ся в сумраке, среди чучел с выпуклыми
стеклянными глазами. Он, кажется, вообще уже ничего не боялся, потому что
очень устал. Надо было приспосабливаться к такой жизни. Ведь если сидеть,
пока не выплатят все убытки, полжизни пройдет...

Сквозь решетку и листья глянула белая луна. Яркая, как электрический фонарь
трамвая. Тогда загремел засов и пришел полицейский Груша. Он отвел Гальку
домой.

2

Мать покормила Гальку ужином. Она его не ругала и вообще ничего не
говорила. Только вздыхала и вытирала глаза. А Галька ни о чем не спрашивал.
Измученный и голодный, он торопливо глотал все, что было на тарелках. И
потихоньку начинал надеяться, что его простят.

Спал Галька наверху, в мансарде, в одной комнате с братом - не с Михелем, а
с другим, Эриком. Но Эрик, выпускник гимназии, в эти дни уехал поступать в
столичное училище пароходных механиков. Галька одетый бухнулся на постель и
сразу уснул. До позднего утра.

А утром пришел посыльный с бумагой: Галиену Тукку надлежало в три часа
пополудни явиться на заседание магистрата.

Отец только губы поджал. Видно, он знал это заранее. Мать заохала,
зашептала молитву. Принялась гладить Галькину белую рубашку и чистить его
парадный костюм. Будто Гальке на праздник идти, а не на суд, не на расправу.

Полдня томился Галька страхом и ожиданием. Даже с Вьюшкой не мог
разговаривать. В магистрат он пошел почти что с радостью: скоро кончится
ужасная неизвестность!

Их с отцом ввели в круглую комнату с узкими, как в соборе, окнами. За
зеленым столом сидели два десятка советников. Молчаливые, в малиновых
мантиях. Отец поклонился и Гальку толкнул: кланяйся, балда. Галька послушно
согнулся - так, что волосы упали на лицо. Сквозь них Галька со страхом
смотрел на главного советника Адама Питера фан Биркенштакка. Это был
маленький старик с красными птичьими глазками, тяжелыми веками и носом,
похожим на клюв попугая. На носу и на лбу Биркенштакка в минуты волнения
набухали синие узелки и жилы. А волнений и забот у главного советника
хватало: целый город. И надо сказать, он держал этот город в крепких руках.
Случай с пуском трамвая был, пожалуй, единственный, когда фан Биркенштакк
не сумел настоять на своем. Да и то, скорее всего, потому, что не очень
старался. Решил показать, будто мнение граждан для него превыше всего...

Отец опять толкнул Гальку: выпрямись, дубина.

Секретарь магистрата стал спрашивать: действительно ли это Галиен Тукк, сын
Александра Тукка; действительно ли это именно он был вчера задержан
полицией; и признает ли он все, что написано в полицейском протоколе.
Галька на все вопросы отвечал сиплым "да". Подумал было: не сказать ли, что
трамвай остановился раньше, чем он, Галька, бросился за монеткой? Но не
посмел.

Монетку с профилем трубача-Хранителя Галька забыл в кармане старых штанов.
И наверно, поэтому она не спасла его.

Адам Питер фан Биркенштакк поднялся и тонким голосом прочитал
постановление. Гимназист Галиен Тукк навсегда изгонялся из родного города.
Ибо он, нарушив запреты и правила поведения, причинил городу многие беды,
подверг опасности его жителей и потому более не может быть гражданином
Реттерхальма. Через двадцать четыре часа он должен покинуть город и впредь
не появляться в нем, а также в его окрестностях радиусом в двадцать четыре
итальянские мили...

- Вам ясно решение магистрата? - спросил главный советник, и жилки на его
носу набухли.

Отец часто закивал и поклонился. Галька стоял оглушенный. То, что
случилось, было страшнее всего, что он мог ожидать.

Адам Питер фан Биркенштакк оглядел советников.

- Нет ли сомнений у почтенных членов магистрата?

Один советник - молодой, круглолицый, с черными усами - сказал с веселой
ленцой:

- Да зачем уж так-то? Всыпать бы ему горячих да посадить на недельку на
хлеб и воду, как в давние времена...

Жилки главного советника набухли сильнее.

- Законы Реттерхальма исключают тюремное наказание для детей. А что
касается "горячих", то перед изгнанием виновных всегда били плетьми, и мы
не отступим от обычая...

Одеревеневший Галька не двинулся.

- Но сейчас просвещенный век, и процедура будет символическая, - закончил
Биркенштакк. Затем посмотрел на черноусого советника: - А вам, господин
Штамм, замечу, что приговор в любом случае не подлежит изменению. Это не
только решение магистрата, но и граждан города. Вчера наши посыльные обошли
все дома, и под приговором подписался почти каждый взрослый житель
Реттерхальма...

Два служителя в старинных камзолах и париках отвели Гальку в соседнюю
комнату - сводчатую, без окон. У стен горели газовые фонари. Гальку
поставили в трех шагах от некрашеной скамьи. Говорили шепотом, в фонарях
шипел газ. Принесли толстую тугую куклу из потертой желтой кожи, ростом с
большого дядьку, но мало похожую на человека. Бухнули на скамью. Служитель
углем написал на коже: "Galien Tuck". Другой, неумело махая плетеным
кнутом, нанес кукле несколько ударов. На ней лопнул шов, посыпались опилки.

Галька был как во сне. Он даже не все понимал, что делалось. Понимал только
главное и страшное: больше он не будет жить в своем городе. Ни-ко-гда...


По дороге из магистрата отец рассудительно говорил, что они с Галькой
отделались пустяками. Никакое это не изгнание. Просто он отвезет Гальку в
Кобург, в частный школьный пансион господина Гиневского, там Галька получит
образование и так же, как после гимназии, сможет поступить в университет
или военное училище... О месте в пансионе обещал похлопотать сам господин
Биркенштакк, он оказался очень великодушен...

Галька молчал. Он был налит безнадежным отчаянием.

Дома у него прорвались рыдания. Галька кинулся к матери, умолял ее
что-нибудь придумать. Ну, не мог, не мог он расстаться с домом, с мамой, с
Вьюшкой. И с городом... Он только сейчас понял, как любит свой город. Все
улицы, дома, лестницы, все заросшие закоулки, молчаливых рыцарей в латах...
Он готов был вцепиться в любой камень, в фонарный столб - намертво, чтобы
не оторвали! Как он будет жить без друзей, без игр в замковых дворах, без
купаний на отмелях? Даже без гимназии, в которую так не хотелось идти
утром, когда не выспался и не выучил уроки. Даже без учителя латыни
господина Ламма!

Пусть бы лучше не кожаную куклу, а самого Гальку исхлестали плетью, только
бы не выгоняли. Пусть бы держали в подвале, но все-таки здесь, на родине...

Мама гладила Гальку по волосам и успокаивала, как умела. Что она еще могла?

К тому же всем когда-то приходилось уезжать. Вон и Эрик уехал в училище,
без всяких слез. В Кобурге тоже люди живут. Конечно, вдали от дома не
очень-то сладко, но зато как хорошо, что магистрат не заставил семью Тукков
оплачивать убытки. А ведь могло кончиться полным разорением. Но главный
советник проявил сочувствие и благородство. Радоваться надо, а не слезы
лить...

Старший брат Михель отдал для Гальки свой чемодан.

- Чего ревешь, дурень? Сам же хотел стать путешественником. Не всю жизнь у
мамашиной юбки сидеть. Я тебе завидую.

Толстый глупый Михель не понимал! Галька мечтал путешествовать по свету,
делать открытия, совершать подвиги. Но он мечтал и о другом: как будет
возвращаться в родной город, как ему там будут рады. И в самых дальних
краях он помнил бы свой город и свой дом, как самое дорогое. А сейчас что?

Подходила Вьюшка, но Галька убегал от нее. Чувствовал: если Вьюшка начнет
жалеть и утешать, сердце у него разорвется. Это не просто такое выражение.
Он ощущал, что сердце именно порвется. И если бы это в один миг, то пусть.
Но, наверно, сперва будет очень больно...

К вечеру слезы кончились. Галька поднялся в мансарду. Он как-то сразу
успокоился. Но это было безрадостное спокойствие. Пустое и безнадежное,
потому что внизу, в гостиной, стоял собранный чемодан. Утром приедет
дилижанс.

Двигаясь механически, Галька разделся и лег. Ему приснилось, будто он опять
стоит в круглой комнате магистрата, босой, в ночной рубашке. А Биркенштакк
- весь в синих жилах - читает приговор. Потом Гальку ведут по пустым улицам
на Маячную площадь, там срывают с него рубашку, и вагоновожатый Брукман
толстой трамвайной веревкой хлещет его, широко размахиваясь и открывая рот.
И все это в полной тишине. Боль от ударов слабая, и Гальке даже не стыдно,
потому что кругом не люди, а громадные кожаные куклы без лиц. И только
Вьюшка и Лотик проталкиваются между ними, рвутся к Гальке, и у Лотика в
руках старинное ружье со стволом-воронкой, чтобы застрелить Брукмана... Но
куклы стискивают Лотика и Вьюшку тугими телами, потом придвигаются,
наваливаются на Гальку, давят...

Он вскрикнул, сел на кровати.

В окно светила яркая до голубизны луна. Гальке показалось, что сейчас
что-то случится. Нет, не страшное и не радостное, а просто какое-то
изменение...

Он, путаясь в длинной рубашке, подошел к окну. Виден был склон холма до
самой вершины. Крыши, лестницы, арочный мост. И Маячная башня подымалась
из-за темных вязов. Сильно блестел стеклянный шар. Фонарь в нем не
зажигали, время было такое (о причинах этого чуть позже).

Все было знакомое, Галькино, родное. Хоть кричи от тоски. Но Галька не
кричал даже мысленно. Он размышлял. Окна уже нигде не светились, город спал.

Город спал. Хотя один из его жителей, мальчик Галька, изнемогал от горя.
Люди подписали придуманный главным советником приговор, покачали головами,
сказали детям: "Вот видите, к чему приводят шалости" - и теперь уже не
думают о случившемся. А если кто и думает, больше жалеет о трамвае: когда
его еще починят!

А кто пожалеет Гальку? Ну, одноклассники вспомнят. Поговорят, посочувствуют
и займутся своими делами. Лотик - тот в самом деле крепко пожалеет. А еще?
Ну, родные, и сильнее всех - Вьюшка. Но разве они - город?

Городу было все равно. Больше того: город отказался от Галиена Тукка!
Спокойно так, между делом. Галька ощутил, как у него заломило тело. Будто
рубцы от веревки Брукмана были настоящими, не во сне. Галька даже застонал.

Он скинул рубашку, натянул старые штаны и залатанную голландку, раскрыл
окно и выбрался на крышу. По приставной лестнице спустился на лунный двор.

Это был привычный путь. Галька не раз так сбегал из мансарды для вечерних
игр. Но сейчас он уходит навсегда.

Он ушел из города, не взявши ни куска хлеба, ни фляги с водой, босиком, без
шапки и куртки..."


- И ни с кем не попрощался? - сказал мальчик.

- А как прощаться? Его бы задержали.

Мальчик молчал.

- Он мог бы пробраться в комнаты, где спали отец, и мать, и все
остальные... - сказал Пассажир. - Но, видимо, он боялся, что, если
посмотрит на них, не решится уйти. И он не стал прощаться ни с кем. Даже
мысленно...

- Даже с Майкой?

- С кем?

- Ой... Я хотел сказать "с Вьюшкой". - Мальчик громко заскрипел стулом,
отвернул лицо.

Пассажир оставил тетрадь, снял очки.

- Я понял, - сказал он вроде бы виновато. - У тебя есть сестренка. Ее зовут
Майка.

- Ну, есть... - Мальчик низко-низко нагнулся, стал дергать шнурки. Суетливо
скинул кеды, вскарабкался на свою койку. Лег лицом к стенке. Странно притих.

Пассажир посидел с полминуты. Растерянно встал. Спина мальчика под
бело-розовой клетчатой тканью напряженно застыла.

- Я тебя чем-то обидел? - тихо спросил Пассажир.

Мальчик пошевелился. Потом повернулся - неловко, медленно.

- Да нет, что вы... - прошептал он.

Пассажир стоял между койкой и лампой, лицо мальчика покрывала тень. И все
же видно было, что глаза у него мокрые.

- Я понимаю, ты, наверное, соскучился по сестренке. Но ведь завтра уже
вернешься...

- Да не в том дело... - Мальчик посопел, потерся щекой о подушку. Смотрел
мимо Пассажира.

Тот сокрушенно сказал:

- Значит, это я тебя своим чтением расстроил. Ну, извини...

- Да нет. Я сам себя расстроил, - отозвался мальчик сердито. И вдруг
чуть-чуть улыбнулся: - Я такой. У меня вроде как у Гальки: иногда ни с того
ни с сего капли из глаз...

- Это хоть у кого бывает, - осторожно заметил Пассажир.

Мальчик мазнул пальцами по глазам и решительно спросил:

- Вы думаете, я из-за немецкого в Лисьи Норы поехал?

Пассажир выжидательно молчал.

- Из-за Майки, - выдохнул мальчик.

Видимо, долго копилась у него печаль и обида, если теперь выплеснулась
навстречу случайному попутчику. Впрочем, не такому уж случайному: ведь
полсуток вместе. И как-то, наверно, связал их третий человек - маленький
житель старого города Реттерхальма...

- Я ее совсем крошечную на руках таскал, - прошептал мальчик. - Целыми
днями... Мне самому шесть лет было, а она горластая такая оказалась и
хитрая: лежит - орет, на руки возьмешь - молчит. Я сам реву, а ее таскаю,
потому что страшно: вдруг задохнется от крика. А больше с ней некому было,
папа на работе...

- А... мама?

- Она умерла, когда Майка родилась.

- Извини, малыш...

- Но вы не думайте, что я на Майку злился! Наоборот. Я от нее не отходил,
потому что она... ну, как частичка мамы. Дрожал за нее... А у нее потом
спина стала болеть. Сколиоз... - Мальчик говорил, глядя в угол каюты, и
глаза у него стеклянно блестели. - Когда лежит - больно. Плачет: возьми на
ручки. А большая уже. Я ее глажу, каждый позвонок прощупываю... Вот тогда и
научился боль прогонять руками. Иногда она еще сама не знает, что скоро у
нее заболит, а я уже чувствую... Потом у нее прошло. Но она все равно от
меня ни на шаг.

Мальчик вздохнул прерывисто, словно после долгого плача.

- Ну... а что случилось-то? - негромко сказал Пассажир.

- Да вроде бы ничего такого. Папа женился весной. Я и сам папе говорил:
давай, всем лучше будет. И правда, лучше стало, она хорошая, тетя Зоя.
Безрукавку мне связала... Только Майка...

- Что? Не признает ее?

- Да наоборот... - Мальчик дернул головой, зло всхлипнул в подушку. - Сразу
к ней прилипла. А меня будто больше и нет... Отец говорит: ты должен
понимать, девочке мама нужна, ты держись. Ну, я и держался. Потому что ведь
никто же не виноват, я понимаю. А все равно... И тетя Зоя все чувствует. Мы
с папой тогда и решили, чтобы в Лисьи Норы на время...

Пассажир медленно отступил, сел в кресло.

- Вот, значит, как у тебя... Тут такое дело, а я тебя сказками развлекаю.

- Разве это сказка? - насупленно спросил мальчик. - Вы же говорили, что по
правде.

- Да... Для меня это правда, а для тебя... Что тебе до какого-то мальчишки
из далеких времен, когда своих переживаний хватает. Верно?

- Нет... - вздохнул мальчик. - Не верно. Мне все равно интересно. Просто
я... раскис маленько, когда Майка вспомнилась. Вы не обижайтесь.

- Да что ты, голубчик! Разве я обижаюсь!

- А что было дальше? С Галькой...

- Значит, можно продолжать?

Мальчик кивнул, мазнув носом по подушке.

- А ты не устал? Поздно уже...

Пароход все стоял у пристани, машина молчала. Видно, и правда что-то
случилось. Люди за стенкой примолкли. Только шаги вахтенного на верхней
палубе нарушали тишину.

- Я не устал, - сказал мальчик. - Только можно я буду здесь? Лежать и
слушать.


"По лестницам и тропинкам, по кривой улице Булочников Галька спустился с
холма. Никто не встретился на пути. Дома кончились, и дорога пошла вдоль
реки. Галька шагал быстро. Тоска сидела в нем, как ледяной комок. Он почти
не думал, что будет впереди. Знал только, что в город не вернется и в
Кобург не поедет. Может, выроет землянку и станет жить как отшельник.
Может, просто умрет где-нибудь у края дороги, и когда его найдут, у
кого-нибудь шевельнется совесть.

К середине ночи он увидел заброшенный рыбацкий сарай, сделанный из
перевернутого баркаса. Забрался под крышу. Внутри были нары с остатками
соломы. Галька съежился на них и уснул.

...Проснувшись, он сразу вспомнил все, что случилось. И так было тяжело на
душе, что не хотелось открывать глаза. Наконец он все-таки открыл.

Солнце било в щели и косое окошко. Но не это первым делом увидел Галька. Он
увидел большой никелированный револьвер, наведенный прямо ему в лоб. В
стволе был крупный черный глазок. Держал оружие краснолицый мужчина с
бакенбардами, в матросском берете с помпоном.

- Тихо, птенчик, - просипел он и прищурил левый глаз. - Шевельнешься - и
пуля.

Этого еще не хватало! Что, весь мир ополчился на Гальку?

Ни капельки страха не испытал Галька, только горькую досаду. И опять
заболели рубцы от приснившихся побоев.

- Ну и черт с тобой, стреляй... - Он отвернулся. - Дурак...

- А ну встань! - рявкнул дядька в берете. - Руки вверх!

Галька поднялся с нар. Но рук не поднял, сунул их в карманы. И пальцы
нащупали монетку Лотика. Это неожиданно обрадовало Гальку! Будто надежда
появилась.

- Чего орешь? - сказал он. - Твой сарай, что ли?

Вошел красивый офицер с усиками. В белом кителе с двумя звездочками на
рукаве. Моряк с бакенбардами опустил револьвер.

- Господин лейтенант, здесь мальчишка. Я боюсь, не лазутчик ли. Грубит,
господин лейтенант...

- Кто такой? - резко спросил офицер.

- А вы? - сказал Галька. В нем шевельнулось любопытство: что будет дальше?

- Отвечай, сопляк! - крикнул лейтенант. Он был очень молодой. Он покраснел.

- Сам сопляк! - Гальке нечего было терять.

- Боцман! - полыхая девичьими ушами, отчетливо проговорил лейтенант. -
Позовите матроса, пусть всыплет этому... два десятка линьков. Для
воспитания вежливости.

- Слу... - начал боцман.

Галька прыгнул, вцепился в ствол, дернул вниз, перехватил рубчатую
рукоятку. С усилием, но быстро взвел курок. Револьвер был знакомый -
армейский "смит-и-вессон". Такие "пушки" показывали мальчишкам офицеры
форта, когда те наведывались в гости.

Галька опять метнулся на нары.

- Не подходить! Выстрелю, честное слово!.. Мне все равно...

- Идиот, - сказал лейтенант боцману. - Вы будете разжалованы... Эй ты,
брось оружие!

- Стоять! - Галька глянул на лейтенанта поверх ствола. Звенело в Гальке
бесстрашие.

Нагнувшись, шагнул в сарай седой моряк. Сухой, стройный, с черным эполетом
на левом плече. Сказал спокойно, как дома:

- Что тут за шум?.. Боцман, это ваш револьвер у мальчика? Десять суток
ареста по возвращении на базу. Мальчик, оставь оружие, настреляешься еще в
жизни.

Этому человеку со спокойным голосом и резко-синими глазами Галька
подчинился без промедления. Но и без боязни. Бросил "смит-и-вессон" на
солому, шагнул с нар.

- Ты из Реттерхальма? - спросил седой офицер.

Галька кивнул.

- Сбежал, что ли, из дома?

Галька помотал головой. И понял, что расплачется.

- Ладно, разговоры потом, - решил офицер. - Ты, наверное, голоден?..
Лейтенант, распорядитесь... - Он опять повернулся к Гальке. - Я командир
монитора. Капитан-командор Элиот Красс".

Часть вторая. ВЫСТРЕЛ

ВОЙНА МОНИТОРОВ

1

"Теперь пора сказать о мониторах. Они появились в начале семилетней
кампании у берегов Рога. Их начали строить обе воюющие стороны. Строили
быстро, однако не очень умело и без единого образца. Вот и стали появляться
в прибрежных водах разномастные бронированные черепахи с тупыми носами и
уходящей в воду палубой. Их общим признаком были приземистые стальные башни
с орудиями колоссального калибра (с одним или двумя) и очень мелкая осадка.
Она давала возможность проходить над отмелями, забираться в небольшие речки
и заливы.

Мониторы участвовали в блокадах прибрежных крепостей, в десантах и гораздо
реже воевали друг с другом. Их осадные орудия были мало приспособлены для
морских сражений. Возможно, это и привело к тому, что моряки
противоборствующих эскадр смотрели друг на друга без особой враждебности.
Скорее с профессиональным интересом. Да и что им было делить? Путаные
претензии и споры сухопутных премьеров были непонятны даже многим старшим
офицерам, не говоря уже о лейтенантах и матросах. С другой стороны,
случалось, что командирами сходившихся в бою мониторов оказывались
выпускники одной военно-морской академии. Война-то шла, по сути дела,
гражданская.

Здесь и причина того, что после Юр-Тогосской конференции в одной эскадре
мониторов сошлись бывшие противники.

В результате временного перемирия возник