итан
не принадлежал к читателям этого журнала.
   - Право, "Тюо-корон" не  так  уж  плох,  -  недовольным  тоном  добавил
капитан, - но слишком много помещает беллетристики, мне и расхотелось  его
покупать. Нельзя ли с этим покончить?
   Я принял по возможности безразличный вид.
   - Конечно. К чему она - беллетристика? Я и то думаю -  лучше  б  ее  не
было...
   С тех пор я проникся к капитанам особым доверием.



   КОШКА

   Вот толкование слова "кошка" в словаре "Гэнкай" [первый фундаментальный
японский  толковый  словарь  (в  пяти   томах),   составленный   известным
лингвистом Оцуки Фумихико; вышел в 1875-1876 гг.].
   Кошка... небольшое домашнее животное. Хорошо известна.  Ласкова,  легко
приручается; держат ее, потому что хорошо  ловит  мышей.  Однако  обладает
склонностью к воровству. С виду похожа на  тигра,  но  длиной  менее  двух
сяку.
   В самом деле, кошка может украсть рыбу, оставленную на столе.  Но  если
назвать это "склонностью к воровству", ничто  не  мешает  сказать,  что  у
собак склонность к разврату, у ласточек - к вторжению в жилища, у змей - к
угрозам, у бабочек - к бродяжничеству, у  акул  -  к  убийству.  По-моему,
автор словаря "Гэнкай" Оцуки Фумихико - старый ученый, имеющий  склонность
к клевете, по крайней мере, на птиц, рыб и зверей.



   БУДУЩАЯ ЖИЗНЬ

   Я не жду, что получу признание  в  будущие  времена.  Суждение  публики
постоянно бьет мимо цели.
   О публике нашего времени  и  говорить  нечего.  История  показала  нам,
насколько афиняне времен Перикла и  флорентийцы  времен  Возрождения  были
далеки от идеала публики. Если такова сегодняшняя и вчерашняя публика,  то
легко предположить, каким будет суждение публики завтрашнего дня.  Как  ни
жаль, но я не могу не сомневаться в том, сумеет ли она и через  сотни  лет
отделить золото от песка.
   Допустим, что существование идеальной публики возможно, но возможно  ли
в мире искусства существование абсолютной красоты? Мои сегодняшние глаза -
это всего лишь сегодняшние глаза, отнюдь не мои завтрашние. И мои глаза  -
это глаза японца, а никак не глаза европейца. Почему же я должен верить  в
существование  красоты,  стоящей  вне  времени  и  места?  Правда,   пламя
дантовского ада и теперь еще приводит в содрогание детей Востока. Но  ведь
между этим пламенем и нами, как туман, стелется Италия четырнадцатого века
- разве не так?
   Тем более я, простой литератор. Пусть и существует всеобщая красота, но
прятать свои произведения на горе [имеются в виду слова  из  автобиографии
великого древнекитайского историка Сыма Цяня (145-86 гг. до н. э.) о  том,
что один из списков своей книги, дабы она не  пропала  для  потомства,  он
"вложил в каменный ящик и спрятал на  горе  знаменитой..."]  я  не  стану.
Ясно, что я не жду признания в будущие времена. Иногда я представляю себе,
как через пятнадцать, двадцать, а тем более через  сто  лет  даже  о  моем
существовании уже  никто  не  будет  знать.  В  это  время  собрание  моих
сочинений, погребенное в пыли, в  углу  на  полке  у  букиниста  на  Канда
[квартал в Токио, знаменитый  книжными  магазинами],  будет  тщетно  ждать
читателя. А может быть, где-нибудь  в  библиотеке  какой-нибудь  отдельный
томик станет пищей безжалостных книжных червей и будет лежать растрепанным
и обгрызенным так, что и букв не разобрать. И, однако...
   Я думаю - и, однако.
   Однако, может быть, кто-нибудь случайно заметит мои сочинения и прочтет
какой-нибудь короткий рассказец или несколько строчек из  него?  И,  может
быть, если уж говорить о сладкой надежде, может быть, этот рассказ или эти
строчки навеют, пусть хоть ненадолго,  неведомому  мне  будущему  читателю
прекрасный сон?
   Я не жду признания в будущие времена. Поэтому понимаю, насколько  такие
мечты противоречат моему убеждению.
   И все-таки я представляю себе - представляю себе  читателя,  который  в
далекое время, через сотни лет, возьмет в руки собрание моих сочинений.  И
как в душе этого читателя туманно, словно мираж, предстанет мой образ...
   Я понимаю, что  умные  люди  будут  смеяться  над  моей  глупостью.  Но
смеяться я и сам умею, в этом я не  уступлю  никому.  Однако,  смеясь  над
собственной глупостью, я не могу не жалеть себя  за  собственную  душевную
слабость, цепляющуюся за эту глупость. Не могу не жалеть вместе с собой  и
всех других душевно слабых людей...

   1922-1926



   Акутагава Рюноскэ.
   Зубчатые колеса

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с яп. - Н.Фельдман.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1. МАКИНТОШ

   С чемоданом в руке я ехал в автомобиле из дачной местности  на  станцию
Токайдоской железной дороги, чтобы принять  участие  в  свадебном  банкете
одного моего приятеля. По обеим сторонам шоссе росли только сосны. Что  мы
успеем на поезд в Токио, было довольно сомнительно. В автомобиле вместе со
мной ехал мой знакомый, владелец  парикмахерской,  кругленький  толстяк  с
маленькой бородкой.  Я  время  от  времени  с  ним  разговаривал  и  очень
беспокоился, что опаздываю.
   - Странная вещь, знаете ли! Говорят, в доме у господина  N.  даже  днем
появляется привидение!
   - Даже днем? - из вежливости переспросил я,  глядя  вдаль  на  поросшие
соснами горы, освещенные закатным зимним солнцем.
   - И будто в хорошую погоду оно не показывается. Чаще всего в  дождливые
дни.
   - А промокнуть оно не боится?
   - Вы шутите... Впрочем, говорят, что это привидение носит макинтош.
   Автомобиль  засигналил  и  остановился.  Я   простился   с   владельцем
парикмахерской и пошел на станцию. Как я и ожидал, поезд на Токио  две-три
минуты назад ушел. В зале ожидания сидел на скамье и рассеянно  смотрел  в
окно какой-то человек  в  макинтоше.  Я  вспомнил  только  что  услышанный
рассказ о привидении. Однако лишь усмехнулся и пошел в кафе  у  станции  -
так или иначе, надо было ждать следующего поезда.
   Это кафе, пожалуй, не заслуживало названия кафе. Я сел за столик в углу
и заказал чашку какао. Клеенка на столе была белая, с  простым  решетчатым
узором из тонких голубых лилий по белому фону. Но углы облупились, и видна
была грязноватая парусина. Я  пил  какао,  пахнувшее  клеем,  и  оглядывал
пустое кафе. На пыльных стенах висели  надписи:  "Ояко-домбури"  [название
блюда: вареный рис  с  куриным  мясом  и  яичницей-глазуньей],  "Котлеты",
"Яйца", "Омлет" и тому подобное.
   В этих надписях чувствовалась близость деревни, подходящей  вплотную  к
Токайдоской железной дороге. Деревни, где среди ячменных и капустных полей
проходит электричка.
   Я сел на следующий поезд, который пришел уже почти в сумерки. Я  всегда
езжу вторым классом. Но на этот раз по каким-то соображениям взял третий.
   В вагоне было довольно тесно.  Вокруг  меня  сидели  ученицы  начальной
школы, по-видимому, ехавшие на экскурсию в Осио или еще куда-то. Закуривая
папиросу, я смотрел на эту группу  школьниц.  Все  они  были  оживленны  и
болтали без умолку.
   - Господин фотограф, "рау-сийн" [искаженное love scene - любовная сцена
(англ.)] - это что такое?
   Господин фотограф, сидевший напротив меня, тоже, по-видимому,  участник
экскурсии, ответил что-то невразумительное. Но школьница лет  четырнадцати
продолжала его  расспрашивать.  Я  вдруг  заметил,  что  у  нее  зловонный
насморк, и  не  мог  удержаться  от  улыбки.  Потом  другая  девочка,  лет
двенадцати, села к молодой учительнице на колени и, одной рукой  обняв  ее
за шею, другой стала  гладить  ее  щеки.  При  этом  она  разговаривала  с
подругами, а в паузах время от времени говорила учительнице:
   - Какая вы красивая! Какие у вас красивые глаза!
   Они производили на меня впечатление  не  школьниц,  а  скорее  взрослых
женщин. Если не считать того, что они  ели  яблоки  вместе  с  кожурой,  а
конфеты держали прямо в пальцах, сняв с  них  обертку.  Одна  из  девочек,
постарше,  проходя  мимо  меня  и,  видимо,  наступив  кому-то  на   ногу,
произнесла "извините!".  Она  была  взрослее  других,  но  мне,  напротив,
показалась больше похожей на школьницу. Держа папиросу в зубах, я невольно
усмехнулся противоречивости своего восприятия.
   Тем временем в вагоне  зажгли  свет,  и  поезд  подошел  к  пригородной
станции. Я вышел на холодную  ветреную  платформу,  перешел  мост  и  стал
ожидать трамвая. Тут я случайно столкнулся с неким господином Т., служащим
одной фирмы. В ожидании трамвая мы говорили о кризисе  и  других  подобных
вещах. Господин Т., конечно, был осведомлен  лучше  меня.  Однако  на  его
среднем пальце красовалось кольцо с  бирюзой,  что  не  очень  вязалось  с
кризисом.
   - Прекрасная у вас вещь!
   - Это? Это кольцо мне буквально всучил товарищ, уехавший в Харбин.  Ему
тоже пришлось туго: нельзя иметь дело с кооперативами.
   В трамвае, к счастью, было не так тесно, как в поезде. Мы сели рядом  и
продолжали беседовать о том о сем. Господин  Т.  этой  весной  вернулся  в
Токио из Парижа, где он служил. Поэтому разговор зашел о Париже, о госпоже
Кайо [жена французского министра  финансов;  в  1914  г.  убила  владельца
газеты "Фигаро", оклеветавшего ее мужа], о  блюдах  из  крабов,  о  некоем
принце, совершающем заграничное путешествие.
   - Во Франции дела не так плохи, как думают. Только эти французы  искони
не любят платить налоги, вот почему у них летит один кабинет за другим.
   - Но ведь франк падает?
   - Это по газетам. Нужно там пожить.  Что  пишут  в  газетах  о  Японии?
Только про землетрясения или наводнения.
   Тут вошел человек в макинтоше и сел напротив нас. Мне стало  как-то  не
по себе и  отчего-то  захотелось  передать  господину  Т.  слышанный  днем
рассказ о привидении. Но господин Т., резко повернув влево ручку трости  и
подавшись вперед, прошептал мне:
   - Видите ту женщину? В серой меховой накидке?
   - С европейской прической?
   - Да, со свертком в фуросики [цветной платок  для  завязывания  в  него
вещей]. Этим летом она была в Каруидзава  [фешенебельный  горный  курорт].
Элегантно одевалась.
   Однако теперь, на чей угодно взгляд, она была одета бедно. Разговаривая
с господином Т., я  украдкой  посматривал  на  эту  женщину.  В  ее  лице,
особенно в складке между бровями, было что-то ненормальное. К тому  же  из
свертка высовывалась губка, похожая на леопарда.
   -  В  Каруидзава  она  танцевала  с  молодым   американцем.   Настоящая
"модан"... [то есть  "модан  гару"  (английское  modern  girl)  -  "модная
девица"; так в конце 20-х годов называли японок,  одевавшихся  подчеркнуто
по-европейски, стриженых, посещавших дансинги и рестораны] или как их там.
   Когда я простился с господином Т., человека в макинтоше уже не было.  Я
сошел на нужной мне остановке и с чемоданом в руке направился в отель.  По
обеим сторонам улицы высились здания. Шагая по тротуару, я вдруг  вспомнил
сосновый лес. Мало того, в поле моего зрения  я  заметил  нечто  странное.
Странное?  Собственно,  вот  что:  беспрерывно  вертящиеся  полупрозрачные
зубчатые колеса. Это случалось со мной и  раньше.  Зубчатых  колес  обычно
становилось все больше, они  наполовину  заполняли  мое  поле  зрения,  по
длилось это недолго, вскоре они пропадали, а  следом  начиналась  головная
боль - всегда было одно и то же.  Из-за  этой  галлюцинации  (галлюцинации
ли?) глазной врач неоднократно  предписывал  мне  меньше  курить.  Но  мне
случалось видеть эти зубчатые колеса и до двадцати лет,  когда  я  еще  не
привык к табаку. "Опять  начинается!"  -  подумал  я  и,  чтобы  проверить
зрительную способность левого глаза, закрыл рукой правый. В  левом  глазу,
действительно, ничего не  было.  Но  под  веком  правого  глаза  вертелись
бесчисленные зубчатые колеса. Наблюдая,  как  постепенно  исчезают  здания
справа от меня, я торопливо шел по улице.
   Когда я вошел в вестибюль отеля, зубчатые колеса пропали. Но голова еще
болела. Я сдал в гардероб пальто и шляпу и  попросил  отвести  мне  номер.
Потом позвонил в редакцию журнала и переговорил насчет денег.
   Свадебный банкет, по-видимому, начался уже давно. Я сел на углу стола и
взял в руки нож и вилку. Пятьдесят с лишним человек, сидевших  за  белыми,
поставленными "покоем", столами, все, начиная с  новобрачных,  разумеется,
были веселы. Но у меня на душе от яркого электрического света  становилось
все тоскливей. Чтобы не поддаться тоске, я заговорил со своим соседом. Это
был старик с белой львиной бородой; знаменитый синолог, имя которого я  не
раз слыхал. Поэтому наш разговор сам собой перешел на сочинения  китайских
классиков [имеются в виду древнейшие памятники китайской поэзии,  истории,
философии,  книги,  как,  например,  "Чунь-цю"  (летопись  княжества  Лу),
которая приписывается Конфуцию; согласно конфуцианской традиции,  все  эти
книги  излагают  морально-политическое  учение,  восходящее  к  мифическим
императорам-мудрецам Яо и Шуню].
   -  Цилинь  -  это  единорог.  А  птица  фынхуан  -  феникс...   [образы
мифологических животных, встречающиеся в  древнейшей  китайской  поэзии  и
трактуемые в конфуцианстве как символы]
   Знаменитый синолог, по-видимому, слушал меня  с  интересом.  Машинально
продолжая свою речь, я  начал  постепенно  чувствовать  болезненную  жажду
разрушения и не только превратил Яо и Шуня в вымышленных персонажей, но  и
высказал мысль, что даже автор "Чунь-цю" жил гораздо позже  -  в  Ханьскую
эпоху. Тогда синолог обнаружил явное недовольство и,  не  глядя  на  меня,
прервал мою речь, зарычав, почти как тигр:
   - Если Яо и Шунь не существовали, значит, Конфуций лжет. А мудрец лгать
не может.
   Понятно, я замолчал. И  опять  потянулся  ножом  и  вилкой  к  мясу  на
тарелке. Тут по краешку куска мяса медленно пополз червячок. Червяк вызвал
в  моей  памяти  английское  слово  worm  [червяк  (англ.)].  Это   слово,
несомненно,  тоже  означало  легендарное  животное  вроде  единорога   или
феникса. Я положил нож и вилку и стал смотреть, как мне в  бокал  наливают
шампанское.
   После банкета я пошел по пустынному коридору, спеша  забраться  в  свой
номер. Коридор напоминал не столько  отель,  сколько  тюрьму.  К  счастью,
головная боль стала легче.
   Ко мне, в номер разумеется, уже принесли чемодан и даже пальто и шляпу.
Мне показалось, что пальто, висящее на стене, - это я сам,  и  я  поспешно
швырнул его в шкаф, стоявший в углу. Потом подошел к трюмо  и  внимательно
посмотрел в зеркало. У меня на лице под кожей обозначились впадины черепа.
Червяк вдруг отчетливо всплыл у меня в памяти.
   Я открыл дверь, вышел в коридор и побрел, сам не зная куда. В  углу,  в
стеклянной двери холла ярко  отражался  торшер  с  зеленым  абажуром.  Это
вселило мне в душу некоторый покой. Я сел на стул и  задумался.  Но  я  не
просидел и пяти минут. Опять макинтош, кем-то небрежно  сброшенный,  висел
на спинке дивана сбоку от меня.
   "А ведь теперь самые холода..."
   С этой мыслью я встал и пошел по коридору обратно. В дежурной  комнате,
в углу коридора, не видно было  ни  одного  боя,  но  голоса  их  до  меня
долетали. Я услышал, как в ответ на чьи-то слова было сказано по-английски
"all right" [все в порядке, хорошо (англ.)]. Я старался  уловить  истинный
смысл разговора. "Олл райт"?  "Олл  райт"?  Собственно,  что  именно  "олл
райт"?
   В комнате у меня, разумеется, была полная тишина. Но  открыть  дверь  и
войти было почему-то жутковато. Немного поколебавшись, я решительно  вошел
в комнату. Потом, стараясь не смотреть в зеркало, сел за стол. Кресло было
обито синей кожей, похожей на кожу  ящерицы.  Я  раскрыл  чемодан,  достал
бумагу и хотел продолжать работу над рассказом. Но  перо,  набрав  чернил,
все не двигалось с места. Больше того, когда оно  наконец  сдвинулось,  то
выводило все одни и те же слова: all right... all right... all right...
   Вдруг раздался звонок - зазвонил телефон у постели. Я испуганно встал и
поднес трубку к уху:
   - Кто?
   - Это я! Я...
   Говорила дочь моей сестры.
   - Что такое? Что случилось?
   - Случилось несчастье. Поэтому... Случилось несчастье. Я сейчас звонила
тете.
   - Несчастье?
   - Да, приезжайте сейчас же! Сейчас же!
   На этом разговор оборвался. Я положил трубку и машинально нажал  кнопку
звонка. Но что рука у меня дрожит, я все же отчетливо сознавал. Бой все не
являлся. Это меня не так раздражало, как мучило, и я вновь и вновь нажимал
кнопку звонка. Нажимал, начиная понимать слова "олл райт", которым научила
меня судьба...
   В тот день муж сестры где-то в деревне недалеко от Токио  бросился  под
колеса. Он был одет не по сезону - в макинтош. Я все еще в номере того  же
отеля пишу тот самый рассказ. Поздней ночью по коридору не проходит никто.
Но иногда за дверью слышится хлопанье крыльев. Вероятно, кто-нибудь держит
птиц.



   2. МЩЕНИЕ

   Я проснулся в номере отеля в восемь часов утра. Но когда хотел встать с
постели, обнаружил почему-то только одну туфлю. Такие явления в  последние
год-два всегда внушали мне тревогу, страх.  Вдобавок  это  заставило  меня
вспомнить  царя  из  греческой  мифологии,   обутого   в   одну   сандалию
[по-видимому, имеется в  виду  Ликург  (тезка  знаменитого  законодателя),
мифический  царь  эдонян  во  Фракии,   противник   культа   Диониса;   за
святотатственные действия против Диониса  Зевс  покарал  его  безумием;  в
древнегреческой эпиграмме неизвестного  автора  говорится:  "Этот  владыка
эдонян, на правую ногу обутый, - дикий фракиец, Ликург..."].  Я  позвонил,
позвал боя и попросил  найти  вторую  туфлю.  Бой  с  недоумевающим  видом
принялся обшаривать тесную комнату.
   - Вот она, в ванной!
   - Как она туда попала?
   - Са-а [междометие, выражающее раздумье при ответе (яп.)]. Может быть -
крысы?
   Когда бой ушел, я выпил чашку черного кофе и принялся за свой  рассказ.
Четырехугольное окно в стене из туфа выходило  в  занесенный  снегом  сад.
Когда перо останавливалось, я каждый раз рассеянно  смотрел  на  снег.  Он
лежал под кустами, на которых уже появились почки,  грязный  от  городской
копоти. Это отдавалось в моем сердце какой-то болью. Непрерывно  куря,  я,
сам того не заметив, перестал водить пером и задумался о жене, о детях.  И
о муже сестры...
   До самоубийства мужа сестры подозревали в поджоге. И этому никак нельзя
было помочь. Незадолго до  пожара  он  застраховал  дом  на  сумму,  вдвое
превышающую  настоящую  стоимость.  Притом  над  ним  еще  висел  условный
приговор за  лжесвидетельство.  Но  сейчас  меня  мучило  не  столько  его
самоубийство, сколько то,  что  каждый  раз,  когда  я  ехал  в  Токио,  я
непременно видел пожар. То из окна поезда я  наблюдал,  как  горит  лес  в
горах, то из автомобиля (в тот раз я был с женой  и  детьми)  глазам  моим
представал пылающий район Токивабаси.  Это  случалось  еще  до  того,  как
сгорел его дом, и не могло не вызвать у меня предчувствия пожара.
   - Может быть, у нас в этом году произойдет пожар.
   - Что за мрачные  предсказания!..  Если  случится  пожар  -  это  будет
ужасно. И страховка ничтожная...
   Мы не раз говорили об этом.  Но  мой  дом  не  сгорел...  Я  постарался
прогнать видения и хотел было опять взяться за  перо.  Но  перо  не  могло
вывести как следует ни одной строки. В конце концов я встал  из-за  стола,
бросился на постель и стал  читать  "Поликушку"  Толстого.  У  героя  этой
повести сложный характер, в  котором  переплетены  тщеславие,  болезненные
наклонности и честолюбие. И трагикомедия его жизни, если ее только  слегка
подправить, - это карикатура на мою жизнь. И оттого, что  я  чувствовал  в
его трагикомедии холодную усмешку судьбы, мне становилось жутко. Не прошло
и часа, как я вскочил с постели и швырнул книгу в угол полутемной комнаты.
   - Будь ты проклята!
   Тут большая  крыса  выскочила  из-под  опущенной  оконной  занавески  и
побежала наискось по полу к ванной. Я  бросился  за  ней,  в