абыл капитанку на поле... А потешать прохожих
вицмундиром я все равно не буду! Пацаны вслед орут...

- Ну и речь у вас... Понимаю, это способ самоутверждения. Хорошо, хорошо,
не носите "вицмундир", это ваше дело. Мы живем в свободном обществе... Но
ваше поведение в диспетчерской, ваши фантазии...

Ежики отвернулся и каменно замолчал.

- Понимаю, вы не хотите снисходить до спора... И прекрасно вижу, что вы
искренне верите в это ваше... э... Якорное поле. Но оно же не более чем
результат ваших... так сказать, прогулок. Я от души вам сочувствую,
Матиуш... Но все хорошо в меру...

- Что в меру? Сочувствие? - не сдержал ехидства Ежики.

- Я имею в виду ваши путешествия. Нервы, переутомление - и вот результат...

- Значит, по-вашему, мне все это привиделось...

- Не совсем точный термин, но... Мати, мальчик мой, при ваших способностях,
если их не держать под контролем, и не такое может случиться. Я не
удивлюсь, если вы однажды силою мысли из ничего создадите реальные
предметы... Это шутка, разумеется, но... и не совсем шутка. Вы же знаете,
индекс вашего воображения выше всех известных нормативов... И вам следует
беречь себя, Матиуш, ради всех нас, ради общества, которое...

Речь Кантора стала клейкой, обволакивающей. Как паутина. Ежики тряхнул
головой...

Кантор... По-испански это слово означает "певец". Но у Ежики в сознании оно
складывается из двух других: "ментор" - занудный учитель и "катэр", что
по-немецки означает "кот" (сытый и невозмутимый). Самодовольно-ласковый,
уверенный в себе. Эта уверенность и ласковость просто как наваждение
какое-то, не устоять. Ежики уступает, становится послушным (надо, в конце
концов, порой к кому-то и прислониться, отдохнуть душой). Но потом опять -
хмурая осторожность и скрытая обида.

Если бы не Кантор, черта с два кто-то выцарапал бы Ежики из его дома!

...Дом тогда взяли в настоящую осаду. Набежали, конечно, и просто
любопытные: мальчишка, говорят, заперся наглухо, не пускает взрослых,
видать, натворил что-то. Но прежде всего, были тут дядьки и тетки из
Опекунской комиссии, директорша школы, чины Охраны правопорядка и всякие
другие чины. Уговаривали через мегафоны - то поодиночке, то наперебой.
Ежики не слушал. Скорчился в своей комнате на диване, притиснул к себе
мамину фотографию, и его скручивало от рыданий. Один раз даже показалось,
что сейчас умрет, и он обрадовался. Но наступила только черная усталость,
уже без слез. И тогда он опять услыхал приглушенные силовой защитой
мегафоны.

Вышел в стеклянный холл. Люди в трех шагах от низкой садовой изгороди с
распахнутой калиткой тыкались руками и грудью в невидимую силовую стенку.
Заметили его, опять зашумели, замахали. Кажется, даже угрожающе.

Ежики не боялся. Чем они могли его напугать? Самое страшное, что могло
случиться в жизни, уже случилось: мамы нет... Он долго смотрел на них,
потом сказал:

- Уходите...

Защитное поле работало лишь в одну сторону, наружу. И звуковые волны, и
любой брошенный предмет оно выталкивало из себя с утроенной силой.
Мальчишечий голос резанул столпившихся. И все затихли на минуту. Потом
круглая дама выплыла вперед и почти запела в мегафон, пряча в сладком
голосе раздраженные нотки:

- Милый мальчик! Мы все тебя понимаем и как раз поэтому считаем, что тебе
не следует оставаться одному. Это очень тяжело для тебя. Совет опекунов
решил, что...

Ежики (милый воспитанный Ежики!) вспомнил язык "садовых троликов" из
бункера и отчетливо сказал даме, чтобы шла... вместе с советом опекунов.
Даму в полуобмороке оттащили в задние ряды. Ежики засмеялся, закашлялся
слезами, опять засмеялся. Беспощадно. Он ненавидел всех, кто там собрался.
Они пришли, чтобы вырвать его из родного дома. Из жизни, которая связывала
его с мамой. Конечно, он все равно скоро умрет, но умрет здесь. А их не
пустит на порог. Ни за что!

Уже потом он понял, что эта война, эта ненависть помогла ему пережить горе.
Но сейчас он просто смотрел на толпу со спокойной яростью смертника.

- Матвей! Ежики... - Это директорша школы.

Ей он не хотел плохого. Он сказал сумрачно:

- Идите домой, пожалуйста...

Вышел вперед грузный майор Охраны правопорядка в парадной фуражке и витых
погонах.

- Матвей Юлиус Радомир! Поговорим по-мужски! Вы изучали в школе основы
законов и должны знать, что бывает за сопротивление властям. Вы нарушаете...

Пятиклассник Радомир изучал основы законов.

- Я ничего не нарушаю! Вы сами нарушаете! Дом неприкосновенен!

- Никто не посягает на дом! Он останется как есть! Но гражданин, не
достигший совершеннолетия, не может жить и воспитываться один!

- У меня есть родственники!

В самом деле! Ведь есть же тетя Аса! Старшая сестра отца. И ее муж! Не
очень-то знакомая родня, виделись всего несколько раз, но к Ежики она
всегда хорошо относилась, по голове гладила. Пожилая, добрая такая
тетенька, почти старушка. Разве она откажется пожить здесь, пока племянник
не подрастет?

- Чтобы оформить опекунство родственников, необходимо время, а пока...

Ежики бросился к экрану видеосвязи. Тетя Аса жила в Лесном поясе, связаться
можно за полминуты! Но индикатор не светился.

- Мерзавцы! Зачем вы отключили связь?!

- Мы отключим все!.. Даже линию доставки!.. Останешься без еды! -
восклицала из-за голов дама-опекунша.

Ежики опять зло засмеялся. Он хотя и маленький, а понимает, какой крик
поднимут газеты всего мира: "Власти Полуострова уморили мальчишку в его
собственном доме!" Есть, в конце концов, Комитет защиты детства!

- ...Есть, в конце концов, специнтернаты, куда направляют детей, злостно не
подчиняющихся законам страны! - Это опять майор.

- А куда направляют взрослых, которые врываются в чужие дома?!

- Мы не врываемся, мы просим выйти тебя!

- Я никуда не поеду! Это мой дом!

Это его дом. И мамин. Мама стала жить здесь давным-давно, когда вышла за
отца. Это старый дом Радомиров, его строил дед Ежики, папин отец,
архитектор Дан Цезарь Радомир, когда не было на Полуострове никакого
мегаполиса... А мама все тут отладила, настроила своими руками: каждый
светильник, каждую полочку, каждую штору на окне. Даже сигналы кухонного
автомата наиграла и записала сама... Здесь все - мама. А его, Ежики, хотят
вырвать отсюда, увезти куда-то, оборвать все ниточки, все корни... Он будет
защищаться до смерти. Потому что здесь он защищает и дом, и себя, и маму...

Известие о маминой гибели принесли утром, а сейчас был уже вечер, густой,
синий (а казалось, что прошло уже много дней и вечеров, потому что в один
день такое горе вместиться просто не могло!). Люди, окружившие дом,
казались черными. Ежики включил в доме свет. Плафоны засветились ярко,
почти празднично, мигнули и пожелтели. Словно вырубилась электролиния и
включились аварийные энергонакопители. Ударил по стеклам прожектор
подъехавшей машины. Толпа качнулась вперед, будто общим напором решила
преодолеть поле. Остановилась.

- Уходите! - звеняще сказал Ежики.

Они суетливо махали руками, переговаривались и, кажется, чему-то очень
удивлялись.

- Мальчик, мы последний раз тебе...

Он расставил ноги, вскинул медный наконечник шланга. Усиленная полем струя
хлестнула по темным ненавистным людям без лиц. А, побежали!.. Но тут же
напор ослаб, струйка тонко полилась на паркет. Выключили воду в саду... Ну
и черт с вами! Все равно не возьмете! Поле непробиваемо, хоть стреляйте!

Он встал посреди холла, скрестил руки - упрямый, как камень. Неудержимый
излучатель злой силы и решимости... Он видел, как два сержанта на
мотоциклах с разгона попытались пробить силовой барьер и проскочить в
широкую калитку. Упругая защита вышвырнула их, как мячики, в разбежавшуюся
толпу. Ежики засмеялся, не разжимая губ: идиоты... И почти сразу увидел
небывалое.

Оборачиваясь к людям, что-то говоря им, подошел большой лысый мужчина в
очках. Люди послушали его, отошли. Он вынул белый платок и, вскинув его
(парламентер!), зашагал к калитке, потом к стеклянному входу. Он двигался с
натугой, как бы расталкивая плечом плотность защитного поля, но без
остановки. Ежики обмер. Потом кинулся к двери, чтобы включить запоры. Но
человек уже вошел. Он печально и ласково смотрел сквозь блестящие очки.

- Матвей... Матиуш, мальчик... Я не с ними, - он кивнул за стекла, - я сам.
К тебе... Давай поговорим... - Он тихо подходил.

Ежики попятился, наткнулся на твердый диван у камина, упал на него,
судорожно сел.

- Я ректор Особого суперлицея Командорской общины. Профессор Кантор. Я
делаю тебе дружеское, честное предложение...

Он приближался к Ежики, нагибался - большой, серый, как слон. Вроде бы
добродушный. Тянулся пухлой пятерней. Чтобы погладить по голове? Или
схватить?

Ежики извернулся, отчаянно ударил Кантора пяткой в колено. Ступня рикошетом
ушла вбок. Чугунный узор боковой стенки камина горячо резанул по ноге.
Ежики скатился на пол, сел, сцепив зубы, пружинисто приготовился к прыжку...

Профессор стоял, опять вскинув над головой платок: сдаюсь, мол. Белая
манжета съехала вниз, над ней блеснула квадратная пластинка. Ежики рванулся
в сторону. Но вязкая чернота властно легла на мальчишку...


Потом Кантор не раз клялся, что не было у него парализатора. Просто Матиуш
потерял сознание, не выдержал организм. Немудрено! Сколько всего разом
свалилось на мальчишку. И страшная весть, и тот бой, который он вел целый
день... Нет, он, Кантор, не осуждает Матиуша за сопротивление. Тот был
по-своему прав. И мужествен... И все-таки истинное мужество ("ты уж поверь,
мой мальчик") не в слепом сопротивлении, а в четком анализе обстоятельств и
в умении где-то спорить с ними, а где-то в силу необходимости подчиниться
("чтобы потом эти же обстоятельства подчинить себе...").

Ежики почти верил Кантору. А иногда совсем верил. Тот был терпелив и добр.
Ни разу не повысил голоса ни на кого из лицеистов. И для каждого находил
время.

Пока Ежики лежал в лицейской клинике у молчаливого доктора Клана, Кантор
появлялся там ежедневно. Разговаривал недолго и без навязчивости, но своего
добивался... Он говорил, что, конечно, мальчик может жить, где хочет, но
обязательно со взрослыми. А оформление опекунства - дело хлопотное. И что
не лучше ли Матиушу временно пожить здесь и стать воспитанником одного из
лучших в стране учебных заведений? Тысячи ребят мечтают об этом... А с
домом - ничего не сделается, служба Охраны правопорядка, пока суд да дело,
возьмет его под свой контроль. А Матвей сможет с кем-нибудь из старших
бывать там, когда соскучится, брать нужные вещи, игрушки, одежду (так потом
и было)...

Ежики был слаб, как после долгой болезни. Часто плакал - не только от
мыслей о маме, но и от ласкового слова. Кантор уговорил его.

...Все это случилось в июне. Две недели Ежики провел в клинике, потом жил в
лицейском интернате под заботливым надзором Кантора и молодого воспитателя
Янца. Янц был высок, худ, излишне суетлив, предан Кантору и малость
глуповат. Но в общем-то ничего, не очень докучал. Они водили Ежики с
несколькими другими ребятами по музеям, возили на Львиные острова. Порой
было даже интересно. И все-таки Ежики смотрел на жизнь отрешенно, как
сквозь дымчатую пленку.

В конце августа начались вводные занятия. Многое оказалось не как в школе:
сравнительная история древних мифов, начала общего языкознания,
классическая литература, основы нейрокомпьютерной техники. Лицеист-новичок
Радомир учился без охоты, но и без лени. Случалось даже, что на какое-то
время и увлекался. Вернее - отвлекался. От мыслей о маме, о доме. Казалось
иногда, что прошло много-много времени и он давно уже не прежний Ежики. Но
порой его словно обдавало зябким ветром, горе опять подступало вплотную. И
тоска... Правда, уже не такая резкая. И он прятал ее от других...

Конечно, Ежики разговаривал по видеосвязи с Яриком. Не раз даже. Но
разговоры были стесненные, скомканные. Ярик мучился, будто виноват был, что
у него все в порядке, когда Ежики - сирота. Он сказал один раз, что его
мама справлялась, можно ли им взять Ежики к себе. Но в Опекунской комиссии
ответили, что все не так просто: нужна масса решений, обследований,
постановлений. Ежики только вздохнул. Хороню, конечно, было бы жить вместе
с Яриком, но уезжать в такую даль от дома, совсем отрываться... Да и так ли
всерьез предлагала это мать Ярика? Она недавно вышла замуж, хватало забот и
без чужого мальчишки.

Осенью приезжала тетя Аса. Сказала, что они с мужем готовы переехать в
мегаполис, чтобы жить с мальчиком, но Опекунская комиссия отложила решение
до зимы. Пусть, мол, мальчик успокоится, придет в себя и сам примет здравое
решение. А пока нет смысла вырывать ребенка из такого замечательного
учебного заведения - Особого суперлицея.

Зимой, однако, тоже ничего не решилось. И Кантор наконец объяснил ему
откровенно: дамы в Опекунской комиссии злы на Матвея Радомира за тот бой,
который он дал им тогда, в своем доме... Нет, он-то, Кантор, все понимает,
но что поделаешь с оскорбленными чиновницами? Они говорили даже, что
мальчишку следует поставить на спецучет в службе Охраны правопорядка. А
тогда чуть что - и в штрафную школу. Есть ли смысл рисковать? А в лицее
Матиуш как за каменной стеной. Лицей, слава Богу, не подчинен этой
идиотской системе Просвещения и Общественного Воспитания, у него свое
ведомство.

Ежики сказал, что плевать ему на угрозы глупых теток и он согласен
рисковать. И Кантор обещал честно похлопотать о его возвращении домой. Но
хлопоты затягивались. И прошел уже год. Иногда казалось, что это был один,
растянутый в чудовищной бесконечности день с заведенным распорядком:
завтрак, занятия, обед, какие-то ненужные развлечения и пустые игры, ужин,
вечернее сидение у экрана - и спать... Во сне приходила мама. Такая живая,
настоящая, что не было и мысли, будто это сон... Тем горше было просыпаться.

Но он жил. Как все. Порой улыбался, гонял мяч с другими ребятами в
лицейском парке. Играл Задумчивого Кролика в спектакле на рождественской
елке. Но ни с кем не подружился.

Лицеисты были самые разные - от малышей-приготовишек до взрослых дядек -
выпускников высшего курса. А всего - не больше полутора сотен. Каждый класс
или курс - десять человек. И ровесников Ежики тоже не больше десятка.
Причем все какие-то... ну, каждый в своей скорлупе. Со своими заботами и
мыслями. Как и сам Ежики. Наверно, это и объяснимо: почти все лицеисты были
сиротами...

Летом Ежики летал к Ярику. Было там неплохо. Отчим Ярика оказался добрый
дядька, возил ребят на катере вдоль океанского побережья и на Птичьи скалы
с великанскими гротами... Но все же что-то не ладилось в семье у Ярика, и
полной радости не было. Потом Ярик перекупался, схватил резкую простуду,
пришлось даже в клинику отправить. И Ежики уехал, не дождавшись конца
каникул. Навестил в Лесном поясе тетю Асу. Она сказала, что теперь
Опекунская комиссия упирается из-за того, что у нее, у тети Асы,
"преклонный возраст".

- Намекают: вы, мол, помрете, а мальчик опять останется один. - Она сухо
засмеялась. - Ладно, племянничек. Стукнет четырнадцать лет, сможешь сам
решать...

Но до четырнадцати лет столько еще ждать!

У тети Асы было скучно. Ежики вернулся на Полуостров. Дом стоял запертый, с
пломбой на дверях. Но можно было уговорить Кантора или Янца взять в
Управлении Охраны правопорядка ключ, побыть в доме хоть часик. Дважды Ежики
так и делал. А потом не стал: слишком грустно было уходить из дома.

Мама теперь снилась реже. И оставалась одна горькая отрада - Кольцо. Мамин
голос...


У каждого лицеиста была своя комната. У Ежики - угловая, на втором этаже,
окнами в парк.

...Кантор включил свет.

- Вы прилягте, Матиуш. Я позову доктора.

- Зачем? Ничего со мной не случилось.

- Ну, все-таки...

Ежики лег на узкую тахту. Она была твердая (мальчикам не следует нежиться в
мягких постелях). Кантор присел на краешек. "Сейчас начнется: будет
нагонять дремоту". Мягкие ладони легли на лоб.

- Ох как ты устал, мальчик...

"Знаем мы эти трюки". Ежики запросто мог бы не подчиниться усыпляющему
воркованию, но не все ли равно?

Дрема накатывалась. Ладони прошлись по щекам, по плечам, по рукам, по телу,
задержались на бедрах. Скользнули по ногам, смывая с них саднящую
усталость. Осторожно сняли сандалии (Ежики сквозь вязкое забытье уловил
укоризненный вздох: ох, мальчик, в обуви на тахту...).

Потом Кантор, кажется, вышел. Лежать было хорошо, но остатки колючего
беспокойства - последние такие иголочки - мешали полному покою. И Ежики
резким толчком нервов разорвал сон.

Он лежал теперь, по-прежнему неподвижный, с прикрытыми глазами, но с ясной
головой. Сквозь сомкнутые ресницы видел на потолке рельефный узор с темными
глазками в завитках орнамента. Каждый лицеист знал, что в одном из глазков
- широкоугольный объектив ректорского экрана. Дабы ведомо было ректору, чем
заняты подопечные чада наедине. И ректор знал, что лицеисты это знают и
заклеивают глазки. И был поэтому еще один объектив - укрытый за решетками
зимнего обогревателя. Знали и про такой, закрывали, если надо. Но были,
говорят, и еще - совсем хитрые и, скорее всего, с инфракрасным приемником,
чтобы темнота не укрывала воспитанников от наставнического ока. Ну и
наплевать! Ежики скрывать нечего. Разве что Яшку. Но поди разбери на
экране, что там делает мальчишка с маленьким школьным компьютером типа
"Собеседник"...

Однако сейчас Ежики хитрил, притворялся дремлющим. Увидел из-под опущенных
век вошедшего опять Кантора и доктора Клана - высокого, со щетинкой седых
волос и лицом старого гусарского полковника из кино про наполеоновские
войны. Без халата, в старомодном парусиновом пиджаке.

- Эк ведь умаялся бедняга... - Доктор мягко взял Ежики за локоть.

Ежики неразборчиво бормотнул, как положено человеку в липкой дремоте
полугипноза. Выше локтя ткнулся холодный пятачок безболезненного шприца
(наверно, с бактерицидкой на всякий случай). Датчики докторской машинки -
тоже холодные и влажные - присосались у пульсирующих жилок: на шее, у
ключицы, на запястье, под коленкой... Ежики дернулся от щекотки (это можно
и во сне).

- Ничего, ничего, вояка... сейчас... По-моему, профессор, все в порядке. -
Доктор говорил громко. Не только ректору, но так, чтобы и мальчик слышал
сквозь дрему. - По-моему, все в пределах нормы. А то, что вы сказали... Эта
станция, поезд... Такое бывает в начале переходного возраста. Особенно у
этих ребят. Своего рода сон наяву. И твердая уверенность в реальности этого
сна...

"Неужели и в самом деле сон? Доктор не Кантор, он вроде бы никогда не
хитрит..."

- Значит, никакого лечения? - так же громко спросил Кантор.

- Никакого... Стоит понаблюдать немного. А вообще это объяснимо и даже
естественно у мальчика с таким индексом воображения.

...Ох уж этот индекс воображения! Как его измерили, откуда взяли, что он у
Матвея Радомира выше всех в лицее? Люди с воображением стихи пишут, картины
рисуют, в артисты стремятся. Или музыку сочиняют. А он в музыке ну совсем
ни бум-бум, хоть и сын композитора и дирижера... Он даже Задумчивого
Кролика-то сыграл благополучно лишь потому, что там одно требовалось: быть
задумчивым. Но Кантор говорит, что раннее проявление таланта не
обязательно. Все в свое время. Главное пока - постигать программу лицея.
Ведь недаром же Матиуш попал сюда. В Особый суперлицей берут лишь тех, у
кого какие-то сверхспособности. В самых разных проявлениях...

Однажды Ежики спросил: как это Кантор сумел разглядеть его "индекс
воображения" там, во время осады, сквозь силовое поле и стекла. Кантор
сказал, что в тот вечер, проходя мимо, он просто увидел в стеклянном холле
мальчишку, которому грозила толпа не очень умных людей. И бросился на
защиту. Конечно, задача Командорской общины, которой принадлежит лицей, -
прежде всего забота о детях с особой одаренностью, ибо за ними будущее. Но
если плохо любому ребенку, какой командор пройдет мимо?.. Однако уже там, в
доме, он, Кантор, увидел, что мальчик действительно с большими
способностями...