ягнул вас.

- Ничего, - буркнул он. - Будем считать, что это вроде автографа.

4. К вопросу о педагогике

В машине мы молчали. Пантюхин высадил нас у гостиницы и коротко попрощался,
сказав, что завтра утром уезжает. Взлохматил Сашке волосы и укатил.

В комнате Сашка увидел очки. Спросил нерешительно:

- Это что?

- Подарок тебе. От "Даблстара"...

Непонятно, обрадовался ли он. Примерил очки, снял, помахал ими. Скинул
кроссовки, с ногами забрался на кровать. Тихонько сел, привалился к стене.
Натянул очки на поднятые к подбородку коленки, пощелкал резиной...

Я копался в "сидоре", отыскивая чистую рубаху.

Молчание давило нас обоих.

Наконец Сашка сказал, будто издалека:

- Игорь Петрович, простите меня, пожалуйста...

Я понимал, что веду себя по-дурацки, и все же ответил надуто:

- Ну, ты же знал, на что идешь, когда хотел удрать. Чего теперь извиняться?

- А вы... очень обиделись?

- А ты как думаешь? Радоваться мне, что ли?

Кажется, Сашка чуть-чуть ощетинился.

- А тогда... зачем согласились, чтобы я опять с вами?

"А ты почему захотел, чтобы опять вместе?" - чуть не спросил я. Но вместо
этого получилось:

- А затем, что показалось... что возвращаться с "пилигримами" тебе совсем
уж тошно. И еще...

Он стыдливо стрельнул глазами.

- Что?

- Я не привык бросать тех, кто со мной в Дороге...

Эх, зачем я его так? Будто наотмашь... Идиот старый!

Сашка сжался. Потом спросил глухо:

- Что же мне теперь? Головой о стенку стукаться?

Чтобы как-то все смягчить, я проворчал добродушно:

- Если голова дурная, расплачиваются другим местом...

Сашка не смягчился. Спросил пренебрежительно:

- А для вас было бы удовольствием отлупить меня, да?

"Дурень, - чуть не сказал я. - Даже своих детей я сроду пальцем не
трогал..." Но опять меня защекотал этакий педагогический зуд.

- Дело не в удовольствии, просто для назидания следовало бы тебе всыпать
горячих... Кстати, имею право! Ты сам ко мне в племянники записался. Так
что я мог бы взгреть тебя, как родственник.

Сашка опять сильно щелкнул резинкой очков. И сообщил:

- Один пробовал. В прошлом году... Месяц с прокушенным пальцем в больницу
ходил.

- И кто же этот неудачливый воспитатель?

- П-папочка, - с непередаваемой интонацией сказал Сашка.

Тут мне совсем стало тошно. И чтобы это скрыть, я постарался проговорить со
сдержанным упреком:

- Весьма сочувствую твоим семейным неприятностям... Но, в конце концов, не
я в них виноват. И не я толкал тебя на... сегодняшнее приключение. Так что
зря ты на меня дуешься.

- Это вы... дуетесь.

- Но у меня-то есть основания!

- А у меня... А мне теперь что? - И вдруг он предложил, хихикнув: - Ну,
давайте в угол стану. Коленями на горох.

- Где ты горох-то возьмешь?

- Ну... тогда просто так. Меня маленького мама носом в угол ставила...

- Видимо, недостаточно...

- Ага, - отозвался он с намеком на прежнюю дурашливость. - Хотите, стану? -
И спустил ноги с кровати. Это была уже наполовину игра.

- По-моему, ты сам хочешь. Наверно, для очищения души от греховной тяжести.

- Встаю, - решительно вздохнул Сашка. И шагнул в угол между окном и
креслом. Встал ко мне спиной. В нарочито покаянной позе: пятки раздвинул,
колени свел, голова ниже плеч. И начал легонько поддавать ногой очки,
которые держал за резинку в сложенных за спиной руках.

Я закрыл "сидор". Сказал Сашкиной спине:

- Какой смирный, послушный ребенок. Всегда бы такой...

Он поддал очки сильнее и пробубнил не обернувшись:

- Между прочим, это тоже унизительная процедура. Торчать вот так...

Я изобразил сдержанное злорадство:

- Естественно. Всякое наказание унизительно. Ибо оно - наказание, а не
праздник.

- Значит, вы меня наказали? - обрадовался Сашка.

- Здрасьте! По-моему, ты сам себя наказал.

Он поглядел через плечо:

- И долго мне так стоять?

- Наверно, пока дурь из головы не улетучится.

- Тогда всю ночь, - печально сказал Сашка.

- Ночь не ночь, а пока я не вернусь, стой.

- А вы куда? - испугался он.

- Это детям до шестнадцати знать не полагается.

По правде говоря, я хотел пройтись по улице, а потом заглянуть в бар и
пропустить рюмку коньяка. Нужно было очухаться от всего, что случилось, и
заодно решительной мерой снять давление, а то в голове начинался
гипертонический гудеж.

...Так я и сделал. Потолкался среди все еще шумной, хотя и поредевшей
карнавальной толпы. Все обсуждали взлет "Даблстара". Одни уверяли, что это
пришельцы, другие - что подготовленный организаторами праздника аттракцион.
Третьи с ними спорили, что никто ради аттракциона не разрешил бы разрушать
памятник природы и древности.

Я спохватился, что ни о чем не расспросил Пантюхина. Как могло оказаться,
что корабль стоял на площади несколько веков? Неужели "Даблстар" когда-то
ушел по вектору времени назад и приземлился в прошлом? И значит, у них в
корабле совсем иной темп времени? Ведь Пантюхин вовсе не библейский старец,
а кроме того, там есть даже и мальчишка. Откуда он вообще, этот "Даблстар"?
Что ищет, в каких пространствах?

От размышлений голова загудела сильнее, но порция в баре оказала
благотворное воздействие. И я с удовольствием вспомнил, что за три дня
путешествия в этих краях мои прежние хвори не потревожили меня. Что ни
говори, а благодаря Сашке.

Я взглянул на циферблат. Прошло уже около часа, как Сашка отбывал свой
добровольный арест. Впрочем, я не думал, что он и вправду торчит в углу.
Наверняка завалился на кровать и читает "Плутонию" или развлекается с
Чибой. И, поднявшись на второй этаж, я в коридоре нарочно затопал погромче,
чтобы Сашка успел принять в углу у кресла прежнюю смиренную позу и
продолжить игру.

Глава 8. ЛИХОРАДКА

1. Пробитое небо

Все-таки он меня надул. Самым бессовестным образом. Когда я вернулся, его и
след простыл. Снова было раскрыто окно. Теплый воздух шевелил на столе
самолетик из газеты, который Сашка, видимо, смастерил без меня... Я со
страхом, с нарастающим опять чувством беды обвел глазами комнату. Чибы тоже
не было. И... не было нигде пилотских очков.

Жуткая догадка толкнула меня к двери. Я прогремел вниз по лестнице, кинулся
через улицу, толкая людей в пестрых костюмах и масках. Надо мной смеялись,
палили вслед из хлопушек. А я, задыхаясь, торопился к площади. С ужасом, с
горькой жалостью к обреченному Сашке!

Конечно... Конечно, он так решил... Почему я сразу не догадался? Ведь можно
было понять: раз не удалось удрать на "Даблстаре", он попробует взлететь на
самолете. Назло судьбе! Чтобы доказать себе и всем, что каменного неба
нет!..

Как спасти? Догнать, вцепиться в хвост самолета!..

Нет, не успел я... Когда пробился на площадь, красно-желтый самолет уже
дрожал и дергался в сбивчивом ритме двигателя. Треск мотора - как у десятка
гоночных мотоциклов - заглушал голоса толпы. Пропеллер превратился в
прозрачный искрящийся круг, и за этим кругом, за лобовым стеклом, за
выпуклыми очками я увидел прищуренные Сашкины глаза.

- Сашка, не надо!

Конечно, он на меня не взглянул. Не услышал за треском настоящего мотора.
Да и в полной тишине он никого сейчас не услышал бы. Он весь был в
напряжении старта и прицельно смотрел вперед... Треск перешел в ровный вой,
с капота ударил белый прожектор, луч рассек надвое толпу.

- Сашка, не смей... - сказал я уже плачущим шепотом.

[Image]Самолет шевельнул подкрылками, дернулся и побежал через площадь,
подпрыгивая резиновыми бубликами колес на булыжниках. Скорее, скорее... Он
пронесся совсем рядом, крыло мелькнуло в метре от моего лица, обдало
ветром.

На середине площади самолет взлетел. Толпа замерла, потом разом ахнула:
казалось, летучая машина врежется на малой высоте в крышу городского
управления, рядом с башней. Но перед самим зданием самолет взмыл, лег на
крыло, сделал вокруг башни "бочку" и пошел над площадью по кругу. Толпа
будто взорвалась, все орали, плясали, швыряли над собой маскарадные колпаки
и шляпы. Три прожектора поймали самолет своими лучами, и он засверкал
красным лаком и стеклами. Я видел, как светло-желтым огоньком вспыхивают
Сашкины волосы...

Все ликовали, думали, что этот полет - еще один сюрприз праздника. И только
я закостенел в обморочном предчувствии.

Самолет в сотне метров над крышами несколько раз облетел площадь, потом
вдруг вошел в крутое пике. Ниже, ниже... Опять все замерли, и в этой тишине
кто-то пронзительно завопил. Я хотел закрыть глаза и не смог...

Над самыми головами машина выровнялась. Сперва летела горизонтально, затем
снова свечкой пошла вверх. Выше, выше!.. Прожекторы едва успевали за ней.
Но вот они запутались в густых волокнах облаков, а самолет мелькнул красной
каплей и ушел в этот взвихрившийся туман.

Прожектора качнули лучами и погасли...

Несколько секунд ничего не было. Ни движения людей, ни звука мотора, ни
голосов. И я вдруг испытал великое облегчение. Значит, Сашка пробился! Так
же, как звездный катамаран! А почему я, дурак, решил, что он не пробьется?

Но в этот миг площадь тряхнуло глухим каменным ударом. И вверху разошелся
ярко-желтый свет.

Среди разорванных облаков горела теперь громадная звезда. Нет, не звезда.
Пробоина в каменном своде - неровная, с разбежавшимися трещинами-лучами. В
нее пыльным светлым столбом вошел и упал на толпу тяжелый солнечный свет.

Наверно, в другое время это могло показаться красивым. Но в ту минуту... С
нарастающим свистом летели вниз и грохались на площадь громадные камни (не
знаю, зацепило ли кого-нибудь). Затем, кувыркаясь, упало на булыжники
исковерканное хвостовое оперение. Рядом с ним ударилось резиновое колесо.
Подпрыгнуло выше голов и поскакало по булыжникам...

Растворяясь в безнадежности и ужасе этого бреда, я ждал, когда упадет и
весь самолет. И... Но время тянулось, тянулось, и было непостижимо, как
можно вынести такую муку. И наконец лопнувшей струной ударила догадка:
самолет не упадет здесь. Он все-таки пробил каменный свод...

...Почти не помню своего пути из-под Горы. И главное, не помню, сколько
прошло часов. Кажется, я мчался куда-то, стоя на крыле пыльного
дребезжащего "газика" с парусиновым верхом. Потом карабкался по обрывам -
по тем, которые не смог преодолеть в детстве. Наверно, очень долго
карабкался. Но времени просто не существовало. И не существовало усталости,
боли в сорванных ногтях и сухом растрескавшемся горле...

Потом я долго шел по горячей от солнца равнине. Сквозь щебенку росли
кустики сизой полыни. Я шел, шел... И знал, что в конце концов увижу в
земле черную дыру с трещинами, а на краю - обломки самолета. И... его...

Не было дыры, только горячая каменно-клочковатая плоская земля. Но когда
горизонт стал дымчато-оранжевым, а среди кустиков струйками зазмеился песок
странного апельсинового цвета, я увидел самолет. Его остатки. Неожиданно и
совсем рядом. Груда деревянных шпангоутов, дюралевых трубок и рваные
полотнища алой и желтой перкали.

Я заставил себя подойти.

Сашка лежал под обломком крыла. Видны были раскинутые коричневые ноги.
Почему-то не в кроссовках, а в нелепых старомодных ботинках с пуговками. По
крылу бегал птичий скелетик. Маленький, гладко-желтый, вроде того, что я не
раз видел в витрине магазина "Учебные пособия". Скелетик наклонил головку,
глянул на меня пустой глазницей и отчетливо сказал:

- Непр-равда. Это Анд-р-рис...

- Пошел... - отозвался я. Без удивления, уже без страха, только с ощущением
невыносимой жалости и горя. Взялся за крыло, отвалил его.

Сашка лежал ничком, в метре от головы валялись расколотые очки. Льняная
рубашка на спине была в бурых пятнах, волосы тоже в засохшей крови. Правую
руку он поджал под себя, левую откинул в сторону... Мне вдруг показалось,
что пальцы шевельнулись, будто хотели сжать кремневый осколок. Я быстро
нагнулся, схватил Сашку за тонкое запястье с белой полоской от сорванных
часов. Потянул осторожно. "Сашка..." Рука легко отделилась от тела. Из
места обрыва тянулись какие-то белые ленточки, похожие на резиновую
лапшу...

- Это алгор-р-ритм! - крикнул из-под крыла скелетик.

Опрокидываясь во тьму, я успел сжать остатки сознания, спрессовать их в
мольбе: "Не надо! Пусть это будет сон!"

И сделалось, что это сон.


Я выходил из сна с колотящимся, как у перепуганного пацаненка, сердцем, со
счастливым ощущением, как отступает, превращается в ничто недавний ужас. И
вспоминал, что по правде все было не так. Что, вернувшись, я застал Сашку в
углу и он в ответ на мое глуповато-бодрое "Как дела?" независимо шевельнул
спиной: "Видите, стою. Из принципа..."

- Хватит уж дурака-то валять, - проворчал я. - Вот, я тебе яблоко принес. И
бутерброд с ветчиной. Бери, лопай...

Он подошел, взял яблоко. Бормотнул что-то вроде "спасибо". Скинул
кроссовки, забрался на кровать, погладил Чибу-котенка, который дрыхнул на
подушке. Воткнул в яблоко зубы.

- Может, уж хватит коситься друг на друга? - сказал я.

- Ага... - Он заулыбался и часто зажевал.

- И наверно, спать уже пора. Вон как нагулялись за день.

- Ага...

...И сейчас он, конечно, посапывает, свернувшись под простыней. Я скосил
глаза на Сашкину кровать.

Не было Сашки! Только смятая простыня. Я стремительно сел. Дверь в прихожую
была открыта, а другая дверь, в туалет, светилась яркой щелью. А, вот оно
что...

Какие-то странные горловые звуки донеслись из-за двери - то ли кашель, то
ли всхлипы. Я шагнул в прихожую, нажал выключатель. Сашка появился из-за
двери - всклокоченный, с измученными глазами в темных впадинах, с мокрым
подбородком.

- Игорь Петрович... Меня почему-то очень тошнит... - И стал сползать спиной
по косяку.

Я схватил его. Он был как налитая кипятком грелка.

2. Жар

Дальше опять был страх. Словно продолжение сна. Горячий и беспомощный Сашка
обвис у меня на руках. Тяжелый такой, будто неживой. Я принес его на
кровать. Зачем-то суетливо укутал простыней до подбородка.

- Да что же это... У тебя жар наверняка под сорок!

А он вдруг перевалился на бок, свесил с кровати голову, его опять
затошнило, затрясло. Я подхватил его за плечи, чтобы хоть как-то помочь.
Чтобы не вздрагивал так, не стонал. А он то мучился от судорог, то страшно
обвисал. Потом выдавил:

- Все...

Я снова уложил его на спину.

- Что же с тобой? Отравился чем-то? Я сейчас в "Скорую" позвоню, внизу
телефон...

- Не... - Он слабо дернулся. - Не надо... Это не отрава... Это от жара
тошнит. У меня так... бывает...

- Все равно! Врач нужен!

Ох как не хотел я врачей! Но что было делать?

- Не... Это пройдет... скоро. Не бойтесь...

Но я боялся. Боялся за него, боялся своей беспомощности. Боялся жуткой
предсказанности того, что случилось. "Это алгор-р-ритм!"

- Полотенце на голову... мокрое... Мама так всегда...

Я метнулся в туалет, намочил два полотенца. Одним обтер Сашке лицо, другое
положил на лоб. Сашка благодарно притих.

Лампу я не включал, но света из прихожей было достаточно. Я видел Сашкино
лицо под мокрой чалмой, оно казалось маленьким, острым и незнакомым. Да,
надо идти к телефону, звонить по "ноль три". Но я оттягивал эту минуту,
будто надеялся на что-то. Может, на то, что это опять сон? Нет, все теперь
по правде. Я нагнулся, стал затирать полотенцем пол. Сашка зашевелился,
выдавил жалобный шепот:

- Игорь Петрович, простите, пожалуйста... Что я так...

Меня аж перекрутило от жалости.

- Лежи ты, лежи спокойно. Не надо разговаривать...

- А врачей нельзя... вызывать. Они... решат, что заразное что-нибудь. И в
больницу...

- В любом случае я тебя не оставлю.

- А вас не спросят... Меня в карантин, а вас... тоже... для проверки...

Черт возьми, а ведь и правда может так случиться! Но я сказал со всей
решительностью:

- Вдруг ты в самом деле подцепил что-то такое, опасное.

- Да нет же-е... - выдохнул он со стоном. - Это лихорадка. От пере...
грузок. Много было барьеров... в пространстве...

- Но ведь я тоже их проходил. И ничего...

- Вы большой... Не надо "Скорую"...

Я прополоскал в ванне грязное полотенце, вымыл руки. Вернулся к Сашке.
Компресс уже нагрелся, как от чайника. Я перевернул его и прямо-таки
обжегся о лоб... Может, разбудить хозяйку, попросить лекарство от жара?
Она, конечно, мегера, но должна же понять. Ведь ребенку плохо!.. Или
выскочить на улицу, спросить, где тут дежурная аптека?.. Батюшки, голова
дырявая! У меня в портфеле аптечка, в ней аспирин!

Я вытряхнул все из "сидора", нашел коробочку, выхватил облатку с аспирином.
Принес Полстакана воды.

- Сашка, надо проглотить. Обязательно. Жар ослабнет, уснешь. А утром
поглядим.

- Ага... Давайте...

Я помог ему сесть, придерживая за спину. Она просто полыхала, колючие
позвонки жгли сквозь майку ладонь, будто угольки. Сашка проглотил таблетку
и воду, помычал, откинулся. Но через минуту снова свесился с кровати и его
опять стошнило. Водой и белыми зернышками лекарства.

- Нет, голубчик, так не пойдет. Надо, чтобы аспирин растворился внутри.

- Я же не нарочно...

- Я растолку таблетку в порошок. Выпьешь, и крепись.

Он выпил и крепился. На груди от частых толчков сердца вздрагивала
простыня. Я подтащил кресло, сел рядом. Взял Сашку за кисть руки - тонкую,
как птичья лапка. Вспомнил сон, вздрогнул, но пальцы не разжал.

- Чибу... дайте мне, пожалуйста.

Ох, малыш ты, малыш...

Чибу я нашел на подоконнике - опять в виде тряпичного клоуна, будто
неживого. Сашка положил его под бок. Улыбнулся чуть-чуть. Я сменил ему
компресс, опять сел у кровати. Сашка вроде бы задремал... Надолго ли? И что
будет дальше?

Когда болели Лариска и Денис, их лечила Тереза. А мне оставалось только
бояться за них и быть на подхвате - бегать в аптеку, делать грелки,
вызывать докторшу Веру Игнатьевну... И всегда была уверенность, что умелые
решительные женщины справятся с любой ребячьей хворью... А сейчас я один на
один с безжалостной Сашкиной болезнью. Как на необитаемом острове.

Я опять взял Сашкину руку. То ли мои пальцы уже притерпелись, то ли в самом
деле жар, кажется, сделался поменьше. Я откинулся в кресле. Тяжелая,
липкая, как смола, дремота обволокла меня. Но потом сделалось легче, и
оказалось, что я - маленький, десятилетний - иду вверх по деревянной
лестнице в разрушенном приморском храме.

Но шел я без привычной детской радости, без ожидания встречи с морем.
Горько мне было.

Оказавшись на каменной площадке, я не взглянул на картину. Потому что это
был бы взгляд с упреком. А какое право я имел упрекать тех, кого впереди
ждало столько мук?

Но все же я сказал тихо и насупленно:

- Если бы что-то со мной случилось, то ладно, так мне и надо. А Сашка-то
при чем? Получается, что он из-за меня...

Потом я осторожно поднял глаза на нижний край картины. Над лакированной
планкой рамы увидел зеленый край платья и босые мальчишечьи ноги. И только
теперь заметил, что большой палец на левой ноге, видимо, разбит - замотан
серой тряпицей, из-под которой торчит зеленый листик. Наверно, подорожник -
извечное мальчишечье лекарство... Тогда я прошептал:

- Ты ведь тоже мальчик. Помоги ему, а?.. Я понимаю, что невозможно помочь
каждому на Земле, когда так перемешано добро и зло... Но Сашке помоги,
постарайся, ладно? Потому что... - Я не знал, какие найти убедительные
слова. - Ну... потому, что он проводник. Он водит других, а сам беззащитен
на Дороге...

Я мигнул, вытер под носом рукавом ковбойки. Внизу, у края рамы, висел синий
стеклянный пузырек с еле заметным клочком пламени. Я сел перед ним на
корточки.

- Ты же сам отпустил меня на Дорогу...

Огонек шевельнулся. Я нерешительно придвинул к нему ладони. И опять он
согрел их сквозь стекло пушистым теплом. Совсем не таким, как колючий жар
Сашкиной болезни.

С этим ощущением я проснулся. За переплетами венецианского окна светил
желтый рассвет Подгорья.

3. Ловушка

Сашка лежал на боку, носом к стене. Волосы его склеились в сосульки.
Влажная простыня была откинута. Майка пропотела насквозь. Я тронул мокрое
Сашкино плечо - оно было теплое, но без бо