один раз они уже скатились в
рыбный трюм.

Тут уж вскочили мы оба. Но "летучие обезьяны" сами влетели в каюту. Они
бухнулись на кожаную лежанку, задрав ноги, облепленные рыбьей чешуей. Я
заметил, что Володька подпоясан блестящим ремешком, а рубашка Василька
заправлена в коротенькие штаны, и из кармана торчит белая веревочка.

Светлый штурман Иту Лариу Дэн принял решительный вид. Он заговорил с
Братиком суровым тоном, в котором я уловил, однако, беспомощную нотку.

- Сколько раз я втолковывал: не смей носиться по мачтам!

- Мы больше не будем, - кротко сказал Братик. Покосился на Володьку, и оба
фыркнули.

- Достукаешься, что выставлю с судна, - пригрозил штурман.

Братик лукаво заметил:

- Ты же над парусами не начальник. Ты над приборами начальник, а над
парусами боцман Вига Астик. Он разрешает.

- Выставлю с боцманом, - пообещал Валерка. Сжал губы, чтобы не засмеяться,
и отвернулся, изобразив спиной возмущение. Негромко, но чтобы слышал
строптивый брат, сказал мне:

- До того вредный стал. Никакого сладу...

Я выразительно посмотрел на своего Володьку и сообщил, что у этих двух
пиратов начинается, видимо, знаменитый переходный возраст.

- Слушай, штурман, ваши ученые что-нибудь пишут про переходный возраст в
своих мудрых книгах? Что при этом надо делать?

- Пишут, конечно, - охотно откликнулся Валерка. - За уши драть надо, чего
же еще.

- И здесь не без дураков, - заметил Володька.

Они с Братиком поднялись и на цыпочках двинулись к двери.

- Куда?! - рявкнул я.

Володька обернулся:

- Мы не будем скакать. Мы посмотрим, как протягивают штуртрос.

Штурман Дэн махнул рукой. Братик и Володька дурашливо изобразили
пай-мальчиков и удалились.

- Спелись голубчики, - сказал я с улыбкой. И увидел Валеркино лицо. Мне
даже страшновато стало - такая безнадежность была в этом лице.

- Плохо, наверное, что спелись.

- Что случилось, Валерка?

- Видишь, они полюбили друг друга. А сегодня расстанутся. Василек еще не
знает...

- Но ведь...

Он покачал головой:

- Думаешь, я из-за плавания позвал тебя? Плавание - что... Уплыл и
вернулся... Дело не в этом. Планеты расходятся. Нам больше не увидеться,
Сережа...

6

Планеты расходятся...

Мы стояли на высокой кормовой палубе, у планшира, и над нами качались
громадные деревянные блоки. Над близким волноломом гавани вставали под
луной белые языки пены, а в бухточке, где стоял корабль, было тихо. У борта
слегка плескалась рябь, да шипел в тросах ровный ветерок.

Внизу, на средней палубе, Братик и Володька натянули между мачтами
веревочку и учили ходить по ней Рыжика. Любопытно, что Рыжик слушался.
Матросы толпились вокруг и сдержанно посмеивались в волосатые кулаки.

Но все это я замечал машинально, а думал о другом, о печальном. Планеты
расходятся. Какая-то космическая сила разрывает наши пространства.

А меня и Володьку уносит от Валерки и Братика. Навсегда...

- А может быть, не навсегда?

Штурман Дэн покачал головой. Он знал о неизбежности движения перепутанных
галактических миров и не мог ошибиться.

Он сказал:

- Ты и сам, наверное, заметил: переход сделался труднее.

- Не заметил я. Шли и шли. Сперва дождик, потом луна...

Валерка грустно улыбнулся:

- Шли и шли... Это в протяженности. А во времени? Ты же не стал, как в тот
раз, мальчиком.

Да, он прав. А я как-то не подумал об этом. Наверное, потому, что рядом со
своим Володькой привык быть большим. А может быть, случай на обрыве выбил
меня из колеи...

Я спросил:

- Нельзя было уже сделать, чтобы я стал... ну, как вы?

- Можно, только очень тяжело. Надо строить лабиринт. Я этого никогда не
делал.

Мы помолчали.

- Когда уплываете? - спросил я.

- На рассвете... А вам надо уйти раньше, пока луна...

Я подумал, каким тягостным будет прощание. И Валерка меня понял. Он
проговорил:

- Даже не знаю, как сказать Васильку.

- Может быть, пока не говорить?

- Нельзя обманывать, - хмуро откликнулся Валерка.

Я услышал позади мягкий толчок и оглянулся. Это упал на четыре лапы Рыжик,
которого выпустил из рук не то Братик, не то Володька.

Они стояли рядом и одинаково смотрели на нас отчаянными глазами. Они так
сцепились руками, словно уже сию секунду их могли оторвать друг от друга. Я
понял, что говорить ничего не надо. Но Валерка не выдержал. Глянул на
Володьку, на меня и умоляюще сказал:

- А может, останетесь?

Я на миг забыл про все на свете и снова почувствовал себя мальчишкой. Я
качнулся Валерке навстречу. Ведь это же так просто: остаться.

И тут же услышал удивленный Володькин голос:

- А как же мама?

Да. Как быть с теми, кого любишь? И Володькина мама, и Варя, и тот малыш,
который должен у нас родиться. Это обязательно будет сын, и мы назовем его
Валеркой. Как быть со сказкой, которую я написал для театра и которую
ребята не увидят, если я не вернусь? Как бросить все, к чему привязан с
детства? Всю планету, с ее горечью и радостью, жестокостью и лаской? С
нашей травой и нашим солнцем?

Валерка опустил глаза.

- Простите, ребята, - сказал он.


Молчаливым и печальным оказался наш обратный путь. Если люди расстаются на
время, они дают друг другу наставления, мечтают о будущей встрече, а о чем
было нам говорить? О том, что никогда не забудем друг друга? Это ясно и так.

Валерка и Братик проводили нас очень далеко. Уже кончились длинные дома, и
затерялся в тучах лунный свет. И опять начал сеять дождик. Братик зябко
передернул плечами, и Валерка торопливо накинул на него свою расшитую
куртку.

Наконец мы остановились у зарослей железного шиповника, недалеко от
заколоченной дачи. Встали тесным кружком. Было совсем темно.

- Пора нам... - сказал Валерка.

Я молча сжал в темноте его узкую ладонь.

- Не потеряй... ремешок, - тихо и сбивчиво сказал Братик Володьке.

- Не потеряю. А ты веревочку... не потеряй.

- Ни за что, - прошептал Братик. Он прижимался ко мне плечом, и я
почувствовал, как плечо задрожало.

Я ни разу не видел, как плачет Братик. И сейчас не видел из-за темноты. Но
я понял.

Жалость, тоска и злость смешались и подкатили к горлу. Потому что все было
дико и несправедливо!

- Валерка... - сказал я. - Ребята... Подождите. Ну нельзя же так! Должно же
случиться что-то хорошее, раз мы встретились!

Володька и Братик замерли с напряженностью взведенных курков. А Валерка
тихо сказал:

- Придумай.

Мне даже насмешка почудилась. Но это не Валерка смеялся, а сама Третья
Сказка. В ней был нарушен какой-то закон: в ней ничего не случилось, и она
принесла только горечь расставания.

Что я мог придумать? Дважды я выручал друзей из беды, но тогда у меня было
оружие, и я знал, с кем драться.

А может быть, дело не в этом? Тогда я был мальчишкой, а сейчас взрослый и,
наверное, поэтому не могу отстоять наше мальчишечье счастье.

- Валерка! Ты же говорил, что можно. Трудно, а все-таки можно... Лабиринт.

Пускай ничего не случится. Пускай ничего я не придумаю. Но хоть на полчаса
я опять стану таким же, как они. Еще раз вместе пробежимся по щекочущей
высокой траве. Лишь бы не это прощание под моросящим дождем.

Валерка выдернул из моей руки ладонь.

- Ты верно говоришь, - сказал он. - Что-то не так. Неправильно... Ладно, я
попробую.

Он отошел, и в трех шагах от нас размытым пятном забелела его рубашка. По
резкому шелесту я понял, что он выхватил из ножен палаш.

Через несколько секунд на острие поднятого клинка зажегся зеленый огонек.
При этом свете мы хорошо разглядели Валерку. Он стоял вытянувшись, с
направленным вперед палашом. Рука и клинок были одной прямой линией. Голову
Валерка опустил и словно прислушивался.

Он был неподвижен сначала. Потом откинул назад левую руку и несколько раз
стиснул и разжал пальцы. Будто искал, за что ухватиться. Я понял и
подскочил. Валерка не глядя вцепился в левое запястье (боль опять прошла по
руке). Пальцы у Валерки леденели. Мало того, я тоже начал весь холодеть.
Казалось, тепло уходит из нас, как энергия из электрических батарей. Мне
стало даже не по себе.

И вдруг все это кончилось. Погас зеленый огонек. Валерка разжал пальцы,
расслабленно опустил палаш и долго не мог попасть клинком в ножны.

- Ну вот всђ, - сказал он наконец, и я почувствовал в темноте его улыбку.

Перед нами в сумраке неясно обрисовались скалы, и в них абсолютной чернотой
проступала узкая щель.

- Что ж, пойдем, - сказал Валерка. - Не отставайте, а то можно заблудиться.
Это же лабиринт...

- Слушай, штурман, а Володька наш не станет совсем младенцем, если я...

Валерка перебил с усмешкой:

- Не станет, если не захочет.

- А ты не опоздаешь на корабль?

- Нет, - со сдержанным торжеством в голосе откликнулся штурман Иту Лариу
Дэн. - Теперь время нас подождет.

7

Даже не знаю, с чем это сравнить. Мы шли то по траве, то по камням, но не
могли разглядеть их, а только слышали шорох подошв и шелест стеблей. Я
чувствовал, что рядом твердые высокие стены, но их тоже не видел, а видел
зыбкий темный туман, в котором передвигались, мерцая, россыпи неярких звезд
и даже целые спиральные галактики. Одна - косматая и плоская, размером с
тарелку - медленно прошла у моего плеча назад. Я оглянулся и при убегающем
свете разглядел Володьку и Братика. Они держались за руки. Лица у них были
бледные и серьезные.

Валерка шел впереди. Он поглядывал вверх, где на извилистой полосе обычного
земного неба светили несколько неизменных звезд. Мы часто сворачивали, и
при каждом резком повороте из тумана выплывали разноцветные планеты,
похожие на елочные шарики. Они проходили сквозь меня и Валерку, словно мы
были из воздуха. Это похоже было на сон, когда ничто не удивляет и не
страшно.

Потом снова стало темнее. Стены сделались непрозрачными. Валерка вдруг
замедлил шаги, и я опять почувствовал его улыбку. Он спросил:

- Так сколько же тебе лет?

Я тоже улыбнулся и нетерпеливо сказал:

- Ты же знаешь: всегда двенадцать.

- Ну, смотри, - серьезно откликнулся Валерка, и голос его вдруг разнесся по
галактикам. - Здесь такое место. Каким хочешь, таким и выйдешь. Хоть
ребенком, хоть стариком... Хоть ангелом с крылышками, хоть рыцарем в латах.
Задумай...

Не надо мне крыльев. И лат не надо! Пусть я стану снова обычным пацаном с
заросшей тополями улицы Чехова, где когда-то жил с мамой и друзьями. Пусть,
как в прошлый раз, будут на мне разношенные мягкие кеды тридцать шестого
размера (на левом лопнул шнурок, и я заменил его проводком в красной
изоляции). И мятые синие шорты с потертыми и побелевшими от стирки швами. И
рубашка, которую неумело и заботливо зашил мне Братик после боя с
Канцлером...

Или... не рубашка?

Все детство, лет с пяти и чуть ли не до пятнадцати, я мечтал о матроске.
Такие форменки - маленькие, но настоящие - носили ребята из кружка
судомоделистов в городском доме пионеров. Но в кружок принимали тех, у кого
не было троек...

Я мечтал о матроске отчаянно, до тоски. Больше, чем о велосипеде. По
крайней мере, так мне вспоминалось сейчас. Потому что велосипед в конце
концов купили, а морская форменка так и осталась несбывшейся сказкой.

Один раз мне чуть не повезло. На рынке-толкучке, где мы с мамой искали
шланг для стиральной машины, хмурый тощий дядька продавал мою мечту. Мама
посмотрела мне в глаза и пожалела меня. Но денег не хватило. Не хватило
столько, что не было смысла и торговаться. Наверное, я заревел бы. Но рядом
крутилась веснушчатая девчонка со спокойно-насмешливыми желтыми глазами. Я
ее немного знал, она недавно стала жить на нашей улице...

...Зеленоватая планета размером с яблоко неслышно прошла через толщу стен и
повисла невдалеке от нас. У нее было кольцо, как у Сатурна. Планета быстро
вертелась внутри кольца и разбрасывала отблески, похожие на светлых бабочек.

- Ух ты... - тихонько сказал сзади Володька.

Одна светлая бабочка теплым крылом задела мою ладонь. Я поднял к лицу руки
- они стали тонкими и легкими. Я увидел синие обшлага с тремя полосками,
белые рукава. На правом рукаве у локтя виднелась аккуратная штопка.

Значит, это было? Или не было...

Я же знал, что мы не купили матроску. И, несмотря на это, вспомнил сейчас,
что все-таки купили. Да, упросили дядьку подождать и сходили за деньгами.
Потом мама несла домой плоский газетный сверток, а я, радостный и
благодарный, тащил скрипучую корзину с картошкой (мы зашли за ней в овощные
ряды). Корзина безжалостно оттягивала руки и больно скребла по ногам
лопнувшими прутьями. Но это была такая ерунда по сравнению с моим счастьем.
И тени от веток весело танцевали на потрескавшемся асфальтовом тротуаре...
Только это случилось, кажется, не в нашем городе, а в Северо-Подольске, где
мы гостили у дяди. Но не все ли равно?

Я теперь помнил!

Матроска оказалась великовата, и мама до вечера перекраивала ее и
перешивала, а я пританцовывал от нетерпения. Наконец я нырнул головой в
прохладные полотняные складки, и мне показалось, что матроска пахнет как
паруса на старых фрегатах.

Я перед зеркалом расправил складки под ремешком, глубоко вздохнул, повис у
мамы на шее и чуть не уронил ее.

- Пират, - сказал мама. - Не носись долго по улицам, уже поздно.

Вечер висел над городом прозрачно-синий, с желтой полосой за низкими
крышами. Кое-где на огородах горели маленькие оранжевые костры. Стояло
такое тепло, что воздух казался пушистым. И все кругом было молчаливым, но
живым. Облетала черемуха, и густо цвели над заборами яблони. И еще
казалось, что в воздухе неслышно лопаются невидимые почки каких-то
громадных цветов. Вот-вот эти цветы выступят из полумрака, коснутся теплых
заборов, сухих телеграфных столбов, железных крыш, и тогда все оживет и
задрожит от непонятной радости.

Едва я отошел от крыльца, как мне в плечо и в грудь с размаху ударились два
майских жука. Я вздрогнул, хотя жуков ничуть не боялся. Просто нервы были
натянуты. Сердце колотилось от радостного страха и смущения. Так
колотилось, что бумажный голубь, спрятанный под матроской, вздрагивал и
шевелил крыльями. Еще бы не колотиться! Я ведь не просто так вышел на
улицу. Я шел к дому, где жила девчонка с желтыми глазами.

Замирая и оглядываясь, я перелез через забор и прыгнул в траву. Лето еще не
начиналось, а трава уже стояла большая, особенно разрослись лопухи. Они
были прохладные и мягкие, как губы доброго большого зверя. Я посидел в
лопухах, скользнул к большой яблоне и по корявому стволу забрался в чащу
веток. Цветы белые - и матроска белая. Цветы щекотали мне щеки, и я
чувствовал, что пушистые тычинки оставляют на коже пыльцу.

В просветах между листьями я видел открытое окно. И девочку. Она сидела у
настольной лампы и читала учебник географии за пятый класс, такой же, как у
меня. Она рассеянно теребила двумя пальцами нижнюю губу и слегка хмурилась.
Так славно она хмурилась...

Я сидел и смотрел, пока она не перелистнула страницу. Тогда я испугался:
вдруг закроет книгу и уйдет! Перестал дышать и достал из-под матроски
бумажного голубя. Это было мое первое письмо к девочке. Ничего я на нем не
писал, только нарисовал на крыльях красные звездочки, как у самолета. Но
все равно...

Я сосчитал до пяти, рывком высунулся из веток, прицелился и послал голубка.
Он хорошо пошел сначала, а у самого подоконника нырнул к земле. И сердце у
меня нырнуло. Но голубок взмыл, влетел в комнату и клюнул матовый белый
абажур. И упал на стол.

Она вздрогнула. Взяла его, обернулась к окну. Она смотрела прямо на яблоню.
Прямо на меня!

Я шумно упал в траву. Неуклюже, но быстро перевалился через забор и
припустил вдоль переулка. Дышал отчаянно, со всхлипом. Непонятное чувство -
какая-то смесь стыда и радости - обжигало лицо. Она меня заметила! В белой
матроске на темном заборе, конечно, заметила! И узнала... Ну и пусть! Пусть
узнала!..

Лишь у крыльца я увидел, что на рукаве вырван клочок...

- Надо же так набегаться, - сказала мама. - Бурлишь, как самовар...

- Ма... ты не сердись. Я порвал нечаянно...

Мама вздохнула и пошла за нитками.

...Было это или не было?

Когда я вернусь, я спрошу у Вари, не залетала ли в ее детство бумажная
птичка с красными звездочками на крыльях.


Долго ли шли, не знаю. Не чувствовалось время. Его, может быть, вообще не
было в этом лабиринте. Но вот запрыгали у меня по белым рукавам матроски
солнечные пятна.

Мы, жмурясь, вышли из расщелины в яркий летний день. Перед нами лежал
пологий берег со светлыми пляжами. Кое-где из ровной земли торчали обрывки
желтых скал - в одиночку и группами. Впечатление было такое, словно
скалистую местность занесло до каменных верхушек песком, и он образовал
ровные площади. Местами они заросли сплошной высокой травой, но были и
прогалины, где сквозь песок торчали только отдельные тонкие стебельки.
Трава тоже была желтоватого цвета. Она гнулась под ровным ветром и звенела,
как звенит в полях спелый овес.

На желтую сушу ровными синими грядами с белыми гребешками двигался океан.
Волны далеко-далеко разбегались по пескам, а уходя, оставляли шипящие языки
пены.

Было столько солнца, тепла и спокойного праздника в этом летнем мире, что
тревога и горечь растаяли. Мысль о неизбежном расставании не забылась, но
отступила и стала пока не главной. А главным был яркий день, который ждал
нас. И мало ли что еще могло случиться!

Я увидел веселые Володькины глаза.

- Так вот ты какой на самом деле, - сказал Володька.

Я чувствовал знакомую легкость и струнную упругость в своих ребячьих
мускулах. И все ощущения были ребячьими. От чрезмерного недавнего загорания
- на плотах в Северо-Подольске - слегка болела на плечах кожа (это была
несильная, даже приятная боль, а касание матроски было прохладным и
ласковым). Немного ныла коленка с подсохшей ссадиной - ободрал недавно на
откосе у Северо-Подольской крепости... А рука совсем не болела!

Володька еще раз оглядел меня от кедов до матросского воротника и заметил:

- Ничего. Сейчас хоть на человека похож.

- Будешь дразниться - получишь, - пообещал я. - Теперь имею право.

Володька отскочил и показал язык. Братик скинул на песок штурманскую куртку
и торопливо встал рядом с другом.

- Кто на наших?

Это он шутя сказал, даже ласково. С веселым прищуром и улыбкой. Но я
подумал: "Не дай Бог кому-нибудь всерьез обидеть Володьку на глазах у
Василька".

Они стояли плечом к плечу, и опять я заметил их удивительное сходство. Не в
лицах, а в чем-то неуловимом: в улыбке, может быть, или в движениях... Оба
с растрепанными волосами, с одинаково озорными взглядами. У Братика
выбилась из штанишек и полоскала по ветру шелковистая рубашонка, у Володьки
задралась пестрая майка, открыв поцарапанный загорелый живот.

- А где твоя штормовка?

- Там осталась, - беспечно откликнулся Володька. - Застряла в шиповнике, я
ее бросил.

- Растяпа, - по привычке сказал я.

Они, переглянувшись, двинулись ко мне, и я отскочил. Конечно, они потоньше
и пониже ростом, но зато двое. Уж если взрослого вытянули из-под обрыва,
мальчишку отваляют в песке за милую душу.

А Валерка на нас поглядывал с молчаливой усмешкой. Он был теперь самый
старший.

Но и он не был взрослым. Вдруг подхватил с земли куртку, вытянул ею меня по
спине и закричал:

- Купаться!

Мы радостно заорали и бросились к морю.


Теплые волны были упругими и добрыми. Мы так наплавались и напрыгались в
них, что обессиленно бухнулись ничком, едва выбравшись на берег.

Это было такое счастье: лежать под солнцем, слизывать с кожи соленые
капельки и подгребать под себя горячий песок.

За травой, за камнями, в сотне метров от нас, на плоском бугре стоял серый
маяк. Он был совсем рядом с выходом из лабиринта, но мы, когда появились
здесь, не заметили башню: она стояла у нас за спиной, а мы смотрели на море.

Зато теперь мы разглядывали маяк внимательно. Это была квадратная башня с
узкими окнами и чем-то вроде круглой застекленной беседки, похожей на
громадный фонарь. Я вспомнил, что стеклянная надстройка у маяков так и
называется - "фонарь". Там должны стоять ярки