щатом  полу,  и  перед  его  глазами
вверх и вниз двигались ноги ученика. Время от времени  ученик  с  жалостью
поглядывал на лысую голову монаха, потом спросил:
     - Вам не больно? Врач предупредил, чтобы топтать сильно. Больно вам?
     Монах хотел помотать головой в знак того, что ему не  больно.  Но  на
носу у него стояли ноги ученика, и голова не сдвинулась с места. Тогда  он
поднял глаза и, уставясь  на  растрескавшиеся  от  холода  пятки  ученика,
ответил сердитым голосом:
     - Нет, не больно.
     И правда, топтание по зудящему носу  вызывало  у  монаха  не  столько
боль, сколько приятные ощущения.
     Через некоторое время на носу наконец стали вылезать какие-то шарики,
похожие на просяные зерна. Совершенно как бывает,  когда  жарят  ощипанную
курицу. Заметив это, ученик слез с носа и проговорил, словно про себя:
     - Велено было извлечь эти штуки щипцами для волос.
     Монах, недовольно надувшись, молча подчинился.  Не  то  чтобы  он  не
понимал добрых чувств ученика. Нет, он это понимал, но ему неприятно было,
что с носом его обращаются как с  посторонним  предметом.  И  он  с  видом
больного,  которому  делает  операцию  не  достойный   доверия   врач,   с
отвращением наблюдал, как ученик извлекает щипчиками  сало  из  его  носа.
Кусочки сала имели форму стволиков от птичьих  перьев  длиной  примерно  в
четыре бу.
     Когда наконец эта процедура  была  закончена,  ученик  с  облегчением
сказал:
     - А теперь проварим еще разок.
     Монах все с тем же недовольным выражением на  лице  сделал,  как  ему
сказано.  И  когда  вторично  проваренный  нос  был  извлечен  из   фляги,
оказалось, что он стал коротким как никогда. Теперь он ничем не  отличался
от весьма обыкновенного крючковатого  носа.  Поглаживая  этот  укороченный
нос, монах с трепетом и ощущением неловкости заглянул в  зеркало,  которое
поднес ему ученик.
     Нос, тот самый нос, что некогда свисал до подбородка, неправдоподобно
съежился и  теперь  скромно  довольствовался  местом  над  верхней  губой.
Кое-где на нем выделялись красные пятна, видимо следы, оставшиеся  от  ног
ученика. Уж теперь, наверное, смеяться никто не станет... Лицо  в  зеркале
глядело на монаха и удовлетворенно помаргивало.
     Правда, монах боялся,  что  через  день-другой  нос  снова  сделается
длинным. При каждом удобном случае, читая ли вслух священные книги или  во
время трапезы, он то и дело поднимал руку и украдкой ощупывал кончик носа.
Однако  нос  весьма  благопристойно  держался  над  губой   и,   по   всей
вероятности, не был особенно расположен спускаться  ниже.  Рано  утром  на
следующий день, пробудившись от сна, монах прежде всего прошелся  пальцами
по носу. Нос по-прежнему был короткий. И тогда монах почувствовал огромное
облегчение,  словно  завершил  многолетний  труд   по   переписке   "Сутры
священного лотоса".
     Но не прошло и двух-трех дней, как монах сделал неожиданное открытие.
Самурай, посетивший в это время храм Икэноо для  каких-то  своих  дел,  не
спускал глаз с его носа, при этом с ним отнюдь не заговаривая и  вид  имея
чрезвычайно насмешливый. Мало того, мальчик-послушник, тот самый,  который
некогда уронил его нос в рисовую кашу, проходя мимо него возле  зала,  где
произносились проповеди и поучения, сперва  глядел  вниз,  видимо,  силясь
побороть смех, а потом все-таки не  выдержал  и  прыснул.  Несколько  раз,
отдавая  приказания  монахам-работникам,  он  замечал,  что  те   держатся
почтительно лишь перед его лицом, а стоит ему отвернуться, как они тут  же
принимаются хихикать.
     Сначала монах отнес это на счет того, что у него  переменилось  лицо.
Однако само по себе  такое  объяснение,  пожалуй,  мало  что  объясняло...
Конечно, монахи-работники и послушник смеялись как раз  по  этой  причине.
Однако, хотя они смеялись совсем  по-прежнему,  смех  этот  теперь  чем-то
отличался от тех времен,  когда  нос  был  длинный.  Наверное,  непривычно
короткий нос выглядел более забавным,  нежели  нос  привычно  длинный.  Но
было, видимо, и еще что-то.
     - Никогда прежде они не смеялись столь нагло,  -  бормотал  временами
монах, отрываясь от чтения священной книги и склоняя набок  лысую  голову.
При этом наш красавец, рассеянно уставясь на изображение Вишвабху, висящее
рядом, вспоминал о том, какой длинный нос был у него несколько дней назад,
и уныло думал: "Ныне подобен я впавшему в бедность  человеку,  скрывающему
былое процветание..." К сожалению,  монаху  не  хватало  проницательности,
чтобы понять, в чем дело.
     ...В сердце человеческом имеют место два противоречивых чувства.  Нет
на свете человека, который бы не сострадал несчастью  ближнего.  Но  стоит
этому ближнему каким-то образом поправиться, как это уже вызывает чувство,
будто чего-то стало недоставать. Слегка  преувеличив,  позволительно  даже
сказать, что появляется желание еще разок ввергнуть этого ближнего в ту же
неприятность. Сразу же появляется хоть и пассивная, а все же  враждебность
к этому ближнему... Монах  не  понимал,  в  чем  дело,  но  тем  не  менее
испытывал известную скорбь, - несомненно, потому, что смутно подозревал  в
отношении  к  себе  мирян  и  монахов   Икэноо   этот   эгоизм   сторонних
наблюдателей.
     И настроение монаха портилось с каждым днем. Он  злобно  ругал  всех,
кто попадался ему на глаза. Дело в конце концов дошло до  того,  что  даже
его ученик, тот самый, который лечил ему нос, стал тихонько  поговаривать,
будто он, монах, грешит равнодушием к религии. Монаха  особенно  возмутила
выходка шалопая-послушника. Однажды, услыхав за  окном  собачий  визг,  он
вышел посмотреть, в чем дело, и увидел, что послушник,  размахивая  палкой
длиною в два фута, гоняет по двору косматую тощую собачонку. И если бы  он
просто гонял! Нет, он гонял и при этом азартно вопил:
     - А вот я тебя по носу! А вот я тебя по носу!
     Монах вырвал у мальчишки палку и яростно ударил его  по  лицу.  Палка
оказалась старой дощечкой для поддерживания носа.
     Монах все больше жалел, что столь опрометчиво укоротил себе нос.
     А потом настала одна ночь. Вскоре после захода солнца подул ветер,  и
звон колокольчиков под кровлей  пагоды  надоедливо  лез  в  уши.  Вдобавок
изрядно похолодало, поэтому старый монах, хотя ему очень  хотелось  спать,
никак не мог заснуть. Он лежал с раскрытыми глазами и вдруг  почувствовал,
что у него страшно зачесался нос. Коснулся пальцами - нос  разбух,  словно
пораженный водянкой. Кажется, стал даже горячим.
     - Беднягу неправедно укоротили,  вот  он  и  заболел,  -  пробормотал
монах, почтительно  взявшись  за  нос,  как  берут  жертвенные  цветы  для
возложения на алтарь перед буддой.
     На следующее утро он пробудился, по  обыкновению,  рано.  Выглянув  в
окно, он увидел, что гинкго и конские  каштаны  во  дворе  храма  за  ночь
осыпались и двор сиял, словно выстланный золотом. Крыши покрылись инеем. В
еще слабых лучах рассвета ярко сверкали украшения  пагоды.  Монах  Дзэнти,
стоя у раскрытого окна, глубоко вздохнул.
     И в эту минуту к нему вновь вернулось некое почти забытое ощущение.
     Он взволнованно схватился за нос. То, чего  коснулась  его  рука,  не
было вчерашним коротким носом. Это был его прежний длинный нос  пяти-шести
сун в длину, свисающий через губу ниже подбородка.  Монах  понял,  что  за
минувшую ночь его нос вновь возвратился в прежнее  состояние.  И  тогда  к
нему вернулось откуда-то чувство радостного облегчения,  точно  такое  же,
какое он испытал, когда нос его сделался коротким.
     - Уж теперь-то смеяться надо мной больше не будут, - прошептал монах,
подставляя свой длинный нос осеннему ветру.





                            Акутагава Рюноскэ

                              НОСОВОЙ ПЛАТОК




     Профессор   юридического   факультета    Токийского    императорского
университета Хасэгава Киндзо сидел на веранде в плетеном  кресле  и  читал
"Драматургию" Стриндберга.
     Специальностью  профессора  было  изучение   колониальной   политики.
Поэтому  то  обстоятельство,  что  профессор  читал  "Драматургию",  может
показаться читателю несколько неожиданным. Однако профессор, известный  не
только как ученый, но и как педагог, непременно, насколько  позволяло  ему
время, просматривал книги, не нужные ему по специальности, но  в  какой-то
степени   близкие   мыслям   и   чувствам    современного    студенчества.
Действительно, только по  этой  причине  он  недавно  взял  на  себя  труд
прочесть "De profundis" ["Из глубины" (лат.)] и "Замыслы" Оскара Уайльда -
книги, которыми зачитывались студенты одного института, где  профессор  по
совместительству занимал пост директора. А раз  у  профессора  было  такое
обыкновение, не приходится удивляться, что в данную минуту он читал  книгу
о современной европейской драме и европейских актерах. Дело в том,  что  у
профессора были студенты, которые писали  критические  статьи  об  Ибсене,
Стриндберге или Метерлинке, и даже энтузиасты,  готовые  по  примеру  этих
драматургов сделать сочинение драм делом всей своей жизни.
     Окончив особенно интересную главу, профессор каждый раз клал книгу  в
желтом холщовом  переплете  на  колени  и  обращал  рассеянный  взгляд  на
свисавший с  потолка  фонарь-гифу.  Странно,  стоило  профессору  отложить
книгу,  как  мысль  его  покидала  Стриндберга.  Вместо  Стриндберга   ему
приходила на ум жена,  с  которой  они  покупали  этот  фонарь.  Профессор
женился  в  Америке,  во  время  научной  командировки,   и   женой   его,
естественно, была американка. Однако в своей любви к Японии и японцам  она
нисколько не уступала профессору. В  частности,  тонкие  изделия  японской
художественной промышленности ей  очень  нравились.  Поэтому  висевший  на
веранде фонарь-гифу  свидетельствовал  не  столько  о  вкусах  профессора,
сколько о пристрастии его жены ко всему японскому.
     Каждый раз, опуская книгу  на  колени,  профессор  думал  о  жене,  о
фонаре-гифу, а также о  представленной  этим  фонарем  японской  культуре.
Профессор был убежден, что за последние пятнадцать лет японская культура в
области  материальной  обнаружила  заметный  прогресс.  А  вот  в  области
духовной нельзя было найти ничего, достойного этого слова. Более  того,  в
известном смысле замечался скорее упадок. Что же делать, чтобы найти,  как
велит  долг  современного  мыслителя,  пути  спасения  от  этого   упадка?
Профессор пришел к заключению, что, кроме бусидо  -  этого  специфического
достояния  Японии,  иного  пути  нет.  Бусидо  ни  в  коем  случае  нельзя
рассматривать как узкую мораль островного народа. Напротив, в этом  учении
содержатся даже черты, сближающие его с христианским духом стран Америки и
Европы. Если бы удалось сделать так, чтобы  духовные  течения  современной
Японии основывались на бусидо, это явилось бы вкладом в духовную  культуру
не только Японии. Это облегчило бы взаимопонимание между народами Европы и
Америки и японским народом, что весьма ценно. И, возможно,  способствовало
бы делу международного мира. Профессору уже давно хотелось взять на  себя,
так сказать, роль моста между Востоком и Западом. Поэтому  тот  факт,  что
жена,  фонарь-гифу  и  представленная  этим  фонарем   японская   культура
гармонически сочетались у него в сознании, отнюдь не был ему неприятен.
     Это чувство удовлетворения профессор испытывал уже не в  первый  раз,
когда вдруг заметил, что, хотя он продолжал читать, мысли его ушли  далеко
от Стриндберга. Он сокрушенно покачал головой и опять со всем  прилежанием
уставился в строчки мелкой печати. В абзаце,  за  который  он  только  что
принялся, было написано следующее:
     "...Когда  актер  находит  удачное  средство  для  выражения   самого
обыкновенного чувства и таким образом добивается  успеха,  он  потом  уже,
уместно это или неуместно, то и  дело  обращается  к  этому  средству  как
потому, что оно удобно, так и потому, что оно приносит ему  успех.  Это  и
есть сценический прием..."
     Профессор всегда относился к искусству, в частности к сценическому, с
полным безразличием. Даже в японском театре он  до  этого  года  почти  не
бывал. Как-то раз в рассказе, написанном одним студентом, ему попалось имя
Байко. Это имя ему, профессору, гордившемуся своей  эрудицией,  ничего  не
говорило. При случае он позвал этого студента и спросил:
     - Послушайте, кто такой этот - Байко?
     - Байко? Байко - актер театра Тэйкоку в Маруноути. Сейчас  он  играет
роль Мисао в десятом акте пьесы "Тайкоки", -  вежливо  ответил  студент  в
дешевеньких хакама.
     Поэтому и о различных манерах  игры,  которые  Стриндберг  критиковал
своим простым и сильным слогом, у профессора собственного мнения совсем не
имелось.  Это   могло   интересовать   его   лишь   постольку,   поскольку
ассоциировалось с тем, что он видел в театре  на  Западе  во  время  своей
заграничной командировки. По существу, он читал Стриндберга почти так  же,
как читает пьесы Бернарда Шоу учитель английского языка в  средней  школе,
выискивая английские идиомы. Однако так или иначе, интерес есть интерес.
     С потолка веранды свисает еще не зажженный фонарь-гифу. А в  плетеном
кресле профессор Хасэгава Киндзо читает "Драматургию" Стриндберга.  Думаю,
судя по этим двум обстоятельствам, читатель  легко  представит  себе,  что
дело происходило после обеда в  длинный  летний  день.  Но  это  вовсе  не
значит, что профессор страдал от скуки. Сделать из моих слов такой вывод -
все  равно  что  намеренно  стараться  истолковать  превратно  чувства,  с
которыми я пишу... Но тут профессору пришлось прервать чтение  Стриндберга
на  полуслове,  -  чистым  наслаждениям  профессора  помешала   горничная,
доложившая вдруг о приходе посетителей. Как ни длинен день, люди,  видимо,
не успокоятся, пока не уморят профессора делами...
     Отложив книгу, профессор  взглянул  на  визитную  карточку,  поданную
горничной. На картоне цвета слоновой кости было мелко  написано:  "Нисияма
Токуко". Право, он как будто раньше  с  этой  женщиной  не  встречался.  У
профессора был широкий круг знакомств, и, вставая с кресла, он  на  всякий
случай перебрал  в  уме  все  вспомнившиеся  ему  имена.  Однако  ни  одно
подходящее не пришло ему в голову. Тогда профессор сунул визитную карточку
в книгу вместо закладки, положил книгу на кресло и, беспокойно оправляя на
себе легкое  кимоно  из  шелкового  полотна,  опять  мельком  взглянул  на
висевший прямо перед ним фонарь-гифу. Вероятно, всякому случалось бывать в
таком положении, и в подобных случаях ожидание  более  неприятно  хозяину,
который заставляет ждать, чем гостю, которого заставляют  ждать.  Впрочем,
поскольку речь идет о профессоре, очень заботившемся о  соблюдении  своего
достоинства, незачем особо оговаривать, что так обстояло всегда, даже если
дело касалось и не такой незнакомой гостьи.
     Выждав надлежащее время, профессор отворил дверь в  приемную.  Войдя,
он выпустил дверную ручку, и почти в то же мгновение  женщина  лет  сорока
поднялась со стула ему  навстречу.  Гостья  была  одета  в  легкое  кимоно
лиловато-стального цвета, настолько изысканное, что профессор даже не  мог
его  оценить;  и  там,  где  хаори  из  черного  шелкового  газа,   слегка
прикрывавшее грудь, расходилось, виднелась нефритовая застежка на поясе  в
форме водяного ореха. Что волосы у гостьи уложены в прическу "марумагэ"  -
это даже профессор, обычно не  обращавший  внимания  на  подобные  мелочи,
сразу заметил. Женщина была круглолица, с характерной для японцев янтарной
кожей, по всей видимости - интеллигентная дама, мать семейства. При первом
же взгляде профессору показалось, что ее лицо он уже где-то видел.
     - Хасэгава, - любезно поклонился профессор: он подумал, что если  они
с гостьей уже встречались, то в ответ на его слова она об этом скажет.
     - Я мать Нисиямы Конъитиро, -  ясным  голосом  представилась  дама  и
вежливо ответила на поклон.
     Нисияму Конъитиро  профессор  помнил.  Это  был  один  из  студентов,
писавших статьи об Ибсене и Стриндберге. Он,  кажется,  изучал  германское
право, но со времени поступления в университет занялся вопросами идеологии
и стал бывать у профессора. Весной он заболел воспалением брюшины и лег  в
университетскую больницу; профессор раза два его навещал.  И  не  случайно
профессору показалось, что лицо этой дамы он где-то видел.  Жизнерадостный
юноша с густыми бровями и эта дама были удивительно похожи друг на  друга,
словно две дыни.
     - А, Нисияма-кун... вот как! - Кивнув, профессор указал  на  стул  за
маленьким столиком: - Прошу.
     Извинившись за неожиданный визит и вежливо поблагодарив, дама села на
указанный ей стул. При этом она вынула  из  рукава  что-то  белое,  видимо
носовой платок.  Профессор  сейчас  же  предложил  ей  лежавший  на  столе
корейский веер и сел напротив.
     - У вас прекрасная квартира.
     Дама с преувеличенным вниманием обвела взглядом комнату.
     - О нет, разве только просторная.
     Профессор, привыкший к таким  похвалам,  пододвинул  гостье  холодный
чай, только что принесенный горничной, и сейчас  же  перевел  разговор  на
сына гостьи.
     - Как Нисияма-кун? Особых перемен в его состоянии нет?
     - Н-нет...
     Скромно сложив руки на коленях, дама умолкла на минуту, а потом  тихо
произнесла, - произнесла все тем же спокойным, ровным тоном:
     - Да я, собственно, и пришла из-за сына, с ним  случилось  несчастье.
Он был многим вам обязан...
     Профессор, полагая, что гостья не пьет чай из  застенчивости,  решил,
что лучше самому подать  пример,  чем  назойливо,  нудно  угощать,  и  уже
собирался поднести ко рту чашку черного чая. Но не успела чашка  коснуться
мягких усов, как  слова  дамы  поразили  профессора.  Выпить  чай  или  не
выпить?.. Эта мысль на мгновение обеспокоила его совершенно независимо  от
мысли о смерти юноши. Но не держать  же  чашку  у  рта  до  бесконечности!
Решившись, профессор залпом отпил полчашки, слегка нахмурился и сдавленным
голосом проговорил:
     - О, вот оно что!
     - ...и когда он лежал в больнице, то часто говорил  о  вас.  Поэтому,
хотя я знаю, что вы очень заняты, я все же взяла на себя смелость сообщить
вам о смерти сына и вместе с тем выразить свою благодарность...
     - Нет, что вы...
     Профессор поставил чашку, взял синий вощеный  веер  и  с  прискорбием
произнес:
     - Вот оно что! Какое несчастье! И как раз в том возрасте,  когда  все
впереди... А я, не получая из больницы вестей,  думал,  что  ему  лучше...
Когда же он скончался?
     - Вчера был как раз седьмой день.
     - В больнице?
     - Да.
     - Поистине неожиданно!
     - Во всяком  случае,  все  было  сделано,  все  возможное,  значит  -
остается только примириться с судьбой. И все же, когда это случилось, -  я
нет-нет да и начинала роптать. Нехорошо.
     Во время разговора  профессор  вдруг  обратил  внимание  на  странное
обстоятельство:  ни  на  облике,  ни  на  поведении  этой  дамы  никак  не
отразилась смерть родного сына. В глазах у  нее  не  было  слез.  И  голос
звучал обыденно. Мало того, в углах губ  даже  мелькала  улыбка.  Поэтому,
если отвлечься от того, что она говорила, и только смотреть на нее,  можно
было подумать, что разговор идет о повседневных  мелочах.  Профессору  это
показалось странным.
     ...Очень давно, когда профессор  учился  в  Берлине,  скончался  отец
нынешнего кайзера, Вильгельм I. Профессор услышал об этом в своем  любимом
кафе,  и,  разумеется,  известие  не  произвело  на  него  особо  сильного
впечатления. С обычным своим энергичным видом, с тросточкой под мышкой  он
возвращался к себе в пансионат, и тут, едва только  открылась  дверь,  как
двое детей хозяйки бросились ему на шею и громко  расплакались.  Это  были
девочка лет двенадцати в коричневой  кофточке  и  девятилетний  мальчик  в
коротких синих штанишках.  Не  понимая,  в  чем  дело,  профессор,  горячо
любивший дет