го  фонда  поздравили  Неизвестного  с
большой творческой удачей. Нашей радости не было границ.
   На совете произошел курьезный случай. Пока Эрнст  Иосифович  готовился  к
выступлению, я развил бурную деятельность - таскал с места на  место  макет,
отвечал на вопросы, требовал у секретаря проект протокола.
   Когда все закончилось, секретарь совета обратился к Неизвестному:
   - А как фамилия вашего соавтора?
   Эрнст Иосифович сначала не понял, встрепенулся и ощетинился:
   - Я работаю один! - Но тут же улыбнулся: - Это не  соавтор,  а  заказчик.
Познакомьтесь - Сергей Никитич Хрущев.
   Мы весело рассмеялись.
   Начались  чисто  производственные  хлопоты.  Чтобы   сделать   надгробие,
предстояло  решить  вопрос,  где  взять  материалы.  Бронза   относилась   к
стратегическим материалам, поэтому для ее получения требовалось  специальное
разрешение Совета Министров СССР. Здесь нам помог управляющий делами Совмина
М.С.Смиртюков. Он без волокиты откликнулся на мою просьбу,  и  буквально  на
следующий день появилось решение о выделении бронзы. Одновременно управлению
нерудных материалов Моссовета было поручено помочь с  камнем.  В  управлении
нам очень хотели помочь, его начальник начинал свою карьеру еще при отце,  в
начале пятидесятых, и сохранил о нем самые теплые воспоминания. Но при  всем
желании камня нужного размера - высотой почти в два с половиной  метра  -  у
них не было и быть не могло. В стандартах такие размеры отсутствовали.
   Эрнст Иосифович стал настаивать  на  спецзаказе.  Нам  не  возражали,  но
предупредили: нестандартный камень добывают взрывами. Они вызывают  коварные
микротрещины,  которые  обнаруживаются  только  в  последний  момент,  после
окончательной полировки готового изделия.  Камни  же  стандартных  размеров,
900 ? 600, выпиливаются специальными машинами. В них трещин не  бывает.  Это
было заманчиво. В противном случае, кто оплатит брак и  на  сколько  месяцев
или  лет  может  растянуться  работа?  Последнее  слово  было  за   автором.
Требовалось так переделать проект, чтобы не нарушить замысел.
   Мы рядились несколько дней. Наконец Неизвестный решился. В новом варианте
каждая половина - белая и черная - составлялись из трех  камней  стандартных
размеров.
   - Получилось даже лучше, - удовлетворенно заметил он, - скульптура  стала
более динамичной.
   Теперь  можно  было  делать  следующий  шаг  -  искать  изготовителя.   В
управлении нам порекомендовали обратиться на завод в Водниках. Мы заручились
письмом из управления делами Совета Министров и  поехали  туда.  Однако  нас
ждало разочарование. Шел 1972 год, и фамилия Хрущева  упоминалась  только  в
сочетании с "волюнтаризмом" и  "субъективизмом"  и  чуть  реже  в  контексте
"исторических" решений октябрьского Пленума 1964 года.
   На заводе мы появились летом. Директор был в отпуске. Нас принял  главный
инженер - напыщенный и  самодовольный  человек.  Фамилию  я  его  забыл.  Он
небрежно кивнул:
   - Садитесь.  Какие  вопросы?  -  Его  прямо-таки  распирало  от  ощущения
собственной значимости.

   Неизвестный начал объяснять, я протянул письмо из управления. Все это  не
произвело никакого эффекта. Хозяин кабинета остался холоден.
   - Эту работу мы принимать не будем,  -  заявил  он.  -  Наше  предприятие
загружено важнейшим заданием. По  поручению  Девятого  управления  КГБ  (эти
слова он произнес с особым вкусом) завод ремонтирует Мавзолей. Из-за вас  мы
не можем рисковать срывом сроков.
   После этих слов он еще больше напыжился.
   -  Я  думаю,  вам  камни  вообще  ни  к  чему.  Хрущев  все   носился   с
железобетоном, даже наш завод  хотел  закрыть.  Вот  вы  бы  и  сделали  ему
памятник из железобетона.  Эдакую  финтифлюшку  гнутую.  Я  недавно  был  за
границей, там много такого наставлено, - не удержался и похвастался он.
   Было ясно, что тут нам делать нечего. Неизвестный напрягся, покраснел. От
такого хамства усы его  вытянулись  тонкой  линией,  глаза  впились  в  лицо
обидчика. Казалось, он сейчас  поговорит  с  ним  по-десантски.  Обид  Эрнст
Иосифович не спускал никому. Я с большим трудом удержал его. Мы ушли,  чтобы
больше сюда не возвращаться.
   Художественный фонд имел свой завод в Мытищах, но мы  поначалу  не  стали
обращаться туда, зная, что у них всегда большая очередь.  Теперь  у  нас  не
оставалось другой возможности.  Директор  завода  Павел  Иванович  Новоселов
встретил нас любезно, но ответ его был несколько обескураживающим. До начала
работ требовалось  утвердить  проект  в  ГлавАПУ.  Неизвестный  боялся  этой
инстанции еще больше, чем совета Художественного фонда. Он хотел схитрить  -
прийти к ним с готовым  надгробием.  В  этих  хлопотах  незаметно  наступила
осень, а мы так и не успели даже обратиться в ГлавАПУ.
   Слухи и разговоры о проекте надгробия  распространились  к  тому  времени
довольно широко. У  многих  проект  вызывал  живой  интерес.  Мои  друзья  и
доброжелатели отца интересовались, что же будет установлено на  могиле?  Как
идут дела? Когда будет открыт памятник? Вопросам не было  конца.  Я  решился
показать  проект  наиболее  близким  людям.  Ни  мама,  ни  Неизвестный   не
возражали.
   В один из сентябрьских дней мои друзья поехали со мной в мастерскую.  Там
нас ожидала моя племянница Юля. Когда мы зашли в мастерскую,  Юля  оживленно
что-то обсуждала с Неизвестным. Рядом с  ней  стоял  ее  друг,  утопающий  в
бороде, - известный кинодраматург Игорь Ицков. Она нас не предупредила о его
появлении, и оно вызвало смутную тревогу. Все мы хорошо знали, что работу  в
кино  он  совмещает  с  сотрудничеством  в  совсем  другой  организации.   Я
засомневался, но ничего не сказал - не выгонять же его.
   События последних месяцев, предупредительная помощь  управляющего  делами
Совета Министров сделали нас благодушными,  притупили  бдительность.  Как-то
забылись  "профилактические"  беседы  со  мной,   с   Эрнстом   Иосифовичем,
исчезновение Церетели, предупреждения и намеки.
   Неизвестный демонстрировал модели, рассказывал об отброшенных  вариантах,
о находках и решениях. Всем нравилось. Ицков спросил об идее,  заложенной  в
надгробие.
   - В основе самой жизни в философском  смысле  лежит  противоборство  двух
начал,  -  привычно  вещал  Неизвестный,  -   светлого   -   прогрессивного,
динамичного, и темного - реакционного, статичного.  Одно  стремится  вперед,
другое тянет назад. Эта основная идея развития бытия очень хорошо подходит к
образу Никиты Сергеевича. Он начал выводить нашу страну из мрака, разоблачил
сталинские преступления.  Перед  всеми  нами  забрезжил  рассвет,  обещавший
скорый восход солнца. Свет стал разгонять тьму.
   Такой подход позволит  лучше  понять  основные  идеи  надгробия.  Главный
компонент - белый мрамор, его динамичная форма наступает на  черный  гранит.
Тьма сопротивляется, борется, не сдает свои позиции, в том  числе  и  внутри
самого человека. Не зря голова  поставлена  на  белую  подставку,  но  сзади
сохраняется черный фон. В верхнем углу на белом - символическое  изображение
солнца. Вниз от него протянулись лучи.  Они  разгоняют  тьму.  Голова  цвета
старого золота на белом не только хорошо смотрится, но это и  символ  -  так
римляне увековечивали  своих  героев.  Все  покоится  на  прочном  основании
бронзовой плиты. Ее не сдвинуть. Не повернуть вспять начавшийся процесс.
   В плите слева, если смотреть от стелы,  отверстие  в  форме  сердца.  Там
должны расти красные цветы, олицетворяющие горение,  самопожертвование.  Тут
же надпись "Хрущев Никита Сергеевич",  с  другой  стороны  даты  рождения  и
смерти. И ничего больше, никаких пояснений.  Все  должно  быть  лаконично  и
величественно. Помните надпись на могиле Суворова: "Здесь лежит Суворов".  И
все. Никаких полководцев, фельдмаршалов, орденов.
   Впервые Эрнст Иосифович так подробно объяснял свой  замысел  посторонним.
Обычно он ограничивался общими словами о добре и зле, жизни и смерти. Позже,
в трудные времена, он оправдывался: "Ты привел своих друзей. Я думал,  можно
говорить все".
   Вскоре  после  демонстрации  наша   деятельность   на   некоторое   время
приостановилась. Неизвестный давно собирался в Польшу, поездка была частной,
по приглашению, и все откладывалась. Сейчас трудно себе  представить,  каких
трудов стоило ему оформление. Наконец разрешение было получено,  и  в  конце
года он мог отбыть.  Польские  друзья,  к  которым  он  ехал,  предусмотрели
широкую программу. Вернуться он намеревался лишь в  будущем  году,  к  концу
зимы.
   Особого беспокойства вынужденный перерыв не вызывал - работа  практически
завершена. Даже хорошо - за это время все устроится, можно  будет  взглянуть
на проект свежим взглядом. А там получим последнее разрешение и - на завод.
   Я с легким сердцем провожал своего друга в путешествие, настроение у него
было приподнятое - пусть не далекая, но зарубежная поездка. В  Польше  Эрнст
Иосифович хотел устроить небольшую выставку  своих  работ.  В  то  время  об
официальном разрешении нечего было и думать.  Он  решил  захватить  с  собой
только гравюры. Они привлекали меньше внимания и занимали мало места. И  все
же листы были большие, возникла проблема, как их довезти, не повредив.
   Порывшись на чердаке у себя на даче, я  нашел  огромный  чемодан.  В  нем
когда-то хранилось отцовское обмундирование, аккуратно убранное  туда  мамой
после  окончания  войны.  Сейчас  он  опустел...  Этот   чемодан   я   отдал
Неизвестному. Гравюры хорошо ложились на  дно,  не  мялись,  и  сам  старый,
обтянутый брезентом твердый чемодан с кожаными ремнями ему очень понравился.
Кроме того, импонировало отправиться в дорогу с хрущевским чемоданом.
   Наконец  Эрнст  Иосифович  уехал,  работа  замерла,  и  я  лишь   изредка
справлялся по телефону мастерской о новостях из Польши.  В  конце  января  -
начале февраля Неизвестный вернулся. Он был полон впечатлений. Принимали его
тепло. Выставка гравюр прошла с успехом. Он подарил ее устроителям.
   На границе произошел курьезный случай. Чемодан своим  необычным  видом  и
размерами привлек внимание таможенника.
   Ничего недозволенного Неизвестный не вез,  но  из-за  гравюр  волновался.
Среди признанных властями художников он не числился и специальное разрешение
на вывоз работ брать не стал. Мы опасались, и не без оснований, что начнется
волокита, согласования и в результате последует  отказ.  Теперь  же  гравюры
могли задержать.
   Таможенник без особого рвения перебрал лежащие в чемодане вещи,  добрался
до гравюр, на лице его явно  читалось  недоумение.  С  таким  художественным
стилем ему, видимо, сталкиваться не приходилось. Посмотрел  один,  два,  три
листа, десять. Недоумение нарастало, он не знал, что делать.
   - Что это? Чьи рисунки? - наконец спросил он.
   - Это мои рисунки, - небрежно отозвался Неизвестный, - я сам рисую.
   - Понятно, - с облегчением  захлопывая  чемодан,  ответил  таможенник,  -
можете следовать.
   За  время  отсутствия  Неизвестного  многое   изменилось.   Кто   и   как
комментировал откровения Эрнста Иосифовича, кому и что доложил Ицков,  я  не
знаю.  Одно  не  вызывало   сомнений:   реакция   начальства   стала   резко
отрицательной. Ее довели до сведения всех причастных к сооружению  надгробия
Хрущеву. Одни мы оставались пока в неведении и рассчитывали  в  новом,  1973
году закончить работу.
   Пришло время получать визу в ГлавАПУ. Сначала  мы  пошли  по  "низам",  в
отдел, где обычно ставят на проект штамп "Разрешаю".  Эрнст  Иосифович  знал
здесь  все  входы  и  выходы.  Его  знакомая  дама  повертела  наши  бумаги,
повздыхала, посочувствовала  и  сказала,  что  без  рассмотрения  работы  на
заседании художественного совета не обойтись. Она записала нас в очередь.
   Наступил  день  совета.   Обстановка   была   куда   помпезнее,   чем   в
Художественном фонде, - огромный зал, огромный  стол,  множество  людей.  Мы
приехали заранее. Хотелось  осмотреться,  расположить  макет  поудачнее.  Он
привлек всеобщее внимание. Без сомнения,  многие  из  присутствующих  пришли
специально на "Неизвестного и Хрущева". Когда члены совета заходили  в  зал,
они мельком оглядывали представленные  работы.  Вдруг  взгляд  натыкался  на
знакомый образ. Они оживлялись, выражение  лица  становилось  заговорщицким,
кое-кто оглядывался. Главного архитектора  Москвы  М.В.Посохина,  выдвиженца
отца, не было, и, думаю, не случайно. Совет предстояло вести его заместителю
Д.И.Бурдину.
   Заседание началось. Поначалу обсуждались  проекты  памятных  мемориальных
досок на домах. Все зевали,  глазели  по  сторонам,  как  обычно  бывает  на
подобных собраниях. Постепенно очередь дошла до нас.
   Бурдин  коротко  представил  работу.  Следом  выступил  Неизвестный.  Все
происходило буднично, по-деловому. Мы, конечно, предполагали, что с  членами
совета уже проведена необходимая работа. Доложив, Эрнст Иосифович ответил на
многочисленные вопросы. Затем началось обсуждение. Я впервые  был  на  таком
сборище и потому очень волновался.
   Все сходились в одном - проект очень  интересен,  но  не  ясна  символика
сочетания черно-белых цветов.
   - Такой контраст, - отмечал скульптор  Цигаль,  -  разбивает  композицию,
свидетельствует о недостаточном вкусе автора. Не лучше ли  сохранить  форму,
но заменить материал на серый гранит?  И...  может  быть,  выровнять  резкие
углы.
   Неизвестный сидел молча, глядел в пол  и  сопел.  С  Цигалем  они  вместе
учились, но творческие пути развели их по разным лагерям. Я от  всего  этого
потока слов просто растерялся, дернулся что-то вставить, но Эрнст  Иосифович
прошипел:
   - Молчи, еще не то будет.
   Слово взял следующий оратор.  Ему  казалось,  что  предлагаемый  памятник
высоковат. Он будет давить на зрителя.  Выступавший  рекомендовал  уменьшить
высоту с двух метров тридцати сантиметров до двух метров десяти сантиметров.
   Я ничего не понял, но  у  меня  возникла  твердая  ассоциация  с  высотой
дверных проемов в жилом доме.
   Спектакль  продолжался.  На  трибуне  -  новый  член  совета.  Его   тоже
беспокоила черно-белая гамма. Предлагалось иное решение:  красный  порфир  -
символ революции, революционного прошлого Хрущева. Залу идея понравилась. Ее
поддержали и другие выступавшие, но с  дополнением  -  хорошо  бы  увеличить
размер раз в пятьдесят. В этом случае надгробие,  вернее,  не  надгробие,  а
циклопическое сооружение, очень выигрышно смотрелось бы на большой городской
площади. Автор предложения не уточнил, на какой.
   Среди этой разноголосицы прозвучало предложение поставить бюст на  стеле,
как у Кремлевской стены. Кто автор этого предложения - не помню. Я тогда  не
придал ему особого значения. Вскоре выяснилось, что это не  случайная  идея.
Долгое время ее мусолили в разных кабинетах, она нравилась чиновникам  своей
безликостью, отсутствием мысли, стандартностью.
   В результате "подробного и всестороннего обсуждения" проект утвержден  не
был. Не помогло и мое  выступление,  ссылки  на  Нину  Петровну,  на  семью.
Решение  звучало:  "Вернуть  автору  на  доработку,  с  учетом   высказанных
замечаний, и после переработки рассмотреть повторно".
   Мы упрятали макет в сумку и, понурые, поехали в мастерскую. Там нас ждали
друзья, но порадовать их было нечем.
   Эрнст Иосифович мастерски, с юмором пересказывал выступления ораторов  на
заседании, комментировал  их,  но  что  делать  дальше  -  не  знал.  Кто-то
предложил написать Брежневу. Я вспомнил свою неудачную попытку общения с ним
в 1968 году, и предложение отставили.
   Все недоумевали, старались отыскать причину  такого  резкого  поворота  в
отношении к проекту. Ведь всего несколько месяцев назад  двери  были  широко
открыты.  Кто-то  вспомнил,  что  в  западной  прессе  появились  заметки  о
памятнике.  Там  якобы  говорилось,  что  черно-белое   сочетание   отражает
противоречие в  нашем  обществе  и  противоречивую  роль  самого  Хрущева  в
процессе демократизации в Советском Союзе. И еще что-то подобное.  Откуда  и
как туда попала  информация,  сказать  трудно.  Проект  видели  уже  многие,
интерес к нему был велик. Словом, мы разошлись, так ничего и не придумав.
   Со следующего дня я стал звонить в высокие инстанции, но и там  отношение
изменилось. Раньше дозвониться до управляющего делами Совмина было непросто,
но вполне реально. Сейчас же Смиртюков стал неуловим. То он у  Косыгина,  то
обсуждает пятилетку, то еще где-то. В ГлавАПУ то же самое: то Посохин вышел,
то не вошел. Бурдин же только уныло убеждал меня в  необходимости  переделки
проекта. Я не соглашался, зная по опыту, что стоит только уступить  -  и  от
памятника не останется и следа.
   Моих собеседников больше всего волновало сочетание белого и черного,  они
выискивали, что за этим кроется.  Видимо,  в  душе  каждый  придумывал  свой
вариант, один страшнее другого.
   Как-то я в сердцах сказал Бурдину:
   - Вы считаете, что  черный  цвет  олицетворяет  Брежнева?  Вот  глупость!
Памятник ставится навсегда. Если принять  вашу  трактовку,  то  что  же  мне
делать с памятником, когда Брежнев умрет?
   Бурдин промолчал. Он ничего не мог поделать. Решения принимались в другом
месте.
   Неизвестный пал духом, однако, хотя и медленно,  работа  продолжалась.  К
нашему  неудачному  дебюту  на  совете  камень  и  плита  были   проработаны
основательно. К голове он пока не приступал,  не  желая  понапрасну  тратить
силы.
   И все же мне удалось убедить  его  начать  работу  над  портретом.  Сразу
возникли трудности. В первые часы после смерти отца из-за растерянности  мне
в голову не пришла мысль о посмертной маске. Теперь лепить можно было только
по фотографиям.
   Эрнст Иосифович поначалу, казалось,  нашел  выход.  Он  вспомнил,  что  у
президента Академии художеств  Н.В.Томского  будто  бы  есть  бюст  Хрущева,
сделанный с натуры.
   - При всем моем неприятии творчества Томского нельзя не признать, что  он
отличный портретист. Если он лепил с  натуры,  то  бюст  можно  использовать
вместо оригинала, - сказал Неизвестный.
   Я разубеждал его, поскольку не помнил, чтобы кто-то лепил с  натуры  бюст
отца. Тем не менее я позвонил Томскому. Говорить он со мной не стал.  Только
референт сухо ответил:
   - Да, портрет у нас есть, но это собственность Министерства культуры. Без
их санкции он никому выдан быть не может.
   Неизвестный, выслушав рассказ о моих переговорах, пробурчал:
   - Обойдемся без них, будем работать по фотографиям.
   В безрезультатной борьбе с инстанциями прошел весь 1973  год  и  наступил
1974-й. Мама нервничала, я ее успокаивал: "Еще одна последняя ступенька, еще
один последний звонок..." Но звонок оказался не последним, а  за  ступенькой
ждала следующая... Настроение падало с каждым днем: и Бурдин, и Моссовет,  и
Совмин сошлись в одном - делать бюст на стеле. Этот вариант устраивал  всех,
кроме нашей семьи. Надгробие получалось безликим, ничего не выражающим,  что
кое-кому и требовалось.  Я  выдвинул  новый  контраргумент:  раз  платит  не
государство, а семья, последнее слово за нами. Мы бюст на стеле  не  одобрим
никогда.
   Создавалась патовая ситуация, как в шахматах.
   Поползли слухи, что Моссовет хочет взять расходы на себя, а это означало,
что они получат решающий голос. Я упорно настаивал на повторном рассмотрении
на художественном совете. Бурдин не выдержал и  пообещал  утвердить  проект.
Опять мы сидим в том же зале, с тем же макетом.
   Бурдин сдержал слово. Стиль обсуждения изменился. Выступающие признавали,
что  после  доработки  проект  можно  утвердить  с  замечаниями.  До  начала
заседания ни о каких замечаниях речи не  было.  Они  появились  в  последний
момент и превращали решение в бесполезную бумажку.
   Окончательный текст решения гласил: "Учитывая настойчивые  просьбы  семьи
Никиты     Сергеевича     Хрущева,     художественный     совет     Главного
архитектурно-планировочного    управления     Мосгорисполкома     утверждает
представленный  авторо