяца  после  появления   Хэйкити   в   магазине,   повинуясь   какому-то
неожиданному порыву, хозяйка сбежала в чем  была  с  молодым  приказчиком.
Потому ли, что хозяину, помешанному на молитвах, не помогла  его  вера,  с
помощью которой он надеялся поддерживать мир в семье, но рассказывали, что
он вдруг переметнулся в секту Монто, бросил в  реку  изображение  Тайсяку,
положил под котел изображение Ситимэн и сжег его - и  вообще  много  всего
натворил.
     По  словам  Хэйкити,  он  прожил  там  до  двадцати  лет  и,  бывало,
мошенничал со счетами и тогда отправлялся куда-нибудь поразвлечься. По его
воспоминаниям, он как-то сблизился  с  женщиной,  которая  предложила  ему
вместе с  ней  покончить  жизнь  самоубийством,  но  он  струсил.  Разными
отговорками ему удалось этого избежать, а потом он узнал,  что  через  три
дня  она  совершила  самоубийство   вместе   с   рабочим   из   мастерской
металлических украшений. Человек, с которым она прежде была близка, ушел к
другой, и назло ему она хотела умереть с первым встречным.
     Когда Хэйкити исполнилось двадцать, умер его отец, и  тогда,  взяв  в
лавке расчет, он поехал домой. Как-то через полмесяца приказчик, служивший
еще при жизни отца, попросил молодого хозяина  написать  письмо.  Это  был
человек лет пятидесяти, вполне порядочный, который  в  то  время  повредил
себе пальцы правой руки и не мог писать. Приказчик этот попросил  сообщить
в письме следующее: "Дело удалось, скоро приеду", - так Хэйкити и написал.
Письмо было адресовано женщине, и Хэйкити  поддразнил  его:  "Смотрите-ка!
Какой вы ловкий!" - на что тот ответил кратко: "Это письмо сестре".  Через
три дня этот человек уходит из дому, сказав, что  идет  к  покупателям  за
заказами, и не возвращается. При проверке счетов  обнаруживается  огромная
недостача. Письмо, по всей вероятности, было адресовано любовнице. Где еще
сыщешь такого, как Хэйкити, дурака, который сам же взялся бы писать  такое
послание!..
     Все это ложь. Но без  этих  россказней  в  жизни  Хэйкити  (той,  что
известна людям), наверно, ничего и не останется.


     Наверняка в пьяном виде забрался Хэйкити в лодку соседей, которая шла
на праздник цветущей вишни, и взял у оркестрантов маску х„ттоко.
     Я уже рассказывал, что он упал на дно лодки и умер во  время  танцев.
Все сидящие в лодке  пришли  в  изумление.  Но  больше  всех  поражен  был
достопочтенный учитель музыки,  которому  Хэйкити  свалился  буквально  на
голову. Потом Хэйкити упал на обшитый красной материей шкафут  лодки,  где
были разложены морская капуста и вареные яйца.
     - Что за шутки? Ты же мог пораниться! - сердито  сказал  предводитель
компании, все еще думая, что Хэйкити шутит. Но Хэйкити не шевелился.
     Сидевший рядом парикмахер, заподозрив неладное, положил руку на плечо
Хэйкити и окликнул его: "Хозяин, эй, хозяин!" - но никакого  ответа  опять
не последовало. Он взял его за  руку  и  почувствовал,  что  она  холодна.
Вдвоем с предводителем они подняли Хэйкити. Лица присутствующих в волнении
склонились над ним.  "Хозяин,  эй,  хозяин!"  -  наконец  громко  закричал
парикмахер.
     И тут едва различимый звук - не то вздох, не то  голос  -  послышался
парикмахеру из-под маски. "Маску... снимите...  маску..."  Предводитель  и
парикмахер дрожащими руками сдернули маску и полотенце.
     Но то, что они увидели под маской, уже не походило на  лицо  Хэйкити.
Маленький нос заострился, изменился  цвет  губ,  по  бледному  лбу  градом
катился пот. Никто бы теперь не узнал в нем  весельчака,  комика,  болтуна
Хэйкити. Не переменилась  только  вытянувшая  губы,  нарочито  глуповатая,
спокойно смотрящая на Хэйкити с красной материи маска х„ттоко.





                            Акутагава Рюноскэ

                                   НОС




     О носе монаха Дзэнти в Икэноо знал всякий. Этот  нос  был  пяти-шести
сун в длину и свисал через губу ниже подбородка, причем толщина его, что у
основания, что на кончике, была совершенно одинаковая. Так и  болталась  у
него посреди лица этакая длинная штуковина, похожая на колбасу.
     Монаху было за пятьдесят, и всю жизнь, с давних времен пострига и  до
наших дней, уже удостоенный высокого сана найдодз„губу, он горько  скорбел
душой из-за этого своего носа. Конечно, даже теперь он притворялся,  будто
сей предмет беспокоит его весьма мало. И дело было не только  в  том,  что
терзаться по поводу носа он полагал не подобающим  для  священнослужителя,
которому надлежит все помыслы свои отдавать грядущему существованию  подле
будды Амида. Гораздо более беспокоило его, как бы кто-нибудь не догадался,
сколь сильно досаждает ему его  собственный  нос.  Во  время  повседневных
бесед он больше всего боялся, что разговор зайдет о носах.
     Тяготился же своим носом монах по двум причинам.
     Во-первых, длинный нос причинял житейские неудобства. Например, монах
не мог самостоятельно принимать пищу. Если он ел без  посторонней  помощи,
кончик носа погружался в чашку с едой.  Поэтому  во  время  трапез  монаху
приходилось сажать за столик напротив себя одного из учеников, с тем чтобы
тот поддерживал нос при помощи специальной дощечки шириною в сун и  длиной
в два сяку. Вкушать таким образом пищу было всегда делом нелегким как  для
ученика,  так  и  для  учителя.  Однажды   вместо   ученика   нос   держал
мальчишка-послушник. Посередине трапезы он чихнул,  его  рука  с  дощечкой
дрогнула, и нос упал в рисовую кашу. Слух об  этом  происшествии  дошел  в
свое время до самой столицы... И все же  не  это  было  главной  причиной,
почему монах скорбел из-за носа. По-настоящему он страдал  от  уязвленного
самолюбия.
     Жители Икэноо говорили, будто монаху Дзэнти с его носом повезло,  что
он монах, а не мирянин, ибо, по их мнению, вряд  ли  нашлась  бы  женщина,
которая согласилась бы выйти  за  него  замуж.  Некоторые  критиканы  даже
утверждали, будто он и постригся-то из-за носа. Однако самому монаху вовсе
не представлялось,  что  его  принадлежность  к  духовному  сословию  хоть
сколько-нибудь смягчает страдания, причиняемые ему  носом.  Самолюбие  его
было  глубоко  уязвлено  воздействием  таких  соображений,  как  вопрос  о
женитьбе. Поэтому он пытался лечить раны своей гордости как активными, так
и пассивными средствами.
     Во-первых, монах искал способ, каким образом сделать так,  чтобы  нос
казался короче, чем на самом деле. Когда никого поблизости не было, он  из
сил выбивался, разглядывая свою физиономию под всевозможными  углами.  Как
ни менял он поворот головы, спокойнее ему  не  становилось,  и  он  упорно
всматривался в свое отражение, то подпирая щеку  ладонью,  то  прикладывая
пальцы к подбородку. Но он так ни разу  и  не  увидел  свой  нос  коротким
настолько, чтобы это утешило хотя бы его самого. И чем горше становилось у
него на сердце, тем длиннее казался ему нос. Тогда монах убирал зеркало  в
ящик, вздыхал тяжелее обычного и неохотно возвращался на прежнее  место  к
пюпитру читать сутру "Каннон-к„".
     Монаха всегда очень заботили носы других людей. Храм  Икэноо  был  из
тех  храмов,  где  часто  устраиваются  церемонии   посвящения,   читаются
проповеди и так  далее.  Вся  внутренность  храма  была  плотно  застроена
кельями, в храмовых банях каждый день грели воду. Посетителей - монахов  и
мирян - было необычайно много. Монах без  устали  рассматривал  лица  этих
людей. Он надеялся найти хоть одного человека с  таким  же  носом,  как  у
него, тогда ему стало бы легче. Поэтому глаза его  не  замечали  ни  синих
курток,  ни  белых  кимоно,  а  коричневые  шляпы  мирян  и  серые  одежды
священнослужителей настолько ему примелькались, что их для него все  равно
что не было. Монах не видел людей, он  видел  только  носы...  Но  носы  в
лучшем случае были крючковатые, таких же носов, как у него, видеть ему  не
приходилось. И с каждым днем  монах  падал  духом  все  более.  Беседуя  с
кем-нибудь, он бессознательно ловил пальцами  кончик  своего  болтающегося
носа, всякий раз при этом краснея, совершенно как  ребенок,  пойманный  на
шалости, каковое обстоятельство полностью вытекало из  этого  его  дурного
душевного состояния.
     Наконец, чтобы хоть как-нибудь утешиться, монах выискивал персонажи с
такими же носами, как у него, в буддийских и светских книгах. Однако ни  в
одной из священных книг не говорилось, что у Маудгалаяна или  у  Шарипутры
были длинные носы. Нагарджуна и Ашвагхоша тоже, конечно, оказались святыми
с самыми обычными носами. Как-то в беседе о Китае монах услыхал,  будто  у
шуханьского князя Лю Сюань-дэ были длинные уши, и  он  подумал,  насколько
менее одиноким почувствовал бы он себя, если бы речь шла о носе.
     Нечего и говорить, что монах, ломая голову над пассивными средствами,
пробовал также и активные способы воздействия на свой  нос.  Тут  он  тоже
сделал почти все, что возможно. Он пробовал пить настой из горелой  тыквы.
Он пробовал втирать в нос мышиную мочу. Но что бы он ни предпринимал,  нос
его по-прежнему свисал на губы пятивершковой колбасой.
     Но вот однажды осенью  один  из  учеников  монаха,  ездивший  по  его
поручению в столицу, узнал там у приятеля-врача способ укорачивать длинные
носы. Врач этот в свое время побывал в Китае  и  по  возвращении  сделался
священнослужителем при главной статуе будды в храме Т„раку.
     Монах,  как  полагается,  сделал  вид,  будто  вопрос  о  носах   ему
совершенно безразличен, и  даже  не  заикнулся  о  том,  чтобы  немедленно
испробовать упомянутый способ. С  другой  стороны,  он  как  бы  мимоходом
заметил, что ему крайне неприятно беспокоить  ученика  всякий  раз,  когда
нужно принимать пищу. В глубине души он ожидал, что ученик так  или  иначе
станет уговаривать его  испытать  этот  способ.  И  ученик  отлично  понял
хитрость монаха. И сколь ни претила ученику эта хитрость, на него  гораздо
сильнее подействовали, возбуждая  его  сострадание,  те  чувства,  которые
вынудили монаха к ней прибегнуть. Как и ожидал монах, ученик принялся  изо
всех сил уговаривать его испытать этот способ. Как и ожидал ученик,  монах
в конце концов уступил его горячим уговорам.
     Что касается способа, то он был чрезвычайно  прост:  нос  нужно  было
проварить в кипятке и хорошенько оттоптать ногами.
     Воду грели в храмовых банях  каждый  день.  Ученик  сходил  и  принес
большую флягу кипятка, такого горячего, что  в  него  нельзя  было  сунуть
палец. Прямо погружать нос во флягу было опасно, пар от  кипятка  причинил
бы ожоги лицу. Поэтому решено было провертеть  дыру  в  деревянном  блюде,
накрыть им флягу и просунуть нос в  кипяток  через  эту  дыру.  Когда  нос
погрузился в кипяток, было ничуть не больно.  Прошло  некоторое  время,  и
ученик сказал:
     - Теперь он проварился достаточно.
     Монах  горько  усмехнулся.  Он  подумал,  что,  если  бы   кто-нибудь
подслушал эту фразу, ему и в голову бы не пришло, что речь  идет  о  носе.
Нос же, ошпаренный кипятком, зудел, словно его кусали блохи.
     Монах извлек нос из дыры в блюде. Ученик взгромоздился на  этот  нос,
от которого еще поднимался пар, обеими ногами и принялся топтать изо  всех
сил. Монах лежал, распластав нос на до