, прыгнул и - шелковый, мягкий - упал мне на колени. Сел,
скрестив ножки в острых башмачках, опять сверкнул глазками. Я накрыл его
ладонью.

[Image]- Хитрюга...

- Ага, - весело выдохнул он. И превратился в пушистого бело-рыжего котенка.
Повозился, заурчал у меня под рукой.

- С какой ты планеты, бродяга? - тихо спросил я.

- М-р-р... Не помню...

Ночь за окном была спокойная, бездонная. И я ничуть не удивлялся (словно
так и должно быть!), что ощущаю эту ночь сквозь опущенные холщовые шторы,
сквозь некрашеные плахи стен. В тишине шелестел голубым лучом прожектор, с
маху рассекая над морем темное пространство, а где-то совсем далеко (в
лопухах Пустырной улицы!) шуршали бродячие кошки. Сашка тихо дышал на
кровати. Он спал, подтянув к груди коленки. Платок сполз на пол. К густому,
как морилка, загару Сашкиных ног прилипли сухие листики барбариса. Льняная
рубашка сильно сбилась вверх, открыв коричневую спину, и на пояснице, над
потертым клеенчатым ремешком, резко белела полоска незагорелой кожи с
пунцовой набухшей царапиной.

Я вспомнил снова, как обвисал у меня на руках охваченный лихорадкой Сашка,
и опять меня зазнобило - от нового мгновенного понимания, какой он
беззащитный, этот шагающий сквозь пространства проводник... Но в то же
время я знал, ощущал каким-то десятым чувством: стоит мне шевельнуться под
влиянием этого страха, как Сашка проснется. Вскочит, вцепится в меня -
перепуганный, плачущий, оскорбленный: "Вы что! Хотите сбежать? Слово
давали!.."

На спине, у края сбившейся рубашки, торчал под коричневой кожей острый
позвонок. На нем сидела мохнатая ночная бабочка. Сложила крылья и
устроилась по-хозяйски. Я притворился петухом с красным прицельным глазом и
метким клювом. Бабочка панически затрепыхалась и улетела к потолку.

Я глянул вверх. Сквозь доски и балки светили белые созвездия. Мигал маяк.
Опять снизу вверх прошел шелестящий луч прожектора и затерялся среди звезд.
Много раз (я не считал) пробили в отдалении часы... Светящаяся красная
горошина быстро летела в небе - то ли метеор, то ли звездолет. Я вспомнил о
"Даблстаре", о его правом модуле, мчащемся где-то в бесконечности. И холод
непостижимого Пространства и Времени дохнул сквозь потолок. Так ощутимо,
что Чиба дернул ушами и съежился посильнее. Я посмотрел на Сашку. Он тоже
ежился и зябко шевелил ногами.

- Извини, дружище, - сказал я Чибе.

Переложил его на широкий подлокотник, встал, поднял платок. Укрыл Сашку от
пяток до заросшей белым пухом шеи. Сашка благодарно притих. Я постоял над
ним, потом вернулся к креслу. Чиба по-прежнему дрыхнул, только его кошачий
хвост превратился в рыбий и свисал с подлокотника.

- Нет уж, голубчик, ты мне своей селедочной чешуей все брюки извозишь.

Хвост подтянулся, опушился серой шерстью, и весь Чиба из бело-рыжего стал
серо-полосатым. Но не проснулся. Я сел и опять взял Чибу на колени. Поднял
с пола и положил на котенка Тетрадь. Чиба муркнул. Я открыл Тетрадь на
прежнем месте и стал читать, что было, когда оклемался и повеселел Решка.

4. На краю Пустыни

"...Александр сел на край гибкой дюралевой кровати. Решка смотрел в потолок
и виновато морщился. Потом сказал:

- Измучился ты со мной, да? Целые сутки тащить такого... я ведь тяжелый.
Там одному идти и то...

- Один бы я просто сел в песок и благополучно испекся, чем такую муку
терпеть... Это тебя, путешественника, надо было вытаскивать из пекла, вот и
шел...

- Спасибо, что вытащил...

- Да скорее уж это ты меня вытащил.

- Ну, тогда...

- Что?

- Значит, ты не очень на меня сердишься?

- Горюшко ты мое...

Он улыбнулся задубелыми, в трещинках губами.

- Мама, когда говорит "горюшко мое", значит, не сердится. То есть сердится,
но не по правде... А ты?

- Что? - притворно насупился Александр.

- Ну... ты не очень жалеешь, что связался со мной? - Решка смотрел уже с
нешуточной тревогой.

- Не очень, - усмехнулся Александр.

- Значит... снова пойдем?

- Это куда еще?

- Через Большую пустыню, - сказал Решка вполне серьезно.

- Бредишь, да?!

- Да ты не бойся. Я теперь все рассчитаю, я выдержу! - Он приподнялся на
локтях - взлохмаченный, тревожный.

- Глупый. Ты-то, может, и выдержишь, а я...

- А ты тоже! Взгляни на себя. Ты ведь уже... не такой.

- Какой "не такой"? - Александр наивно поискал глазами зеркало, которого в
вагончике не было.

- Волосы уже не седые, - сказал Решка. - И руки... посмотри на них.

Александр посмотрел. Кисти были длинными, сухими. Россыпь стариковских
веснушек исчезла. А может, просто спряталась под слоем прочного загара?
Александр сжал и разжал пальцы, под ними словно разбежались искорки сухого
электричества. А от пальцев - по всем рукам, по плечам, по телу... И ноющая
боль, усталость, которая все еще не отпускала Александра, сделалась
нестрашной, даже приятной, как утомление крепкого человека после пахоты или
сенокоса... "Неужели это правда - то, что говорят об Оранжевом солнце?"

Решка смотрел выжидательно и беспокойно.

- Ну... а зачем через нее идти, через Пустыню-то? - спросил Александр. -
Что там, на том краю?

Решка неловко завозился, отвел глаза.

- Нет уж, ты говори...

- Пока лучше не надо... Это пока тайна...

- Ну, тайна так тайна. Только я в такие игры больше не играю. - Александр
сделал вид, что хочет встать.

Решка, видимо, испугался по-настоящему.

- Нет, я скажу!.. Ладно... Послушай, Александр, я не знаю! Знаю только, что
надо идти. Честное слово! Это же Дорога!

- Это для тебя Дорога. Ты - лоцман. А я-то при чем?

- А зачем лоцман, если некого вести?

- А какой смысл тебе вести меня?

- Раз уж такая судьба, - вздохнул он. - Стереоскоп...

- Опять ты про свое!

- Ага...

- Решка, а вообще... зачем все это? - тихо спросил Александр.

Решка ответил не сразу. Или не хотел, или не знал. Завозился, потянул на
себя простыню. И сказал наконец из-за ее хрустящего края:

- Ты это первый раз спрашиваешь? Про "зачем"?

- Нет... не первый.

- Это можно так про все на свете... "Зачем" да "зачем"...

- Вот именно, - грустно и упрямо сказал Александр.

- По-моему, просто интересно, - вздохнул Решка. - Узнавать, что будет
дальше... И вообще жить... Вот ты зачем книжки пишешь?

- Уже не пишу.

- Но ведь тетрадку-то искал!

- Искал. Сам не знаю, для чего...

- А вот придем к тому краю Пустыни, может быть, и узнаем, зачем все на
свете... и зачем мы сами.

- Шиш мы узнаем, - сумрачно сказал Александр.

Решка коротко засмеялся, тут же замолк и наконец изрек задумчиво:

- А может, главное как раз в том, чтобы искать. Идти... Главное - сама
Дорога.

- Мысль не такая уж глупая. Но не новая. И всегда есть возражение: идешь...
а какой смысл?

- Это смотря с кем идешь, - возразил Решка. Нахмуренно и как-то виновато. -
Если с тем... ну, с кем ты подружился, тогда хорошо. Тогда это... смысл.

Александр коротко вздохнул, дотянулся, взъерошил Решкины песочные волосы.

Решка пробубнил обиженно и капризно:

- А если нету смысла, зачем было тащить меня через Пески? И тащиться
самому...

- Боюсь, что мне придется снова тащить тебя... если будешь болтать, а не
лечиться.

- А чего лечиться-то? Я уже... во! - Решка подрыгал руками-ногами,
распинывая простыни.

- Лежи! - прикрикнул Александр. - А то вздую...

- П-жалста! - Решка крутнулся на живот и дерзко выпятил под простыней
округлую часть тела.

Александр засмеялся, потом сказал строго:

- Крутись не крутись, а все равно будешь лежать еще целые сутки.
Безвылазно.

- Как это? А если мне... очень будет надо?

- Скажу Рае, чтобы принесла посуду...

- Ну уж фигушки! - Решка стремительно сел. - Придумал тоже, ишкин свет... Я
удеру сейчас.

- Я вот тебе удеру... - Александр пальцем хлопнул Решку по носу и вдруг,
подчиняясь толчку нового, ласково-тревожного настроения, взял его за плечи,
притянул к себе. Спросил шепотом, словно выведывал важную тайну: - А эта
Большая пустыня... она правда большая? Она где?

- Она... - Решка задышал шумно и беспокойно. - Это трудно сказать. Зависит
от многого... Я постараюсь свернуть расстояние, ты не бойся...

- Я все-таки боюсь. Не расстояния...

- А чего?

Александр замялся. С одной стороны, сдерживала суеверная боязнь. Как в
детстве, когда боишься назвать страшное и накликать беду. С другой - лучше
уж об этом страшном сказать заранее. Чтобы обезвредить его... Александр
сказал:

- Два раза ты висел у меня на руках, почти умирал. Я боюсь третьего...
Вдруг тогда... совсем...

Решка быстро, испуганно как-то обнял его за шею и горячо зашептал,
защекотал распухшими губами ухо:

- Чего загадывать! Я не два раза помирал, а больше. Первый раз еще при
рождении. Думали, что не буду живой. Меня знаешь кто спас? Генриетта
Глебовна... Она сказала, что после этого до ста лет буду жить, а это же
целая вечность..."

Здесь страница кончалась. И вообще запись кончалась. На обратной стороне
листа ничего не было. Вот так...

Я осторожно положил Тетрадь на пол у кресла, закрыл глаза, откинулся.
Почему-то запахло больничным коридором - знакомо и тоскливо. И негромкий
бас Артура Яковлевича укоризненно раздался надо мной:

- Игорь Петрович, голубчик мой, что же вы в холле-то... Спать в кровати
надо. Пойдемте-ка баиньки в палату...

Я обмер, горестно и безнадежно проваливаясь в то, в прежнее пространство, в
унижение и беспомощность недугов. О Господи, не надо!.. Мягкая живая
тяжесть шевельнулась у меня на коленях. Последняя надежда, последняя
зацепка, словно во сне, когда сон этот тает, гаснет, а ты пытаешься
удержать его, хотя понимаешь уже, что бесполезно... Я вцепился в теплое
пушистое тельце котенка.

- Чиба, не исчезай! Не отдавай меня...

- Кстати, - сказал Артур Яковлевич, - я смотрел ваши последние анализы, они
внушают надежды. Весьма. Если так пойдет дело, то...

- Чиба!..

- Мр-мя-а... - отозвался он крайне раздражительно.

Я приоткрыл один глаз. Так, чтобы разглядеть Чибу, но, упаси Боже, не
увидеть белого халата и больничных стен. Чиба возмущенно вертел головой.
Голова была клоунская, хотя туловище оставалось кошачьим.

- Опять тр-рагедия, - прокартавил Чиба. - Дрыхнул бы спокойно... - Впрочем,
глазки его были не сердитые.

Я глянул посмелее, пошире. Чуть качались шторы. Светил за стенами маяк,
мигали приморские огоньки. А вверху по-прежнему горели спокойные созвездия.
Сашка сопел и шевелил ступней в пыльном носке с протоптанной на пятке
круглой дыркой.

Чиба опять урчал умиротворенно. Я сказал ему:

- А про тебя Сашка ничего не писал в Тетради... Ты пойдешь с нами через
Пески?

- Ур-р... Без меня пр-ропадете...

- А в каком, интересно, обличье ты отправишься?

Чиба встал на четыре кошачьи лапки. Зевнул розовым ртом. Выгнул спину,
потянулся и... сделался ящерицей-вараном, в локоть длиной! Я вздрогнул,
взбрыкнул коленями. Варан тяжело шлепнулся на пол, подбежал к Сашкиной
кровати, забрался по одеялу и юркнул под платок. Сашка пошевелился,
бормотнул и опять притих...

А мне спать не хотелось. И страшновато было: усну - и снова окажусь в
больнице, как недавно... Надо же присниться такому!

В Тетради оставалось немало чистых листов. Я вынул из нагрудного кармана
авторучку и стал рисовать на свободной клетчатой странице варана.
Получилось похоже. Несколькими линиями я начертил за вараном убегающие
вдаль барханы, а над ними большое солнце - круг с торчащими спичками. Потом
изобразил, как идут к горизонту грузный дядька и узкоплечий, тонконогий
мальчишка. От них протянулись до края листа волнистые тени. У кромки
страницы тени сливались в одну...

5. Апокриф

Видимо, я все-таки задремал, потому что испуганно вздрогнул от громкого
шороха. Это опять выбрался на свет Чиба. Сел на краю кровати. Он был
вороненком и под крылом держал белый конверт. Крикнул:

- У Александр-pa! Из кар-рмана... - Взял конверт в клюв и, трепыхаясь,
прыгнул ко мне на колено.

Я хотел сказать, что нехорошо таскать чужие письма, но тут же увидел
надпись: "Игорю Петровичу". Почерк был незнакомый. Я посмотрел на спящего
Сашку и разорвал конверт. Вот что оказалось на клетчатом (как в Тетради)
листке:


"Игорь Петрович! Извините, что он опять увязался с Вами. Говорит, что
контракт еще не выполнен, хотя это, конечно, просто его придумка. Неловко
мне, что он так приклеился к Вам, извините еще раз. Но, честно говоря, я
рада, что он отправился с Вами, а не с Пантюхиным. Все-таки по Земле, а не
в этот ужасный полет неизвестно куда... Каждый раз я стараюсь не пустить
его, но ничего не получается. Однажды он сказал: "Ты же сама виновата, что
такого меня уродила". И еще говорит: "Что поделаешь, раз я лоцман". Сказал
недавно: "Пространства-то надо делать ближе друг к другу, а их ведь никакая
техника не соединит, их могут соединить только люди". Едва ли он сам это
выдумал, вычитал где-то, наверно, или услышал... Игорь Петрович, я в тот
раз даже не поблагодарила Вас толком, а Вы ведь так намучились, когда он
заболел. Спасибо Вам, и простите еще раз. Он говорит: "Больше ничего такого
не случится, я теперь крепкий, все лето закалялся". А я, конечно, все равно
боюсь. У него ведь еще и гланды часто воспаляются... Игорь Петрович, если
будет возможность, напомните ему, чтобы позвонил мне с дороги. Он обещал,
да ведь может и забыть. Всего Вам хорошего.
Сашкина мама"...

Я сильно сдавил пальцами виски и с минуту сидел так с чувством резкой вины.
И еще - с ощущением, будто ко мне возвращается что-то давно потерянное.
Словно я молодею... В этом не было особой радости. Стержнем этого чувства
был страх. Не тот колючий, мгновенный страх, который временами прожигал
меня при мысли о слабости и хрупкости моего проводника, а плотный,
уверенный, с обещанием постоянности.

Стало понятным в конце концов, почему я при Сашке ни разу не ощутил себя
бессильным и разбитым, почему не накрыл меня при нем ни один жестокий
приступ. Дело в том, что и в те дни я боялся постоянно, хотя и незаметно
для себя. Это настраивало мои нервы на ту же волну, что в давние годы.

Да, в те годы страх был частью моего существования. Страх за Лариску, за
Дениса, за их непрочное бытие в нашем безжалостном, как железо, мире. В
самые счастливые моменты, в самые беззаботные дни он не оставлял меня
совсем, а только милостиво слабел, как слабеет огонек в лампе с
прикрученным до отказа фитилем... Потом дети выросли, и страх постепенно
ушел. А если он и возвращался, то был уже другим - не той неизлечимой
боязнью за беззащитных существ, которым грозят все беды земные... К внукам
же привязаться я не успел, они жили далеко, отдельно...

Первое время я был даже благодарен судьбе за избавление души от постоянного
гнета. Не понимал, что отсутствие страха - это и есть старость.

А теперь это вернулось. Маленький лоцман посапывал под маминым платком, и
жизнь обретала простой смысл. Пока лоцман пытается соединить разные
пространства мира, его должен кто-то охранять. Тут уж никуда не денешься...

"Но чего же стоит мой страх, - подумал я, - по сравнению со страхом еђ!
Сашкиной матери! Ведь я-то с Сашкой вместе, он у меня на глазах, а она - в
вечной тревоге: где он, что с ним?"

Кто измерит эту тревогу матерей? У них нет даже надежды, что она исчезнет,
когда дети вырастут. Для матери, пока она жива, ребенок остается ребенком.
Это я знал по своей маме.

"Хорошо, что я сумел тогда позвонить", - подумал я, вспомнив хронофон.

Да, но сколько раз я забывал позвонить, не успевал! А она мучилась
неизвестностью.

Нет мучительнее пытки, чем неизвестность о том, кого любишь.

..."Чадо! Что ты сделал с нами! Вот, отец твой и я с великой скорбью искали
тебя!" - через многие века летит к нам этот вскрик Матери, в котором и
горечь упрека, и великое облегчение от того, что вот он нашелся все-таки,
жив, цел... Ведь три дня искали, когда заметили, что нет его среди тех, кто
возвращался в свой город с праздника.

Мальчик сказал тогда, что не надо было искать. Могли бы, мол, сразу
догадаться, что он там, где ему следует быть, - в доме Отца своего
Небесного.

Говорят, это было предчувствием и пониманием своего предназначения. А может
быть, еще и попыткой скрыть за мальчишечьей ершистостью смущение и
виноватость перед мамой?

Случилось это весной, на празднике Пасхи, когда великий старец Гиллель, его
соперник Шаммай, а также тесть Ирода Боэт, Иоанн бен Закхей и другие
знаменитые учителя и священники в Иерусалимском храме дивились вопросам
Мальчика и его рассуждениям, что если мир бесконечен, то и добро должно
быть бесконечно, и вовлекали его почти на равных в многочасовую беседу... А
потом он с родителями вернулся домой, и скоро наступило лето. И Мальчик, то
бегая в школу к учителю Закхею, то помогая отцу-плотнику, находил время и
для игр с приятелями. Двенадцатый год - велик ли возраст-то!

На описании одного из таких летних дней я несколько лет назад и оставил
свою работу.

"...Вернее, был уже вечер, когда Мальчик сидел на плоской крыше и сматывал
на щепку нить воздушного змея, сделанного из тонкой, как пленка бычьего
пузыря, кожи. Соседская девочка и ее семилетний брат по прозвищу Барашек
забрались к нему и сели рядом. Девочка спросила с сочувствием:

- Отец сильно бранил тебя?

- Бранил? - удивился Мальчик. - За что?

- А разве соседи не пожаловались, как вы играли в цезаря?

- А! - Мальчик беспечно тряхнул волосами.

В самом деле, была вчера такая игра. У края дороги, недалеко от моста через
ручей, мальчишки соорудили из камней трон, назначили из нескольких ребят
стражу, сделали копья и пучки прутьев, как у римских ликторов, а Мальчика
выбрали цезарем. Усадили на трон, водрузили ему на голову венок из травы.
Потом, встав цепочкой на мосту, со смехом говорили прохожим: "Поклонитесь
цезарю, а то не пропустим". Те взрослые, кто попроще и веселее нравом,
включались в игру, а иные сильно сердились и грозили.

- Да, жаловались, - вспомнил Мальчик. - Ну и что?.. А я тогда и не хотел
быть цезарем, я говорил: "Давайте выберем его". - Он кивнул на Барашка. А
все кричали: "Нет, ты! Нет, ты!"

- Потому что ты самый умный, - вздохнула девочка.

- С чего ты взяла, - сказал Мальчик недовольно. Не любил он такие
разговоры.

- Конечно! Кто бы еще так ответил учителю Закхею, когда он на мосту укорял
вас?

Учитель, седой и сварливый, и правда сердито говорил, потрясая посохом:

- Опомнитесь! Виданное ли дело, чтобы мальчики, даже в шутку, примеряли на
себя венок цезаря!

Вот тогда он и сказал, что мальчики ничуть не хуже цезарей. По крайней
мере, нет на мальчиках ни крови, ни обид человеческих. И Закхей, оторопев
сперва, заспешил к плотнику Иосифу с жалобой на сына, ведущего недетские,
возмутительные речи...

- Закхей давно злится на меня, - сказал Мальчик девочке и Барашку. - Еще с
той поры, когда мы поспорили с ним о греческой букве альфа... А недавно он
рассердился опять, потому что я подобрал в школьном мусоре кусок старого
свитка для воздушного змея. Он раскричался, что я не ценю мудрости
написанных слов, а это был потрепанный, выброшенный обрывок. И к тому же
там не было написано ни слова правды... А змей получился хороший.

- А правда, будто ты говорил большим ребятам, что можно сделать громадный
змей и полететь на нем? - спросила девочка.

- Можно полететь и без змея... - задумчиво начал Мальчик, но вдруг замолчал
и прислушался. Потом вскочил. - Мама зовет. Пойду. Она всегда беспокоится,
если меня долго нет... - И он прыгнул с крыши..."

На этом тогда и кончилась моя рукопись.

Она осталась лежать запертая в ящике стола среди старых бумаг и блокнотов.
Теперь я впервые за долгое время подумал с тревогой: в порядке ли дома все
мои бумаги?.. А впрочем, что с ними сделается...

Звезды и огоньки по-прежнему светили сквозь стены. Сашка спал, сунув ладони
под щеку. Чиба-котенок уснул у него в ногах. Где-то опять пробили часы - я
не понял, сколько раз.

Я снова взял Тетрадь. Перевернул страницу с рисунком. И начал писать на
чистом листе - просто так, запросилась