ми подрагиванье
вагонетки - Рехэй был просто на седьмом небе.
   Но через две-три минуты вагонетка  остановилась  в  тупике  на  прежнем
месте.
   - Ну, подтолкнем еще разок!
   Мальчики  опять  принялись  было  толкать  вагонетку.  Но  прежде   чем
завертелись колеса, за спиной у них послышались чьи-то  шаги.  Мало  того,
едва мальчики услышали их, как вслед за шумом шагов раздался крик:
   - Ах, мерзавцы! Кто вам позволил трогать вагонетку?
   За ними стоял высокий землекоп в поношенной  рабочей  куртке  и  не  по
сезону легкой соломенной шляпе.
   Мальчики оглянулись на него, только успев отбежать на пять-шесть кэн. И
с той поры, даже когда Рехэй, возвращаясь откуда-нибудь домой, видел,  что
на строительной площадке нет ни души, он все равно не решался  прокатиться
на вагонетке. Фигура того землекопа надолго ему запомнилась.  Желтевшая  в
сумерках маленькая соломенная шляпа... Но даже это воспоминание  с  годами
стало бледнеть.
   Дней через десять после этого случая Рехэй опять,  на  этот  раз  один,
после полудня, стоял на строительной площадке  и  глядел  на  спускающиеся
вагонетки. И вот рядом с вагонетками, груженными землей, по широкой колее,
которая, вероятно, была главной, стала  подниматься  вагонетка,  груженная
шпалами. Эту вагонетку толкали  двое  молодых  парней.  Увидев  их,  Рехэй
решил, что у них добродушные лица.
   "Эти-то меня не выругают", - подумал он и подбежал к вагонетке.
   - Дяденьки! Давайте я помогу потолкать.
   Один из них - тот, что был в полосатой рубашке, - не подымая склоненной
головы и не отрывая рук от  вагонетки,  ответил,  как  мальчик  и  ожидал,
ласково:
   - Ну что ж, помоги.
   Рехэй встал между парнями и принялся толкать изо всей силы.
   - А ты, видать, здорово  силен!  -  похвалил  Рехэя  другой  парень,  у
которого за ухом была заткнута папироса.
   Между тем уклон колеи становился все  более  отлогим.  В  глубине  души
Рехэй стал опасаться, как бы ему не сказали: "Можешь больше  не  толкать".
Но молодые рабочие продолжали молча, только немного выпрямившись,  толкать
вагонетку. Не в силах больше терпеть, Рехэй робко спросил:
   - Мне можно толкать, сколько захочу?
   - Можно, - ответили оба одновременно.
   Рехэй подумал: "Добрые люди".
   Через пять-шесть те колея опять пошла круто вверх. Там по обе стороны в
мандариновых садах золотились под солнцем бесчисленные плоды.
   "Дорога вверх лучше, ведь дают толкать, сколько хочешь", - думал Рехэй,
изо всех сил толкая вагонетку.
   Когда подъем среди мандариновых садов закончился, колея вдруг пошла под
уклон. Парень в полосатой рубашке сказал Рехэю:
   - Ну, садись!
   Рехэй мигом взобрался на вагонетку. Как только все трое  на  нее  сели,
вагонетка плавно заскользила по рельсам среди аромата мандариновых  садов.
"Катиться куда лучше, чем толкать!"  -  продолжал  размышлять  Рехэй;  его
хаори раздувалось от ветра. "Если туда долго толкаешь, то и обратно  долго
катишься".
   Докатившись до бамбуковой рощи, вагонетка потихоньку  замедлила  ход  и
остановилась.  Все  трое  вновь  принялись  толкать   тяжелую   вагонетку.
Бамбуковая роща сменилась смешанным лесом.  На  подъеме  попадались  такие
места, где под грудами опавших листьев почти не видно было ржавых рельсов.
Когда поднялись вверх по дороге, то за высоким  обрывом  открылось  широко
простертое холодное море. И  тут  Рехэй  почувствовал,  что  ушел  слишком
далеко от дома.
   Они опять сели в вагонетку. Вагонетка катилась  под  деревьями  в  лесу
вдоль расстилавшегося справа моря. Но у Рехэя было уже не  так  хорошо  на
душе, как раньше.
   - Может, вернемся, - стал было он просить.  Но  что  ни  вагонетка,  ни
рабочие не могут вернуться, пока не доберутся до места, это, конечно, он и
сам прекрасно понимал.
   Потом вагонетка остановилась перед чайной с соломенной крышей, стоявшей
у выемки горы. Рабочие вошли в чайную и стали неторопливо пить чай  вместе
с хозяйкой, у которой за спиной  был  грудной  ребенок.  Рехэй,  оставшись
один, обеспокоенно  бродил  вокруг  вагонетки.  К  толстым  доскам  кузова
присохли брызги грязи.
   Немного спустя из чайной вышел парень с  папиросой  за  ухом  (впрочем,
теперь у него уже не  было  за  ухом  папиросы)  и,  дал  стоявшему  возле
вагонетки Рехэю газетный  кулек  с  деревенским  печеньем.  Рехэй  холодно
сказал "спасибо". Но сейчас же сообразил, что, поблагодарив  так  холодно,
поступил невежливо. Чтобы загладить свою вину, он положил одно  печенье  в
рот. Печенье пахло керосином, которым, по-видимому, была запачкана газета.
   Подталкивая вагонетку, они втроем стали подниматься по пологому склону.
Хотя руки Рехэя по-прежнему упирались в вагонетку, думал он теперь  совсем
о другом.
   Когда они спустились по другую сторону склона, там оказалась  еще  одна
чайная. Рабочие зашли туда, а Рехэй, сидя на  вагонетке,  думал  только  о
возвращении домой. Перед чайным домиком на  цветущей  сливе  угасали  лучи
заходящего солнца. Вот уже смеркается, - при этой мысли Рехэй не  в  силах
был спокойно усидеть на месте. Он то пытался ногой повернуть  колесо,  то,
зная, что один не в состоянии  сдвинуть  вагонетку,  все  же  пытался  это
сделать, - только бы как-нибудь отвлечься от тревожных мыслей.
   А рабочие, выйдя из чайной и начав сгружать шпалы с вагонетки, как ни в
чем не бывало сказали ему:
   - Ты теперь ступай домой. Мы сегодня заночуем здесь.
   -  Если  вернешься  слишком  поздно,  у   тебя   дома,   верно,   будут
беспокоиться.
   Рехэй на миг опешил. Ведь скоро стемнеет. В конце прошлого года  они  с
матерью ходили  до  Ивамура,  но  сегодня  он  прошел  в  три-четыре  раза
дальше... И сейчас ему придется возвращаться пешком, совсем одному...  Все
это мигом пронеслось у него в голове. Он чуть не заплакал. Но подумал, что
слезами горю не  поможешь.  Не  такой  случай,  чтобы  плакать.  С  трудом
заставив себя поклониться двум молодым рабочим, он пустился  бежать  вдоль
колеи.
   Рехэй бежал и бежал вдоль колеи,  не  помня  себя.  Во  время  бега  он
заметил, что сверток с  печеньем,  засунутый  за  пазуху,  мешает  ему,  и
выбросил его на обочину, а заодно снял и швырнул вслед  за  печеньем  свои
деревянные дзори. Теперь через тонкие носки в подошвы  впивались  камешки,
но зато ногам стало гораздо легче. Чувствуя слева от себя дыхание моря, он
бегом поднялся по крутому склону. Время  от  времени  к  горлу  подступали
слезы,  и  тогда  лицо  у  него  непроизвольно  кривилось.  Он  с   трудом
сдерживался и только непрестанно шмыгал носом.
   Когда он бежал мимо бамбуковой рощи, на закатном небе над горой  Хиганэ
уже угасала вечерняя заря. Волнение Рехэя росло. Все кругом  казалось  ему
другим, может быть, оттого, что путь туда и путь обратно - вещи разные,  и
это внушало ему тревогу. Теперь  ему  мешало  и  то,  что  одежда  на  нем
насквозь промокла от пота. Продолжая бежать из последних сил, он стянул  с
себя и бросил на обочину хаори.
   К тому времени, как он  добрался  до  мандариновых  садов,  уже  совсем
стемнело. "Только бы  остаться  живым..."  -  думал  Рехэй  и,  скользя  и
спотыкаясь, мчался дальше.
   Наконец в полной темноте показалась строительная  площадка  на  окраине
деревни, и Рехэй готов был тут же на месте расплакаться. Но и на этот  раз
он сдержался.
   Когда он прибежал в деревню,  из  домов  по  обе  стороны  улицы  падал
электрический свет. В этом свете Рехэй сам отчетливо видел,  как  над  его
головой подымаются испарения  пота.  Женщины,  бравшие  воду  из  колодца,
мужчины, возвращавшиеся с полей, увидев запыхавшегося Рехэя, окликали его:
"Эй, что случилось?" Но он, не отвечая, пронесся  мимо  освещенных  домов,
мимо мелочной лавки, мимо парикмахерской.
   Влетев в ворота своего дома, Рехэй  уже  не  мог  больше  удержаться  и
громко, во весь голос, заплакал. Услыхав его плач, вмиг подбежали  к  нему
отец и мать. Мать что-то говорила, порывалась его обнять. Но Рехэй,  ломая
руки и топоча ногами, всхлипывал навзрыд.  Должно  быть,  оттого,  что  он
слишком громко плакал, три-четыре соседки подошли  и  стали  в  темноте  у
ворот. Все, в том числе отец  и  мать,  наперебой  спрашивали,  отчего  он
плачет. Но что Рехэю ни говорили, он только плакал. Плакал, вспоминая свою
беспомощность и страх, пережитый им, пока он бежал весь этот далекий путь,
и чувствовал, что никак не наплачется.
   В возрасте двадцати шести лет Рехэй с женой и ребенком уехал  в  Токио.
Теперь он сидит на  втором  этаже  в  редакции  одного  журнала  и  читает
корректуры. Но случается иногда, что, хоть и  совершенно  беспричинно,  он
вспоминает себя, каким он был в тот день.  Совершенно  беспричинно.  Перед
ним, усталым от житейских забот, и теперь, как тогда, тянется узкой лентой
извилистая, с рощами, с подъемами и спусками, полутемная дорога.

   Февраль 1922 г.



   Акутагава Рюноскэ.
   Чистота о-Томи

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с яп. - Н.Фельдман.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Это было в послеполуденные часы четырнадцатого мая первого года Мэйдзи,
в те  послеполуденные  часы,  когда  вышел  приказ:  "Завтра  на  рассвете
правительственные войска начнут военные действия против отряда  сегитай  в
монастыре  Тоэйдзан.  Всем  проживающим   в   районе   Уэно   предлагается
незамедлительно выселиться куда угодно". [Речь идет  о  подавлении  мятежа
самураев, являвшихся сторонниками сегуна Кэйки, отрекшегося  от  власти  в
связи с революцией 1867 г. Мятежники образовали отряд,  носивший  название
"сегитай"  ("отряд  справедливости"),  и  сконцентрировались  в  монастыре
Канъэйдзи в районе Уэно (в Токио). Мятеж был  подавлен  правительственными
войсками 15 мая 1868 г.] В галантерейной лавке во  втором  квартале  улицы
Ситая после ухода хозяина Когая  Масабэя  оставался  один  только  большой
трехцветный кот: он тихонько лежал, свернувшись клубком, в углу  кухни,  у
раковины аваби [морское ушко,  съедобный  моллюск,  часто  весьма  больших
размеров; раковину обычно сохраняют].
   В доме с наглухо закрытыми дверьми, разумеется, было  совершенно  темно
даже днем. Не слышно было ни шагов, ни голосов. До слуха доносился  только
шум дождя, лившего уже несколько дней подряд. Дождь время от времени вдруг
потоками проливался на невидимые крыши и опять  удалялся  в  пространство.
Всякий раз, когда дождь усиливался,  кот  округлял  свои  янтарные  глаза.
Тогда в кухне, где нельзя было разглядеть даже очага,  на  миг  появлялись
два зловещих фосфорических огонька. Но, почувствовав, что кругом ничего не
меняется, кот, так и не пошевельнувшись, снова  сощуривал  глаза  в  узкие
щелки.
   Так повторялось много раз, и наконец кот, уже, видимо, засыпая,  больше
не открывал глаза. Но дождь по-прежнему то вдруг  усиливался,  то  стихал.
Восемь... Восемь без половины...  [по  принятой  тогда  старинной  системе
счисления времени сутки делились на две половины - с полуночи до полудня и
наоборот, а каждая половина - на шесть промежутков, счет которых начинался
с девятого, а кончался четвертым;  дневные  восемь  часов  соответствовали
теперешним  четырнадцати,  восемь  без  половины  -  пятнадцати,  семь   -
шестнадцати и т.д.] Время шло, и под шум дождя день понемногу  клонился  к
вечеру.
   И вот уже близко к семи часам  кот,  чем-то  обеспокоенный,  неожиданно
широко раскрыл глаза. И в то же время как будто насторожил уши. Дождь  уже
не лил так сильно. Раздались голоса носильщиков паланкина, пробежавших  по
улице. Больше ничего не было слышно. Но после нескольких секунд  тишины  в
темной кухне вдруг стало как-то  светлеть.  Дощатый  настил  возле  очага,
блеск воды в кувшине без крышки, сосенка бога  кухонного  очага,  шнур  от
окошка в потолке - все это одно  за  другим  вырисовывалось  из  мрака.  С
беспокойством поглядывая на водосток, кот медленно поднялся во  весь  свой
рост.
   В это время дверцу водостока открыл, - нет, не только дверцу,  в  конце
концов и седзи отодвинул, - какой-то до костей промокший бродяга. Просунув
в  кухню  голову,  повязанную  старым  полотенцем,  он   некоторое   время
настороженно прислушивался к тишине, царящей в доме. Удостоверившись,  что
никого не слышно, он потихоньку вошел в кухню в своем рогожном  плаще,  на
котором темнели мокрые  пятна.  Кот,  прижав  уши,  слегка  попятился.  Но
бродяга, не обращая на него внимания, задвинул за собой седзи  и  медленно
снял с головы полотенце. На лице,  заросшем  волосами  и  сплошь  покрытом
грязью, в нескольких местах были налеплены  пластыри.  Однако  сами  черты
были вполне обыкновенными.
   Выжимая воду из волос и отирая капли  с  лица,  бродяга  тихим  голосом
позвал кота по имени:
   - Микэ, Микэ!
   Кот, оттого что голос был ему знаком, снова поднял прижатые  было  уши.
Однако с места не трогался и время от  времени  с  опаской  поглядывал  на
пришедшего. Бродяга тем временем снял свой рогожный плащ  и  уселся  перед
котом на пол, скрестив босые ноги, настолько грязные, что из-за  грязи  не
видно было кожи.
   - Ну что, Микэшка? Я вижу, никого тут  нет,  выходит,  одного  тебя  не
выселили.
   Бродяга засмеялся и своей большой рукой погладил кота  по  голове.  Кот
весь напрягся, словно приготовился бежать. Но -  только  и  всего:  он  не
отскочил, а наоборот, опять сел, как прежде, и понемногу даже стал  щурить
глаза. Погладив кота, бродяга, отогнув кверху полу своего старого  кимоно,
вытащил из-за пазухи масляно поблескивающий пистолет и при  тусклом  свете
стал осматривать курок.  Какой-то  бродяга  с  пистолетом  в  кухне  всеми
покинутого дома, в котором царила атмосфера войны, - это была, несомненно,
картина необычная, какая бывает  в  романах...  Но  кот,  сощуря  глаза  и
по-прежнему выгибая спину, сидел спокойно, словно знал все тайны.
   - А завтра, Микэшка, тут всюду дождем будут падать пули. Попадет в тебя
- тут тебе и крышка. Так что завтра спрячься под пол и сиди там весь день,
что бы ни происходило...
   Осматривая свой пистолет, бродяга время от времени заговаривал с котом.
   - Мы с тобой старые знакомые. Но сегодня мы распрощаемся. Завтра и  для
тебя злой день, и я, может быть, завтра умру. А если не  умру  и  останусь
жив, все же по-прежнему рыться с  тобой  в  помойках  я  не  намерен.  Ты,
вероятно, будешь очень доволен?
   В это время шум дождя снова  усилился.  Тучи  нависли  низко-низко  над
самой крышей, окутывая мглой черепицу. Тусклый свет,  разлитый  по  кухне,
стал еще слабее. Однако  бродяга,  не  поднимая  головы,  закончил  осмотр
пистолета и тщательно зарядил его.
   - И все же тебе жаль будет  со  мной  расстаться?  Впрочем,  коты,  как
говорят, не помнят добра. Поэтому ждать от тебя  нечего.  Ну  да  это  все
равно. Только вот, когда тут меня не будет...
   Бродяга вдруг замолчал: ему показалось, что снаружи  кто-то  подошел  к
водостоку.
   Спрятать пистолет и обернуться - для  бродяги  это  было  делом  одного
мгновения. Но  и  седзи  у  водостока  со  стуком  раздвинулись  в  то  же
мгновение. Моментально приняв оборонительную позу, бродяга взглянул  прямо
в глаза пришельцу.
   Но этот кто-то, раздвинувший седзи, увидев бродягу,  слегка  вскрикнул,
как бы, в свою очередь, пораженный неожиданностью.  Это  была  еще  совсем
молодая женщина, босая, с большим зонтом в руках. В безотчетном страхе она
чуть не выскочила обратно под дождь. Но  испуг  прошел,  к  ней  вернулось
мужество, и она стала всматриваться в лицо  бродяги,  пронизывая  взглядом
полутьму кухни.
   Бродяга, тоже, видно, ошеломленный, сидел  неподвижно,  приподняв  одно
колено и не спуская с нее  глаз.  Выражение  у  него  было  уже  не  такое
настороженное, как раньше. Некоторое время  они  молча  смотрели  друг  на
друга.
   - Что такое? Это ты, Синко? [здесь Синко - фамильярное сокращение имени
Синдзабуро] - будто несколько успокоенная, обратилась женщина  к  бродяге.
Бродяга, улыбаясь, закивал головой.
   - Извини, пожалуйста. Так  льет  сегодня,  вот  я  и  забрался  сюда  в
отсутствие хозяев. Только ты не подумай, что я изменил  своему  ремеслу  и
стал домушником.
   - Напугал! В самом деле... Хоть ты и говоришь, что забрался сюда не как
вор, но всякому нахальству есть предел. - Стряхивая с зонта капли, женщина
сердито добавила: - Ну, а теперь уходи. Я хочу войти.
   - Ладно, уйду, не гони, сам уйду. А ты что, еще не выселилась?
   - Выселилась. Выселилась, да только... Ну, не все ли тебе равно?
   - Забыла что-нибудь? Да проходи же сюда, ведь на тебя дождь льет.
   Не отвечая на эти слова  бродяги,  женщина,  все  еще  раздосадованная,
опустилась на  дощатый  настил  водостока.  Затем  протянула  к  водостоку
грязные ноги и принялась мыть  их,  поливая  водой  из  черпака.  Бродяга,
спокойно  сидевший  со  скрещенными  ногами,  пристально  глядел  на  нее,
почесывая щетинистый подбородок. Женщина  эта  была  молодая,  со  смуглым
лицом, с веснушками у носа, на вид - простая деревенская девушка. И  одета
она была, как служанка, и одно только легкое, бумажное  кимоно  с  дешевым
поясом. Но в живых чертах и  во  всей  ее  плотной  фигуре  была  какая-то
красота, вызывавшая в представлении свежий персик или грушу.
   - Когда среди такой сумятицы возвращаются, значит, забыто что-то  очень
важное. Что же ты тут забыла, а, о-Томи-сан? -  продолжал  свои  расспросы
Синко.
   - Не все ли тебе равно что. Лучше  ступай  отсюда.  -  О-Томи  ответила
раздраженно. Но вдруг, словно вспомнив о чем-то,  повернулась  к  Синко  и
серьезно спросила: - Синко, ты не видел нашего Микэ?
   - Микэ? Микэ только что тут был. Куда ж он девался?
   Бродяга огляделся кругом.  Оказалось,  что  кот  забрался  на  полку  и
свернулся там клубком между ступкой  и  сковородкой.  Его  одновременно  с
Синко вдруг увидела и о-Томи. Она бросила черпак и, словно забыв  о  самом
существовании бродяги, поднялась с настила.  Светло  улыбаясь,  она  стала
звать лежавшего на полке кота.
   Синко изумленно перевел глаза с кота, лежавшего в полутьме, на о-Томи.
   - Кошка? Так ты забыла кошку?
   - Хоть и кошку! Что ж тут плохого? Микэ, Микэ, поди сюда!
   Синко вдруг  расхохотался.  В  шуме  дождя  его  смех  прозвучал  почти
зловеще. О-Томи, покраснев от гнева, опять накинулась на Синко:
   - Что тут смешного? Забыли кота, а хозяйка совсем  с  ума  сходит.  Все
время заливается слезами: что, если кота убьют? Мне самой стало жалко, вот
я и вернулась сюда в этот дождь...
   - Ладно, не буду. - Синко прервал ее,  все  еще  смеясь.  -  Больше  не
смеюсь.  Но  все-таки  подумай  сама.  Завтра  начнется  сражение.  А  тут
всего-навсего кошка, одна там или две - все равно, ведь это  смешно.  Хоть
не мне говорить тебе об этом, но такой безголовой нюни, как твоя  хозяйка,
я не видывал. Из-за этого Микэшки...
   - Замолчи! Не желаю слушать, как поносят мою хозяйку!
   О-Томи  чуть  не  топнула  ногой.  Однако  бродяга  сверх  ожидания  не
испугался ее гневного вида. Более  того,  он,  не  стесняясь,  разглядывал
фигуру женщины. И правда, в этот момент  она  была  полна  какой-то  дикой
красоты. Мокрые от дождя кимоно и набедренная повязка  плотно  прилипли  к
коже и явственно обрисовывали ее тело, молодое нетронутое девичье тело. Не
сводя глаз с о-Томи, Синко продолжал со смехом:
   - Я понимаю, тебя послали за Микэшкой. Разве не так? А ведь  сейчас  во
всем Уэно нет ни  одного  дома,  из  которого  жители  не  выселились  бы.
Выходит, что хоть тут дома и стоят, а все  равно  что  безлюдная  пустыня.
Положим, волки сюда не забредут, но попасть в беду всегда можно. Вот что я
хотел тебе сказать.
   - Как-нибудь обойдусь без твоих забот! Лучше бы снял с полки  кота.  От
этого и сражение не начнется, и беды никакой не случится.
   - Брось шутки! Когда женщине опасно  ходить  одной,  если  не  в  такое
время? Скажу тебе коротко: нас тут только двое - ты  да  я.  А  в