Должно быть, необычайные видения сна еще витали под его  веками.
Некоторое время он испуганно смотрел прямо перед собой с широко  раскрытым
ртом и наконец, придя в себя, вдруг грубо приказал:
   - Мне уже лучше, ступай!
   Зная, что мастеру нельзя перечить, иначе непременно  получишь  выговор,
ученик поспешно вышел  из  комнаты,  и  когда  он  опять  попал  на  яркий
солнечный свет, то облегченно вздохнул, как будто сам проснулся от дурного
сна.
   Но это еще ничего, а вот примерно через месяц Есихидэ позвал к  себе  в
комнату другого ученика: художник, кусая кисть, сидел  при  тусклом  свете
лампады и, резко обернувшись к вошедшему, сказал:
   - Слушай, у меня к тебе просьба: разденься догола!
   Так как и раньше случалось, что мастер давал такое приказание,  ученик,
быстро скинув  одежду,  разделся  донага.  Тогда  Есихидэ  как-то  странно
скривился.
   - Я хочу посмотреть на человека, закованного в цепи, так что,  как  мне
ни жаль тебя утруждать, исполни  ненадолго  мою  просьбу,  -  хладнокровно
произнес он.
   Этот ученик  был  крепко  сложенный  юноша,  которому  больше  пристало
держать в  руках  меч,  чем  кисти,  но  тут  даже  он  испугался.  Позже,
рассказывая об этом, он всегда повторял: "Я думал, уж не сошел ли мастер с
ума, не хочет ли он убить меня". Но мастера  его  нерешительность,  должно
быть, вывела из терпения. Перебирая в  руках  откуда-то  взявшуюся  тонкую
железную цепь, он  стремительно,  точно  набрасываясь  на  врага,  схватил
ученика за плечи, силой скрутил ему руки и обмотал цепью все  тело,  потом
рванул за конец, и ученик, потеряв равновесие, во весь рост  грохнулся  на
пол.



   9

   В эту минуту ученик похож был на опрокинутую бутылку сакэ. Руки и  ноги
его были безжалостно скручены, так что шевелить он мог только  головой.  К
тому же цепь так стягивала его полное тело, что кровь в нем  остановилась,
и не только на лице и на  груди,  но  на  всем  теле  кожа  у  него  стала
багровой. Но Есихидэ все это ничуть не беспокоило. Расхаживая вокруг этого
тела, похожего на опрокинутую бутылку, и рассматривая его со всех  сторон,
он один за  другим  делал  наброски.  Какие  мучения  испытывал  скованный
ученик, об этом, пожалуй, незачем и говорить.
   Так, вероятно, продолжалось  бы  долго,  если  бы  не  произошло  нечто
неожиданное. К счастью (а может быть, лучше сказать - к несчастью),  из-за
стоявшего в углу комнаты горшка вдруг,  извиваясь,  узкой  лентой  потекло
что-то похожее на  струю  черного  масла.  Вначале  оно  двигалось  вперед
медленно, как  липкая  жидкость,  но  потом  стало  скользить  быстрее  и,
поблескивая, подтекло к самому носу ученика. Тогда он с трудом,  не  помня
себя, застонал: "Змея, змея!" Как он потом рассказывал, ему казалось в эту
минуту, что вся кровь в нем застыла, - и было отчего.  Змея  уже  чуть  не
касалась своим холодным  жалом  его  шеи,  в  которую  въелись  цепи.  Это
неожиданное вмешательство испугало даже бесчеловечного  Есихидэ.  Поспешно
бросив кисть, он нагнулся и мигом ухватил  змею  за  хвост,  так  что  она
повисла вниз головой. Змея, покачиваясь, подняла голову  и  обвилась  сама
вокруг себя, но никак не могла дотянуться до его руки.
   - Из-за тебя пропал рисунок, - хрипло и злобно пробормотал  он,  бросив
змею в горшок в углу комнаты и с явной неохотой развязал цепь, которой был
опутан ученик. Это было все, он даже  не  сказал  ученику  доброго  слова.
Должно быть, он досадовал не столько из-за того, что ученика могла укусить
змея, сколько из-за того, что испортил рисунок. Потом уже стало  известно,
что и эту змею он нарочно держал у себя, чтобы рисовать с нее.
   Пожалуй, довольно рассказать это одно, чтобы  вы  в  общем  представили
себе его увлечение работой - неистовое,  прямо  бешеное.  Но  уж  расскажу
заодно, как другой ученик,  лет  тринадцати-четырнадцати,  из-за  ширмы  с
муками ада пережил такой ужас, который чуть не стоил ему  жизни.  У  этого
ученика была белая, как у женщины, кожа. Однажды вечером мастер позвал его
в свою комнату, и он, ничего  не  подозревая,  пошел  на  зов.  Смотрит  -
Есихидэ при свете лампады кормит с рук  сырым  мясом  какую-то  невиданную
птицу. Величиной она была, пожалуй, с кошку. Да и перья, торчавшие с обеих
сторон, как  уши,  и  большие  круглые  янтарные  глаза  -  все  это  тоже
напоминало кошку.



   10

   Есихидэ обычно терпеть не мог, чтобы кто-нибудь совал нос в  его  дела.
Так было и со змеей, о которой я сейчас рассказывала, и вообще о том,  что
делалось у него в комнате, он ученикам не сообщал.  То  на  столе  у  него
стоял череп, то красовались серебряные шарики или лакированные  подносики;
смотря по тому, что он рисовал, в комнате его появлялись самые неожиданные
предметы. И куда он потом все это девает - никто не знал. Пожалуй, и толки
о том, что ему помогает бог счастья, пошли отсюда.
   Поэтому ученик, решив, что и эта невиданная птица понадобилась  мастеру
для картины с муками ада, стоя перед мастером, почтительно спросил:
   - Что вам угодно?
   Но Есихидэ, как будто не слыша его, облизнул свои красные губы и указал
подбородком на птицу.
   - Ну что, совсем ручная, а?
   - Как она называется? Я такой никогда не  видал!  -  сказал  ученик,  с
опаской поглядывая на ушастую птицу, похожую на кошку.
   - Что, не видал? - усмехнулся Есихидэ. -  По-городскому  воспитан,  вот
беда... Эта птица называется филин, мне ее несколько  дней  назад  подарил
охотник из Курама. Только ручные среди них, пожалуй, редко попадаются.
   С этими словами он медленно поднес руку к птице, только  что  кончившей
есть, и тихонько погладил ее по спине, от хвоста вверх. И что ж? -  в  тот
же миг птица издала пронзительный крик и вдруг как взлетит  со  стола,  да
как расправит когти, да как ринется прямо на ученика! Если бы он не  успел
закрыться рукавом, она, наверно, истерзала бы ему лицо. Ахнув  от  страха,
ученик стал махать рукавом, стараясь  отогнать  филина,  а  птица,  щелкая
клювом, опять на него... Тут уж ученику было не до  того,  что  здесь  сам
мастер: он принялся и стоя отбиваться, и сидя  ее  гнать,  и  метаться  по
тесной комнате то туда, то сюда, а диковинная птица все за ним - то повыше
взлетит, то пониже опустится, и так и метит все через какую-нибудь щелочку
прямо в глаз. При этом она страшно хлопала  и  шелестела  крыльями,  и  от
этого ему почему-то чудился не то запах  опавших  листьев,  не  то  брызги
водопада, не то прелый дух перебродивших фруктов, что  обезьяны  прячут  в
дуплах... Сказать "жутко" - мало. Сердце у него сжималось, и тусклый  свет
лампады казался ему лунным сиянием, а комната  учителя  -  далеким  горным
ущельем, осажденным демонами.
   Однако ученика испугало не только то, что на него накинулся филин. Нет,
волосы у него встали дыбом, когда мастер Есихидэ,  хладнокровно  глядя  на
весь этот  переполох,  спокойно  развернул  бумагу,  вынул  кисть  и  стал
срисовывать  эту  страшную  картину  -  как  женоподобного  юношу  терзает
диковинная птица. Стоило ученику одним глазом увидеть это, как его охватил
несказанный страх, и он даже подумал, уж не  собирается  ли  мастер  убить
его.



   11

   Да и в самом деле, нельзя сказать, чтобы мастер не был на это способен.
Ведь похоже было на то, что он нарочно позвал ученика, чтобы натравить  на
него птицу и срисовать, как  он  будет  метаться.  Поэтому,  когда  ученик
увидел, что делает мастер, он, не помня себя,  спрятал  голову  в  рукава,
закричал страшным голосом и скорчился на полу  у  двери  в  углу  комнаты.
Тогда Есихидэ как-то испуганно вскрикнул и вскочил, но тут птица  зашумела
крыльями еще сильнее, и в этот  миг  раздался  оглушительный  грохот,  как
будто что-то упало и разбилось. Ученик, полумертвый  от  страха,  невольно
опустив рукав, поднял голову, смотрит -  в  комнате  совершенно  темно,  и
только слышно, как мастер сердито кличет учеников.
   Наконец издалека отозвался какой-то ученик и торопливо вошел со  свечой
в руке. При коптящем огоньке стало видно, что лампада  опрокинута,  пол  и
татами залиты маслом и на полу  валяется  филин,  судорожно  хлопая  одним
крылом. Есихидэ так и застыл, приподнявшись над столом, и  с  ошеломленным
видом бормочет что-то непонятное. И неудивительно: вокруг филина, захватив
его голову и полтуловища, обвилась черная змея. Должно быть, когда  ученик
скорчился у порога, он опрокинул горшок. Змея  выползла,  филин  хотел  ее
клюнуть - вот и началась вся эта кутерьма. Ученики переглянулись и  только
подивились представшему  перед  ними  странному  зрелищу,  а  потом  молча
поклонились мастеру и быстро вышли из комнаты. Что стало со змеей и птицей
дальше - никто не знает.
   Подобным историям не было числа. Я забыла сказать - ширмы с муками  ада
художнику повелели написать в начале осени, и вот  до  самого  конца  зимы
ученики все время жили под страхом этих чудачеств мастера. Но в конце зимы
у мастера с работой стало что-то не ладиться,  вид  у  него  сделался  еще
мрачнее, говорил он с раздражением. А картина на ширме как была  набросана
на три четверти, так дальше и не подвигалась. Мало  того,  порой  художник
даже замазывал то, что раньше нарисовал, и этому не видно было конца.
   Но что именно у него не ладилось - никто не знал.  Да  вряд  ли  кто  и
старался узнать: наученные горьким опытом, ученики чувствовали  себя  так,
словно сидели в одной клетке с тигром или волком, и  только  старались  не
попадаться мастеру на глаза.



   12

   За это время не случилось ничего такого, о чем стоило бы  рассказывать.
Вот только... у упрямого старикашки почему-то глаза стали на мокром месте;
бывало, как останется один - плачет. Один ученик  говорил  мне  -  раз  он
зачем-то зашел в сад и видит: мастер стоит на галерее, смотрит на весеннее
небо, а глаза у него полны слез. Ученику стало как-то  неловко,  он  молча
повернулся и торопливо ушел. Ну, не странно  ли,  что  этот  самонадеянный
человек, который  для  "Круговорота  жизни  и  смерти"  срисовывал  трупы,
валяющиеся по дорогам, плакал, как дитя, из-за того, что ему  не  удается,
как хочется, написать картину.
   Но пока Есихидэ работал как бешеный над своей  картиной,  будто  совсем
потеряв рассудок, его дочь отчего-то становилась все печальней, и даже  мы
стали замечать, что она то  и  дело  глотает  слезы.  Она  и  всегда  была
задумчивая, тихая, а тут еще и веки у нее  отяжелели,  глаза  ввалились  -
совсем грустная стала. Сначала мы гадали - то ли об  отце  думает,  то  ли
любовная тоска, ну а потом пошли толки, будто его светлости  угодно  стало
склонять ее к своим желаниям, и уж после этого  все  разговоры  как  ножом
отрезало, точно все о ней вдруг позабыли.
   Как-то ночью, уже когда пробила стража, я одна  проходила  по  галерее.
Вдруг откуда-то подбежала обезьянка Есихидэ и ну  дергать  меня  за  подол
юбки. Была теплая ночь, луна слабо  светила,  казалось,  пахнет  цветущими
сливами. Вот я при свете луны и увидела, - что  вы  думаете?  -  обезьянка
оскалила свои белые зубы, сморщила нос  и  кричит,  как  сумасшедшая.  Мне
стало как-то не по себе, досада меня взяла, что она дергает за новую юбку,
и я было оттолкнула ее и хотела пройти дальше, но потом  передумала:  ведь
уже был случай, когда один слуга  обидел  обезьянку  и  ему  досталось  от
молодого господина. К тому же видно было, что и  обезьянка  так  поступала
неспроста. Тогда я решила узнать, в чем дело, и  нехотя  прошла  несколько
шагов в ту сторону, куда она меня тащила.
   Так я оказалась у того места, где галерея поворачивала за угол и откуда
за изогнутыми ветвями сосен был виден пруд,  чуть  поблескивавший  даже  в
ночном полумраке. И вдруг я с испугом услыхала из комнаты рядом  тревожный
и в то же время странный тихий шум чьего-то спора. Кругом  все  замерло  в
полной тишине, не слышно было человеческого  голоса,  и  только  не  то  в
лунных лучах, не то в ночной мгле - не поймешь - плескались рыбы. Поэтому,
услыхав эти звуки, я  невольно  остановилась.  "Ну,  если  это  кто-нибудь
озорничает, я им покажу!" - подумала  я  и,  сдерживая  дыхание,  тихонько
прильнула к двери.



   13

   Обезьянке, видно, казалось, что я мешкаю. Она нетерпеливо покружилась у
моих ног, потом жалобно застонала, точно ее душили, и вдруг  вскочила  мне
на плечо. Я невольно отвела голову в сторону, хотела от нее увернуться,  а
обезьянка, чтобы не соскользнуть вниз, вцепилась мне в рукав, -  и  в  эту
минуту совсем забывшись, я покачнулась и всем телом ударилась о дверь. Ну,
тут уж медлить нельзя было.  Я  быстро  раздвинула  дверь  и  хотела  было
кинуться в не освещенную луной глубину комнаты, но тут же  остановилась  в
испуге, потому что навстречу  мне,  словно  стрела,  спущенная  с  тетивы,
выскочила из комнаты какая-то женщина. В дверях она чуть не столкнулась со
мной, кинулась наружу, там вдруг упала на колени и,  задыхаясь,  испуганно
уставилась на меня так, словно увидела перед собой что-то страшное.
   Я думаю, незачем и говорить, что это была дочь Есихидэ. Но в этот вечер
она показалась мне прямо на себя непохожей. Глаза  широко  раскрыты.  Щеки
пылают румянцем. К  тому  же  беспорядок  в  одежде  придал  ей  прелесть,
необычную при ее всегдашнем младенческом виде. Неужто  это  в  самом  деле
нежная, пугливая дочь Есихидэ?  Я  прислонилась  к  двери,  глядя  на  эту
красивую девическую фигуру, озаренную луной, и,  указывая  в  ту  сторону,
откуда слышались чьи-то поспешно удалявшиеся шаги, спросила глазами: кто?
   Но девушка, закусив губы, молча  покачала  головой.  Какой  у  нее  был
расстроенный вид!
   Тогда я нагнулась и, приблизив губы к ее уху, шепнула: "Кто?" Но  опять
она только покачала головой и ничего не ответила. Мало того, на ее длинных
ресницах повисли слезы, и она еще крепче сжала губы.
   Я от природы глупа и, кроме самых простых, всем понятных вещей,  ничего
не смыслю. Поэтому я просто не знала, что еще сказать, и  некоторое  время
стояла неподвижно, словно прислушивалась,  как  бьется  ее  сердце.  Да  и
расспрашивать ее дальше мне почему-то казалось нехорошо...
   Сколько времени это продолжалось, не знаю. Наконец я задвинула дверь и,
оглянувшись на девушку, которая, видно, уже немного  пришла  в  себя,  как
можно мягче сказала: "Ступай к себе в комнату". Потом с какой-то  тревогой
в душе, как будто я увидела что-то недозволенное, и чувствуя себя неловко,
- а перед кем, не знаю, - я пошла туда, куда направлялась. Но не прошла  и
десяти шагов, как кто-то опять  робко  потянул  меня  сзади  за  подол.  Я
испуганно оглянулась. Как вы думаете, кто это был?
   Смотрю - у моих  ног  стоит  обезьянка  Есихидэ  и,  сложив  руки,  как
человек, звеня золотым колокольчиком, учтиво мне кланяется.



   14

   После происшествия этого вечера минуло дней двадцать.  Однажды  Есихидэ
неожиданно пришел во дворец и попросил приема у  его  светлости:  художник
был человек низкого звания, но давно  уже  пользовался  благоволением  его
светлости. И его светлость, который не так-то легко принимал кого бы то ни
было, и на этот раз охотно соизволил дать свое согласие и сейчас же позвал
его к себе. Есихидэ был в своем всегдашнем темно-желтом каригину и помятой
момиэбоси; с видом еще более угрюмым, чем обычно, он почтительно простерся
ниц перед его светлостью и хриплым голосом проговорил:
   - Дело идет о ширме с  картиной  мук  ада,  что  ваша  светлость  давно
изволили повелеть мне написать. С великим усердием днем и ночью  держал  я
кисть и добился успеха. Большая часть моей работы уже сделана.
   - Прекрасно, я доволен.
   Однако голос его светлости, изволившего произнести  эти  слова,  звучал
как-то вяло, без воодушевления.
   - Нет, ничего прекрасного нет! - Есихидэ с несколько рассерженным видом
опустил глаза. - Большая часть сделана, но одного я сейчас никак  не  могу
нарисовать.
   - Что такое?! Не можешь нарисовать?
   - Да, не могу. Я никогда не могу рисовать то, чего  не  видел.  А  если
нарисую, то недоволен. Выходит, все равно что не могу.
   Услыхав эти слова, его светлость насмешливо улыбнулся.
   - Значит, чтобы нарисовать ширмы с муками ада, тебе нужно увидеть ад?
   - Да, ваша светлость изволит говорить правду. Но несколько  лет  назад,
во время большого пожара, я  собственными  глазами  видел  такой  яростный
огонь, что он может сойти за пламя ада. И пламя на  картине  "Едзири-Фудо"
[традиционный сюжет буддийской живописи: Фудо  среди  извивающихся  языков
пламени] я написал благодаря тому, что мне привелось  видеть  этот  пожар.
Ваша светлость изволите знать эту картину.
   - А как же с грешниками? Да и адских слуг ты вряд ли видел?
   Его светлость задавал один вопрос за другим с таким  видом,  как  будто
слова Есихидэ совершенно не доходили до его ушей.
   - Я видел человека, закованного  в  цепи.  Я  полностью  срисовал,  как
другого человека терзала хищная птица.  Так  что  нельзя  сказать,  что  я
совсем не знаю мучений  грешников.  И  адские  слуги...  -  Есихидэ  криво
усмехнулся, - и адские слуги не раз являлись мне  не  то  во  сне,  не  то
наяву. Черти с бычьими мордами, с конскими головами или с тремя  лицами  и
шестью руками, бесшумно хлопая в ладоши, беззвучно разевая  рты,  приходят
меня истязать, можно сказать, ежедневно и еженощно. Нет... что я хочу и не
могу нарисовать - это не то.
   Такие слова, должно быть, изумили даже его светлость.  Некоторое  время
его светлость недовольно смотрел  на  Есихидэ,  а  потом,  грозно  сдвинув
брови, отрывисто бросил:
   - Говори, чего же ты не можешь нарисовать?



   15

   - Я хочу в самой середине ширмы нарисовать, как сверху падает карета.
   Сказав это, Есихидэ в первый раз устремил пронизывающий взгляд  в  лицо
его светлости. Я слышала, что, говоря о картинах, он  как  будто  делается
сумасшедшим, и вот в эту минуту от его взгляда  действительно  становилось
жутко.
   - А в карете, - продолжал  художник,  -  разметав  охваченные  пламенем
черные волосы, извивается в муках изящная придворная  дама.  Задыхаясь  от
дыма, искривив брови, она запрокинула лицо вверх. Рука срывает  бамбуковую
занавеску, может быть, чтобы избавиться от сыплющихся с нее  дождем  искр.
Над нею, щелкая клювами,  кружат  и  вьются  десять,  двадцать  диковинных
птиц... Вот эту даму в карете - ее-то мне и не удается никак нарисовать!
   - Ну и что же? - почему-то с  довольным  видом  понукал  художника  его
светлость.
   А Есихидэ с трясущимися, точно от лихорадки, красными губами  еще  раз,
как во сне, повторил:
   - Ее-то  мне  и  не  удается  нарисовать...  -  И  вдруг  резко,  точно
набрасываясь на кого-то, он выкрикнул: - Прошу вашу светлость - сожгите  у
меня на глазах карету. И кроме того, если можно...
   Лицо его светлости потемнело, но вдруг он громко захохотал.  И,  давясь
от смеха, изволил проговорить:
   - Я сделаю все, как ты просишь. А можно или нельзя - об этом рассуждать
ни к чему.
   Когда я услыхала эти слова, сердце у меня екнуло,  и  мне  вдруг  стало
страшно. Да и в самом деле, вид у его светлости тоже был необыкновенный  -
на губах пена, в бровях гроза,  можно  было  подумать,  что  его  заразило
безумие Есихидэ. Его  светлость  замолчал  было,  но  вдруг  точно  что-то
прорвалось в нем, и он опять, безостановочно, громко смеясь, сказал:
   - Сожгу карету! И посажу туда изящную  женщину,  наряженную  придворной
дамой. И женщина в  карете,  терзаемая  пламенем  и  черным  дымом,  умрет
мучительной смертью.  Тот,  кто  замыслил  это  нарисовать,  действительно
первый художник на свете! Хвалю. О, хвалю!
   Услыхав слова его светлости, Есихидэ сразу  побледнел,  только  губы  у
него шевелились, точно он ловил ртом воздух, и вдруг, как будто  все  тело
его ослабело, он припал руками к полу и тихо, едва слышно, поблагодарил:
   - Это великое счастье!
   Должно быть, при словах его светлости перед ним  воочию  предстал  весь
ужас его замысла. За всю мою жизнь я только в этот  единстве