Женька стоял рядом. Он был в потрепанном джинсовом костюме. Поправлял
трубу, которая висела на шпагате через плечо.

Посмотрел снизу вверх на Валентина. Неулыбчиво, печально даже. Погладил
трубу.

- Я боялся, что она исчезнет. Хорошо, что осталась, пригодится. Хотя теперь
она просто труба...

- А... была?

- А была критта-холо, - вздохнул Женька. - Юкки мне объяснил. Ну, еще
тогда, в степи...

"Значит, все это было. Не приснилось..."

- Женька, а куда же девались эти?

Тот пренебрежительно пожал плечами. Нашел, мол, о ком спрашивать.

- Нету их. Навсегда... Видишь, даже дома этого нету...

- Значит... и Мишки? - морщась, как от боли, спросил Валентин.

- Мишка... он, наверно, есть. Его же выкинули за дверь, когда я брал
трубу...

Валентин потер лоб, облегченно передохнул.

- Ой, смотри! - вдруг звонко сказал Женька.

На клумбе стоял теперь гипсовый горнист с девчоночьей голубой лентой на
коленке. Упирал в бедро свою обшарпанную белую трубу и, вскинув голову,
смотрел куда-то за деревья...

- Хорошая примета, - заметил Женька.

- Сколько же это времени прошло? Наверно, месяц, а?

- Наверно... Нога уже совсем зажила. - Женька подтянул штанину. На
побледневшем загаре светлела волнистая полоска давнего, залеченного ожога.

"Как они тебя, гады!" - чуть не вырвалось у Валентина. Но сдержался, сказал
о другом:

- А как же мы Валентине-то объясним? Где болтались все это время?

- Ну-у... - протянул Женька. - Она знает, что я ходил в школу, а ты каждый
день сидел над своими рисунками... И помогал дяде Саше настраивать
компьютер...

- Значит, все в порядке?

Женька промолчал.

- Тогда... пошли домой, Жень?

- Не... - тихонько ответил Женька. - Дядь Валь, ты меня... проводи...

- Куда?! - с резким испугом вскинулся Валентин.

- На Дорогу...

- Зачем?!

Женька опять поднял глаза. Большие, темно-коричневые, незнакомые. С
мелькнувшей слезинкой.

- Разве ты не понимаешь? Я здесь не выживу. И то счастье, что отсрочка
получилась. Часа, наверное, на два...

- Какая... отсрочка? - уже понимая неизбежность нового несчастья, сказал
Валентин.

- Труба-то... она сама не сработала бы. Только вместе со мной. Я был
рыбкой... Дядь Валь, на этой грани мне теперь не жить. А на Дороге меня
встретит Юкки. Уведет к себе. Там можно...

"Как же я без тебя?!" - чуть не взмолился Валентин. А спросил не о том -
хмуро и почти обиженно:

- Где же эта Дорога?

- Дорога везде... А начало - там, где Ручейковый проезд...

Женька взял его за руку теплыми пальцами, и они пошли. И долго шли молча. И
было опять как в ускользающем сне. Потом Валентин не выдержал:

- Жень... Значит, мы с тобой никогда не увидимся?

- Нет, можно будет... но не часто... Я буду приходить иногда на край
Дороги. Заиграю на трубе, ты услышишь... Хочешь, я достану из болота твой
револьвер? Я запомнил место... Выловлю и принесу! Он тебе здесь не лишний.
А патроны добудешь...

- Вылови, - кивнул Валентин. Потому что это была лишняя надежда увидеть
Женьку.

- Но это не скоро... - вздохнул Женька. - Только будущей весной...

Валентин промолчал. Тоска наполняла его, как холодная вода...

А день был безоблачный, синий и почти по-летнему теплый. Шелестел листопад,
но у заборов цвела еще всякая желтая мелочь и ромашки.

Вышли наконец в Ручейковый проезд. Валентин узнал дом, у которого восемь
лет назад увидел маленького рыбака. Юрика. Князя Юр-Танку. Даже бочка
по-прежнему была врыта под водосточной трубой. А куда она денется...

- Женька, возьми меня с собой, - тихо попросил Валентин. - Я без тебя не
смогу...

- Сможешь, - так же тихонько сказал Женька. - А туда тебе нельзя... пока.

- Почему?

- Другие-то куда без тебя денутся?

- Кто?

- Ну... дядя Саша. Валентина...

- Переживут. Они большие...

- А... сын?

- Какой... сын?

- Ты забыл? Или не знал? У Валентины через полгода родится мальчишка...

Валентин помолчал на ходу. Потом проговорил неуверенно:

- Ты это... точно знаешь?

- Ты и сам знаешь... Давай дальше не пойдем. Вон там, за водокачкой,
граница.

Валентину словно вцепились в сердце отросшими ногтями. Он резко
остановился. С болью передохнул.

- А еще... - все так же полушепотом проговорил Женька. - Кроме сына...
другие тебя тоже найдут...

- Кто?

- Ну... наши. Из "Аистенка". Шамиль, Кудрявость, Гошка Понарошку, Крендель.
Алена с Настюшкой... А потом и вот он... - Женька кивнул в сторону.

Там по узкому асфальту шла пожилая женщина в темной косынке и потертом
плаще. А рядом - Илюшка Митников. Он пытался отнять у женщины тяжелую
сумку.

- Тетя Маша, ну отдай! Я сам понесу!

- Да что ты, Илюшенька! Я-то привыкла, а у тебя еще сила ребячья,
хрупкая...

- Не хрупкая! Дай...

Отобрал он сумку, понес, выгибаясь набок от тяжести... Скользнул по
Валентину и Женьке веселым, хорошим таким, но неузнавающим взглядом.

Ну, понятно, откуда он мог их знать? Весь июль прожил Илюшка с тетей Машей
у ее брата в селе Орловском и никогда не был в лагере "Аистенок". И потому
в глаза не видал до сих пор ни Валентина Волынова, ни Женьку Протасова,
которого звали когда-то Сопливиком - прозвищем обидным, но теперь уже
позабытым.

                                                                        1991



    Владислав Крапивин.
    Лоцман. Хроника неоконченного путешествия.


Цикл В ГЛУБИНЕ ВЕЛИКОГО КРИСТАЛЛА -- 7

УДК 882

ББК 84(2Рос-Рус)6-4

К78

ISBN 5-227-00709-8 (Кн. 10)

ISBN 5-227-00524-9

Оформление художника И.Г. Тугайбея

Иллюстрации Е.И. Стерлиговой

(c) В.П. Крапивин, 2000

Охраняется Законом РФ об авторском праве.

Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного
разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в
судебном порядке.

Глава 1. ПОБЕГ

1. Санитарный переулок

Утро было прекрасное, сверкающее. Только росы - чересчур. Я, когда
пробирался сквозь кусты больничного сада, кряхтел и вздрагивал.
Тренировочный костюм (он был у меня здесь вместо пижамы) промок, словно от
дождика.

Я раздвинул в заборе две доски, подобрал живот и протиснулся на волю, в
тихий Санитарный переулок. И сразу увидел милейшего Артура Яковлевича -
главного, ведущего и руководящего специалиста нашей больницы. Какая холера
принесла его в такую рань? Докторские очки заискрились иронично и
доброжелательно.

- О-о!.. Доброе утро. Как вы себя чувствуете?

Я сказал искренне:

- В данный момент - как полсотни лет назад, когда впервые забрался в чужой
огород, был замечен, зацепился лямкой за штакетник и повис...

Артур Яковлевич хохотнул, колыхнул таким же, как у меня, животиком.

- Ну, зачем же так. В вашем поступке нет криминала, утренний променаж даже
полезен.

Значит, он не догадался.

- Да, - подыграл я. - Маленький заряд бодрости для чахнущего пенсионера.

- Какой же вы, батенька, пенсионер! Люди вашей профессии на пенсию,
по-моему, вообще не уходят. Да и с возрастом вы пока не совсем дотянули.

- Дело не в возрасте, а в состоянии духа и тела...

- Дух - это сугубо зависит от вас. А что касается тела, то мы стараемся...
И кажется, не без успеха.

Меня вдруг сильно царапнуло раздражение.

- Бросьте, доктор. Вы же знаете, что это неизлечимо.

- Голубчик мой... Все мы неизлечимы, если исходить из соображения, что
всякий человек смертен.

- Вы прекрасно понимаете, что я не о том...

- А если иметь в виду "то"... Я уже объяснял вам, что острый процесс можно
задержать и перевести в вялотекущее хроническое заболевание. Люди с этим
живут и живут. И у вас есть все шансы дождаться правнуков...

- Ну-ну... Моей старшей внучке два с половиной года.

- Тем лучше для вас! - жизнерадостно воскликнул он.

- Пожалуй... - хмыкнул я. И согнул локти, приняв положение для бега
трусцой.

- Только без перегрузок, Игорь Петрович, - с легкой тревогой предупредил
доктор. - И недолго. Сегодня на обходе будет профессор Красухин, надеюсь,
вы не опоздаете.

- Я тоже надеюсь, - ответил я светски. И надеялся в этот миг на обратное:
что вижу ни в чем не виноватого Артура Яковлевича последний раз в жизни...

2. Развалины

Моя однокомнатная обитель оказалась в полном порядке. Даже грязная посуда
была теперь вымыта. Кто-то, значит, приходил, прибирался. Возможно,
Тереза...

Я переоделся (даже галстук надел), сунул во внутренний карман паспорт и
все, какие были, деньги. Взял плащ и выволок из-за дивана свой
"командировочный сидор" - объемистый портфель, в котором лежало все
необходимое для многодневных поездок. В срочные командировки я давно уже не
ездил, но по привычке держал "сидор" наготове.

Платком я стер с портфеля пыль, погладил, как кошку, свою старенькую
пишущую машинку, на кухне закрыл потуже краны, вышел и, не оглянувшись,
захлопнул за собой дверь.

Тут же из двери напротив юрко высунула голову соседка - остроносая,
любопытная и молодящаяся старушка.

- Игорь Петрович! Как я рада! Вас выписали?

- Как видите, уважаемая Римма Станиславовна. Счастлив вас приветствовать...

- А у меня для вас целая груда почты. Всякие конверты из редакций!
Заходите! А я чайку...

- К сожалению, весьма спешу. Бог с ней, с почтой... - Пустовато было у меня
на душе. Но не печально. Бездумно...

- Только из больницы и сразу уезжаете куда-то. Ай-яй...

- Что поделаешь, работа. Специально отпросился у врачей пораньше, -
скользил я со своим враньем, как по гладкому стеклу. - Рад был вас
видеть...

- Что передать Терезе Владимировне, если зайдет?

- Что я нашел вас еще более похорошевшей.

Старушка расцвела, а я, прихрамывая, спустился на первый этаж и вышел во
двор. У подъезда цвели яблони и каталась на трехколесных велосипедах
малышня, по-летнему пестрая и голоногая. Уже припекало, день обещал быть
очень теплым.

Я пересек двор и вошел в полуразрушенный, ожидающий сноса квартал. Здесь
было тихо, только шуршали крыльями воробьи. Кучи прошлогоднего мусора уютно
покрывала свежая, яркая трава, в ней горели желтые огоньки мать-и-мачехи.

За остатками забора из кирпичных столбов и железных копей стоял двухэтажный
особняк с выломанными рамами и полуразобранной крышей. Он был сложен не из
кирпича, а из чужого в здешних местах пористого желтоватого туфа. Я вошел в
разоренные комнаты. Солнце било в оконные проемы. Стараясь не смотреть на
зарисованные мальчишками обои, на битые бутылки по углам, я поднялся на
второй этаж. Глянул в окно (заранее знал, в какое, не первый раз).

Кирпичные башенки с флюгерами на крыше соседнего дома, причудливая верхушка
тополя, далекая белая колокольня, голубятня над забором, несколько
чердачных выступов и край моста над рельсами пригородной линии привычно
сложились для меня в рисунок нездешнего города. Безоблачная, чуть дымчатая
синева за крышами и башнями напоминала туманное море, когда оно в отдалении
встает вертикально, как стена... Я закрыл глаза.

Может показаться, что я занимался игрой, не свойственной солидному
человеку. Но, во-первых, множество взрослых людей живет, веря в приметы и
соблюдая спасительные ритуалы, только никому не признается в этом. А
во-вторых, без такой "игры" я за последние годы не написал бы ни единой
стоящей строчки... И, кроме того, именно взрослый опыт постепенно убедил
меня, что граница между игрой и настоящими делами, между сном и хитрой
реальностью кристаллических граней часто не прочнее мыльной пленки. Иначе
какой был смысл думать о Тетради?

Итак, я закрыл глаза и среди запахов заброшенного жилья и плесени, сухого
мусора и свежей травы на пустыре различил и вдохнул запах нагретых солнцем
южных камней - тех, из которых был сложен дом... И - оказался в храме.

3. На берегу

На самом деле этот разрушенный храм стоял на краю раскопок древнего
черноморского города, и я был в нем всего один раз, давно и случайно.
Однако теплого запаха камней было сейчас достаточно, чтобы вспомнить
пористые глыбы песочного цвета, плавные закругления арок, выпуклые
византийские кресты на фронтонах, пробитый лучами сумрак, тусклую смальту
осыпающихся мозаик и желтоватый мрамор колоннады. Не открывая глаз и
оставаясь на месте, я в то же время быстро шагал теперь к лестнице. И
смотрел по сторонам.

В храме был обрушен купол, в сводчатых окнах не осталось переплетов и
стекол. В проломе крыши я увидел очень синий зенит с волокнистым белым
облаком. Но глянул туда я лишь мельком: смотреть надо было под ноги.
Деревянная (видимо, временная, хотя и очень старая) лестница вела на
галерею, которая тянулась вдоль стены на уровне второго этажа. Я поднялся и
пошел по галерее. Слева были деревянные перила с балясинами (как на
антресолях в старом купеческом доме), справа - стена с мозаичным узором из
листьев и провалы окон, за которыми холмы с серой полынью и море. Скоро я
вышел на площадку с двумя колоннами. Солнце отражалось от дальней стены, и
здесь был рассеянный прохладный полусвет.

Сколько мне лет? "Полсотни с большим хвостом"? Или двадцать? (Ничего не
болит, и в мускулах под загорелой кожей веселая упругость.) Или я уже
совсем мальчик, как в недавних больничных снах? Не знаю, сейчас я не вижу
себя. Я вижу картину, висящую низко над полом.

Не решаюсь назвать ее иконой. Скорее всего, это просто портрет. Видимо,
копия (а возможно, и подлинник) итальянского или голландского мастера.
Какого - не знаю, никогда не видел репродукций. Это Мать со своим
Мальчиком. Она, в зеленом платье и полупрозрачной накидке на волосах и
плечах, сидит облокотившись на низкий, высвеченный солнцем подоконник (а за
окном - размытые в знойной дымке горы и убогие домики Назарета). Лицо у нее
молодое, но не такое молодое, не полудетское, как часто бывает у
изображений Мадонны. Спокойными светло-карими глазами она смотрит перед
собой, но каждой клеточкой тела, каждым нервом льнет к Сыну, словно любовью
своей и тайной тревогой хочет окутать его, как силовым защитным полем,
заслонить от грядущих бед.

А Мальчик ее - уже не дитя на руках у мамы, как мы привыкли видеть на
многих картинах "Мадонна с Младенцем". Этакий непоседа лет восьми,
тощенький, загорелый, с искорками в синих глазах. Мятая холщовая тряпица
обернута вокруг бедер, на коленке подсохшая ссадина, в руке корявая палка
(небось от сухой смоковницы). Верхом на этой палке он, наверное, только что
скакал с приятелями по плоским крышам и каменным ступеням. И вдруг
спохватился, примчался к маме: "Ну что ты, я не так уж и баловался. Вот он
я, ничего со мной не случилось". Встал рядом, щекой прижался к ее плечу. На
лице - еще не остывший задор игры, но тут же и ласковость, и капелька
виноватости... А позади этих чисто ребячьих настроений и чувств заметна,
прячется легкой тенью, таится в зрачках недетская задумчивость. Ибо Мальчик
ведает будущее. И свое, и других. И знает, что маме оно тоже предсказано.

"Ничего... Не бойся..."

Но сейчас они прервали свой молчаливый разговор и смотрят на того, кто
подошел к ним. Смотрят с пониманием и без упрека, хотя никто из приходящих
не бывает без вины.

Я, встав на колено, лбом касаюсь гладкой некрашеной рамы - от нее пахнет
еловой смолой.

"...Простите меня, и пусть простят меня те, кого я оставляю: у меня ведь
тоже нет обиды на них, просто пришел час пути... И на этом пути, который
мне еще остался, дайте капельку радости и спокойствие души. И... если
можно... пусть я найду то, что ищу..."

Что-то греет мне левую щеку. Это рядом с картиной на низком кованом
кронштейне висит лампадка из гладкого синего стекла. Похожая на
чернильницу-непроливашку, с какой я когда-то бегал в школу. В ней на
поверхности масла качается круглый огонек (сквозь стекло он кажется
голубым). Я окружаю хрупкую посудинку ладонями, не касаясь стекла. Тепло от
огонька нарастает, пушисто щекочет ладони; значит, огонек набрал силу... Я
снова трогаю лбом пахучее дерево еловой рамы. И будто слышу тихое: "Ладно
уж, иди". Так говорила мама, когда я отпрашивался на речку или в ближний
лес.

Я поднимаюсь - легкий, счастливый, сбросивший весь ненужный груз. Вся моя
ноша на плечах - выцветшая майка, замшевые помочи да невесомость десяти
неполных лет жизни. Прямо с площадки, от возникшей рядом с картиной
открытой двери, уходит вниз каменная лестница. Я кидаюсь в радостное
пространство солнца, знойных трав и морского горизонта - прямо грудью в
упругий приморский воздух. По ступеням, по крутой тропинке с холма.
Шипастые шарики высоких сорняков чиркают по ногам, стертые подошвы сандалий
скользят по перламутровым осколкам ракушек мидий, устилающим тропинку. Еще
немного, и там - вырубленная в скалах лесенка, а под ней узкий галечный
пляж, заваленный бурыми мочалками водорослей, по которым прыгают стеклянные
морские блохи... Ногами - дрыг, дрыг, и сандалии летят в стороны. Дернуть
плечами, чтобы слетели лямки, перепрыгнуть через упавшие с ног тирольские
штанишки, майку - долой через голову! И сразу, чтобы не калечить ступни на
скользких подводных камнях, - бултых пузом! А потом несколькими гребками -
в сине-зеленую, кусающую мурашками глубь, где качаются размытые пятна
медуз. Это будет сейчас, сейчас!

...Но нет, не все так просто в жизни. Я замедляю бег.

4. Развилка

Я замедляю бег.

И вот уже, опять взрослый, страдающий от жары и сомнений, с плащом на локте
и тяжелым портфелем у ног, стою перед серым камнем. Он похож на громадный
плавник. Торчит на развилке тропинок.

Никакой надписи на камне, конечно, нет. Но все равно он здесь неспроста. Не
впервые он у меня на пути. И сколько раз я поворачивал направо, к морю!
Может быть, и сейчас?

"И что дальше? - безжалостно спрашиваю я себя. - Пять минут ребячьей
радости. А потом?"

"А потом... я вернусь и пойду налево..."

"Не получится. Потому что пляж и море - это короткий сон, после которого ты
опять очнешься на больничной кровати и увидишь пыльный белый потолок с
трещинами..."

"Нет! Я же ушел оттуда..."

"...А дорога налево - это всерьез... Минутное счастье детского сновидения и
долгий путь наяву не соединить..."

Я стою опустив голову. Желтая, с седыми волосками гусеница ползет снизу по
моим брюкам, прямо по стрелке. Вот ведь глупая, выбрала дорогу... А как
вообще выбирают дорогу? Мы сами ее выбираем или судьба?

"Ты сам выбрал... И огонек разгорелся - значит, правильно".

"Огонек мог и не знать, куда я поверну от камня. Просто подсказал: иди и
выбирай..."

"Вот я и выбираю... Может, все-таки пойти окунуться?"

"Ох, не надо..."

"Ага... "Не пей, Ванечка, из копытца, в козленочка превратишься..." А
может, в этом и есть главный смысл: превратиться в козленочка и прыгать
бездумно и радостно..."

"А как же разгадка Горы? А Книга?.. А Тетрадь?.."

"Ничего этого нет, - насупленно говорю я себе. - По крайней мере,
Тетради..."

"Как знать... А главное, наверняка есть Причал. И там ты все равно
вернешься к морю..."

"Если дойду", - вздыхаю я про себя. Сухим стеблем сбрасываю гусеницу. Иду,
сутулясь, к бетонному капониру на обрыве. Это остатки береговых укреплений
времен последней войны. Полуоткрытая ржавая дверь вросла в кремнистую
землю. Я протискиваюсь в полумрак, в запах сырого бетона и железа.
Прикрываю ладонью глаза. Сейчас я опущу руку и окажусь на старом месте: в
разрушенном особняке.

Так и есть. Рваные обои, битое стекло. Но за окном - как награда и обещание
радости - ветка яблони, вся опушенная цветами. А в ладонях еще хранится
тепло огонька. И я вдруг вспоминаю (я всегда это знал, но почему-то в
последнее время выпало из памяти), что есть простое и верное начало пути.

Надо на трамвае доехать до Центрального рынка, там сесть на другой трамвай
- старую, дребезжащую "тройку" - и через десять минут окажешься у кольца.
Там тихо, между шпалами растут осот и подорожники. От этого кольца отходят
несколько пригородных веток - на озеро, на электростанцию, на садовые
участки. А есть еще одна - по ней трамваи давно не ездят, рельсы заржавели.
По этой ветке надо пойти пешком, и скоро... скоро будет то, о чем знают
немногие. А может быть, никто