ился  рядом   на   стуле.   Лебедев,   вооружившись   фотоаппаратом,
присоединился к корреспондентам. Я остался у двери, стараясь  не  попасть  в
кадр. Внутри места уже не было.
   - Есть связь, - торжественно объявил дежурный.
   Отец взял  трубку.  Защелкали  фотокамеры,  еще  ярче  вспыхнули  софиты.
Началась киносъемка.
   Разговор был похож на все предыдущие беседы  с  космонавтами  на  орбите.
Взаимные поздравления и пожелания успехов перемежались шутками.
   - Вот здесь рядом со мной Микоян,  просто  вырывает  трубку,  -  закончил
отец.
   К  телефону  подошел  Анастас  Иванович.  Опять  поздравления,  пожелания
благополучного возвращения.
   - Космический корабль выходит из связи, - предупредил дежурный.
   Приветствия окончены. Все стали расходиться.
   Подошло время обеда. Пообедали все вместе. После  обеда  отец  остался  в
столовой и занялся своими бумагами. Рядом сидел  Лебедев.  Я  примостился  с
книгой на диване. Мое внимание привлекли слова Лебедева. Передавая очередной
документ, он произнес:
   - Это объяснение, которое написал Аджубей.
   Я бросил книгу и стал прислушиваться. Отец молча прочитал отпечатанный на
машинке текст и отложил листки в сторону.
   Я недоумевал: что случилось?
   Недавно Аджубей  в  качестве  личного  представителя  Хрущева  побывал  в
Западной  Германии.  Эра  Аденауэра  кончилась,  и  обе  стороны   осторожно
нащупывали почву для сближения. Одним из шагов навстречу друг  другу  должна
была послужить поездка Аджубея в Бонн.  Он  был  удобной  фигурой:  с  одной
стороны, лицо неофициальное,  главный  редактор  газеты,  с  другой  -  зять
премьера.   Все   сказанное   ему   достигнет   ушей,   которым   информация
предназначалась. На эту поездку отец  возлагал  большие  надежды.  В  случае
удачи он сам собирался нанести визит западным немцам.
   Любопытство победило, и я задал вопрос вслух:
   - Что случилось?
   Отец поднял голову.
   - Сам еще не понимаю. По разведывательным каналам  поступила  информация,
что Алексей в Бонне наболтал лишнего. Я попросил его написать  объяснение  в
Президиум ЦК. Может, какая-то провокация?..
   История, как выяснилось, заключалась в следующем.  Результаты  советского
зондажа  с  целью  установления  прямых  контактов  между   двумя   странами
интересовали всех: ведь разрядка между СССР  и  ФРГ  неизбежно  меняла  весь
политический климат в Европе. Особо пристальное внимание привлекала  поездка
Аджубея в Польшу - для них многое зависело от того, как  сложатся  отношения
СССР и Западной Германии.
   Хотя  руководители  дружественных   государств   постоянно   обменивались
политической информацией, польская разведка следила за каждым шагом  Аджубея
в Бонне, стараясь не упустить ни единого слова.
   Усердие окупилось с лихвой. В одном из донесений говорилось, что в  ответ
на осторожный зондаж, может ли улучшение отношений между Россией и  Западной
Германией повлиять на существование Берлинской стены, Аджубей якобы ответил,
что, когда приедет Хрущев и увидит сам, какие немцы хорошие ребята, от стены
не останется камня на камне.
   История  выглядела  подозрительной,  но  поляки  сообщили,  что  разговор
записан на магнитофон. Положение создалось чрезвычайно щекотливое...
   Обо всем этом Семичастный доложил Президиуму ЦК.
   В своем объяснении Аджубей все начисто отрицал.  Конечно,  не  исключено,
что пленку подсунули спецслужбы ФРГ, желая вбить клин между нашими странами.
Но если информация Галюкова соответствовала истине,  то  пресловутая  пленка
подоспела как раз вовремя. Ведь речь шла уже не об  Аджубее,  а  о  Хрущеве,
который доверил ему проведение столь важной и деликатной миссии.
   Эта история так и осталась невыясненной: после отставки Никиты Сергеевича
ею никто не занимался. Видимо, игра была  сыграна,  и  боннский  эпизод  уже
никому не был нужен...
   ...Наступал вечер. Мирно заканчивался еще один день.  Отец  и  Микоян  не
спеша прогуливались по аллейке вдоль моря. Девятьсот метров туда,  девятьсот
- обратно.  Сзади,  стараясь  не  попадаться  на  глаза,  следовала  охрана.
Стемнело. На небе в просветах между тучами засветились первые звезды.
   Прогулку прервал подбежавший дежурный:
   - Никита Сергеевич, вас просит к телефону товарищ Суслов.
   Все повернули к даче. Отец с Микояном  вошли  в  маленький  кабинет,  где
стоял аппарат "ВЧ". Я последовал за ними. Охрана осталась в парке.
   Отец снял трубку:
   - Слушаю вас, товарищ Суслов.
   Наступила длинная пауза. Михаил Андреевич что-то говорил.
   - Не понимаю, какие вопросы? Решайте без меня, - произнес отец.
   Опять пауза.
   - Я же отдыхаю. Что может быть такого срочного? Вернусь через две недели,
тогда и обсудим.
   Отец начал нервничать.
   - Ничего не  понимаю!  Что  значит  "все  собрались"?  Вопросы  сельского
хозяйства будем обсуждать на Пленуме в ноябре.  Еще  будет  время  обо  всем
поговорить!..
   Суслов продолжал настаивать.
   - Хорошо, - наконец сдался отец. - Если это так срочно, завтра я прилечу.
Узнаю только, есть ли самолет. До свидания.
   Он положил трубку.
   - Звонил Суслов, - обратился он к Микояну. - Якобы  собрались  все  члены
Президиума и у них возникли какие-то срочные вопросы по сельскому хозяйству,
которые надо обсудить перед Пленумом. Настаивают, чтобы я завтра же прилетел
в Москву. Ты слышал, я хотел отложить до возвращения из отпуска, но  они  не
соглашаются. Придется лететь. Ты полетишь?
   - Конечно.
   - Ну что ж. Надо решить, как быть  с  завтрашней  встречей,  и  попросить
подготовить самолет... Бунаев! - позвал отец в раскрытую на балкон дверь.
   Появился майор Василий Иванович  Бунаев,  заместитель  начальника  личной
охраны отца. Начальник охраны полковник Литовченко находился в отпуске.
   - Мы завтра вылетаем в Москву. Анастас Иванович тоже летит.  Свяжитесь  с
Цыбиным,  пусть  подготовит  самолет.  Прием  француза  перенесем  на  утро.
Побеседуем с ним полчаса. Обед отменим. После беседы  перекусим  и  полетим.
Заказывайте вылет приблизительно на двенадцать часов, если  летчики  успеют.
Все.
   Бугаев повернулся и исчез за деревьями.
   Мы возвратились на аллейку.  Прогулка  продолжалась.  В  воздухе  повисло
тягостное молчание.
   Первым разговор начал отец:
   - Знаешь, Анастас, нет  у  них  никаких  неотложных  сельскохозяйственных
проблем. Думаю, что этот звонок связан с тем, о чем говорил Сергей.
   Отец вздохнул, обернулся назад и заметил, что я иду за ними следом.
   - Шел бы ты по своим делам, - произнес он, обращаясь ко мне.
   Я отстал и продолжения  разговора  не  слышал.  Только  потом  мне  стало
известно, что отец сказал Микояну примерно следующее:
   - Если речь идет обо мне - я бороться не стану.
   А тогда,  оставшись  наедине  со  своими  мыслями,  я  невольно  подумал:
"Началось..."
   ...Сегодня, основываясь на воспоминаниях участников описываемых  событий,
можно с достаточной степенью точности реконструировать происходившее в  этот
момент в Москве. Речь идет  прежде  всего  о  воспоминаниях  Семичастного  и
Шелеста. Семичастный в сентябре отдыхал в Железноводске. В том же  санатории
жил Демичев, а по соседству  в  Кисловодске  находился  Шелепин.  Они  часто
встречались, ездили на Домбай, в другие места, не обошли своим  вниманием  и
охоту. Вместе они провели всего  неделю.  Шелепин  и  Демичев  торопились  в
Москву, и Семичастный остался один.
   Через несколько дней ему по "ВЧ" позвонил Шелепин и потребовал, чтобы  он
немедленно вернулся в Москву. Владимиру Ефимовичу не хотелось  срываться  из
отпуска, поскольку это случалось уже не впервые, но, как вскоре  выяснялось,
каждый раз попусту.
   В начале октября Брежнев находился в  Берлине,  он  возглавлял  советскую
делегацию на праздновании пятнадцатилетия ГДР.
   В ЦК заправлял Подгорный. В кресле Председателя  Совета  Министров  сидел
Полянский. Все нити сходились к ним в руки.
   С  приближением  решительного  момента  Брежнев   чувствовал   себя   все
неувереннее. Больше всего он боялся, что отец узнает...
   И самое страшное  произошло:  отец  узнал.  Неприятную  новость  Брежневу
сообщили в Берлине.
   Поведение отца ему, видимо, представлялось  загадочным.  Отец  ничего  не
предпринимал.
   Брежнев  запаниковал.  От  страха  он  чуть  не  потерял  рассудок.   Как
вспоминает Николай Григорьевич Егорычев (он входил в делегацию), в  какой-то
момент Брежнев вдруг отказался возвращаться  в  Москву,  страх  перед  отцом
парализовал его волю. Пришлось потрудиться, чтобы его уговорить. Свой  испуг
он компенсировал в речи, произнесенной по случаю торжественной даты.  Такого
панегирика в адрес отца мне еще не приходилось читать.
   Домой Брежнев в конце концов вернулся, но приступать к  реализации  своих
планов  по-прежнему  опасался.  Шли  нескончаемые  разговоры,   перебирались
всевозможные варианты исхода, а "дело" с места не двигалось.
   Поэтому Семичастный стал допытываться, насколько серьезна перспектива  на
этот раз. Шелепин был непреклонен.
   - На этот раз - все, - отрезал он.
   - Хорошо, - отбросил колебания Семичастный, - завтра я буду в Москве.
   На следующий день после этого  разговора  все  посвященные  собрались  на
квартире у Брежнева. Были там почти  все  члены  Президиума,  секретари  ЦК,
прилетел из отпуска и Семичастный. Решили звонить в Пицунду  Хрущеву,  чтобы
вызвать  его  в  Москву  под  предлогом  обсуждения  вопросов,  связанных  с
предстоящим Пленумом ЦК. Звонить, по общему мнению, должен был  Брежнев,  но
он все не решался. "Его  силой  притащили  к  телефону",  -  свидетельствует
Семичастный.
   И все-таки в  последний  момент  Брежнев  испугался  и  звонить  пришлось
Суслову.
   Нужно сказать, что все участники событий с "той" стороны утверждают,  что
отцу звонил Брежнев, а не Суслов.
   В одном из  своих  многочисленных  интервью  Семичастный  приводит  такую
сцену:
   - Пусть звонит Коля, - назвал Брежнев имя Подгорного, - ведь он тут, пока
Никиты не было, председательствовал.
   - Но что я ему скажу? - возразил  тот.  -  Ведь  я  только  третьего  дня
разговаривал с ним, сказал, что все у нас идет нормально, никаких проблем не
возникает... Пусть лучше говорит Леня,  тем  более  что  ему  надо  передать
привет от товарищей Ульбрихта и Штофа. Все согласились. Брежнев  же  уперся.
Еле уговорили. С дрожью в голосе он начал разговор с Хрущевым".*
   Все очень убедительно, все очень подробно. Но мне точно запомнилось,  что
звонил Суслов. С другой стороны, какая разница: Брежнев или  Суслов,  Суслов
или Брежнев?
   Впервые Суслов узнал о том, что затевается летом, от Николая Григорьевича
Егорычева,  первого  секретаря  Московского  горкома  партии,   еще   одного
"активиста", действовавшего параллельно с Игнатовым.  В  середине  июля  они
вместе оказались в Париже на похоронах Мориса Тореза. Там, оставшись наедине
с Сусловым в посольском саду, Егорычев осторожно заговорил  о  деле.  Михаил
Андреевич только поежился, посетовал, что начинает накрапывать дождь,  лучше
вернуться в дом.**
   Теперь мы знаем, что до самого последнего момента Суслова,  по  существу,
не привлекали к подготовке этой акции. Видимо, потому, что он не принадлежал
ни к "украинской" группировке  Брежнева  -  Подгорного,  ни  к  "молодежной"
Шелепина.
   Разговор с Демичевым в Париже не в счет. Теперь же настала пора действий.
   Вот что говорит Петр Ефимович Шелест:
   - Суслов до последнего времени не знал об этом. Когда ему сказали, у него
посинели губы, передернуло рот: "Да что вы? Будет  гражданская  война..."  -
только и смог произнести он.
   Тем не менее Михаил Андреевич быстро сориентировался  в  обстановке  и  в
описанном разговоре с отцом был спокоен и непреклонен.
   Не только Суслова известили в последнюю минуту. По  словам  Семичастного,
"когда пришли к Косыгину за неделю до этого, то первый вопрос был:
   - Как КГБ?
   Когда ему сказали, что мы в этом участвуем, он сказал:
   - Я согласен.
   А Малиновскому  сказали  за  два  дня  (о  реакции  Малиновского  на  это
сообщение я уже упоминал), - свидетельствует Семичастный.  -  Я  уже  собрал
начальников особых отделов Московского округа. Не стал говорить  о  существе
дела, но предупредил:
   - Если в эти дни хоть один мотоциклист выедет  из  расположения  части  с
оружием, с пулеметом и прочим... имейте в виду - не  сносить  вам  головы...
Без сообщения мне ничего никому не позволять предпринимать.
   ...Министр еще не знал [о готовящихся событиях], командующий  округом  не
знал, а уже все было наготове.
   Через два дня Пленум!!!
   Представляете?.."
   Ничего этого мы в Пицунде, конечно, не знали.
   ...Отец с Микояном кружили по  дорожкам  под  соснами,  а  я  остался  на
прибрежной тропинке. Бросил  взгляд  на  море.  На  горизонте  мое  внимание
привлек  силуэт  военного  корабля.  "Сторожевик  пограничной   охраны",   -
автоматически отметил я про  себя.  Во  время  отдыха  отца  его  резиденция
охранялась и с моря.  Слева,  в  нескольких  километрах  от  дачи,  у  пирса
рыбоконсервного  завода,  постоянно   дежурил   пограничный   катер:   вдруг
кто-нибудь решит высадиться с моря. Никто на него не обращал  внимания,  все
привыкли, что он там стоит, - это была часть пейзажа.
   Занятый  мыслями  о  телефонном  разговоре,  я  автоматически  следил  за
приближающимся  кораблем.  Стремительные  контуры  военных  кораблей  всегда
притягивают взор. На сей раз поведение сторожевика  было  необычным:  он  не
обходил бухту по широкой дуге, чтобы потом резко свернуть  к  пирсу,  а  шел
параллельно берегу на расстоянии нескольких  сотен  метров.  Прямо  напротив
дачи корабль застопорил ход и остановился. Тут было слишком  глубоко,  чтобы
бросать якорь, поэтому легкий ветерок постепенно разворачивал  его  носом  к
берегу. Людей на палубе видно не было. В  вечерней  тишине  гулко  отдавался
скрежет каких-то механизмов.
   Все это  было  очень  необычно,  а  в  связи  с  последними  событиями  -
предупреждением  Галюкова,  звонком  Суслова  -  выглядело  даже   несколько
зловеще.
   Неподалеку я заметил Бунаева. Он как офицер охраны должен был знать все.
   Я подошел к нему и показал на черный силуэт.
   - Что это он тут делает?
   - Сам не понимаю. Мы запросили пограничную  заставу,  они  ответили,  что
корабль пришел по распоряжению Семичастного. Я потребовал от  пограничников,
чтобы они отвели его на обычное место. Здесь ему быть не положено. Его место
у пирса.
   Быстро темнело. Чернота ночи  растворила  зловещий  силуэт,  только  ярко
светились желтоватые точки  иллюминаторов.  Через  некоторое  время  корабль
ожил,   раздались   какие-то   команды,   что-то   зазвенело,   загрохотало.
Потихонечку,   как   бы   нехотя,   сторожевик   двинулся   к   пирсу,    но
пришвартовываться не стал, а остановился чуть поодаль, развернувшись носом к
морю.
   Цель прихода этого корабля  так  и  осталась  неясной.  В  бурном  потоке
последующих событий подобная мелочь никого не заинтересовала. Вряд ли кто-то
мог предположить, что отец решит вплавь бежать в Турцию или  высаживаться  с
десантом в районе Сухуми.
   Но мрачность черного силуэта на фоне безмятежного моря  врезалась  мне  в
память.  Эта  фигура  четко  вписывалась   в   ощущение   общего   душевного
беспокойства. "Все в наших руках", - как бы говорила она.
   Видел  ли  отец  этот  корабль,  или  его  появление  прошло   для   него
незамеченным - никто не знает. Спросить  об  этом,  естественно,  никому  не
пришло в голову.
   Погуляв около часа, отец и Микоян разошлись по  домам.  Я  тоже  вошел  в
дачу. Стемнело. Отец стоял у  маленького  столика  в  углу  столовой  и  пил
боржоми. Вид у него был усталый и расстроенный.
   - Не приставай, - предупредил он, увидев, что я  раскрыл  рот,  собираясь
задать вопрос.
   Допив воду, он постоял еще некоторое время  со  стаканом  в  руке,  потом
осторожно поставил его на столик, повернулся  и  медленно  пошел  к  себе  в
спальню.
   - Спокойной ночи, - не оборачиваясь, произнес он.
   Мне  очень  хотелось  с  кем-нибудь  поговорить  обо  всем   происшедшем,
посоветоваться. Я просто не мог больше хранить все, что знал, в памяти. Надо
было на что-то решаться. Не могло быть  сомнений,  что  никто,  кроме  отца,
никаких действий предпринять не может, тем более я, не связанный ни с кем из
политических  деятелей.  Но  мне  была  необходима  хоть  какая-то   иллюзия
деятельности.
   Отец со мной говорить не хотел, да я и  не  рассчитывал  на  это.  В  его
глазах я  был  мальчишкой,  а  с  мальчишками  в  таком  серьезном  деле  не
советуются. С помощниками или с охраной говорить  не  хотелось.  Неизвестно,
что они знают и какую роль играют во  всем  этом  деле.  Тем  более  что  за
Лебедевым давно утвердилась репутация "правого", человека Суслова*.
   Я пошел шататься по комнатам. Забрел к Лебедеву. Он молча паковал  бумаги
в объемистые портфели. Вид у него был растерянный. Мы обменялись  ничего  не
значащими фразами: отъезд-де неуместен, Никита Сергеевич не успел отдохнуть,
а он очень устал. Как бы сговорившись, мы не затрагивали главного. Помявшись
у двери, я ушел.
   Мелькнула мысль позвонить Серго Микояну. Он мой старый друг, с ним  можно
всем поделиться. Тем более Анастас Иванович непосредственный участник  всего
этого дела. Нужно предупредить Серго о происходящих событиях.
   Я  понимал,  что  Серго  реального  ничего  не  предпримет,  он  так   же
беспомощен, как и я. Однако ум хорошо, а два лучше.  Я  прошел  в  маленький
кабинет и, сняв трубку  "ВЧ",  попросил  соединить  с  квартирой  Микояна  в
Москве. Серго оказался дома. Я сказал ему, что отец с  Анастасом  Ивановичем
срочно летят в Москву, возникли какие-то дела.
   - Очень прошу тебя встретить меня, - попросил я, - надо посоветоваться.
   Понятно, что я боялся доверить телефону хотя бы крупицу информации.
   Серго обещал, впрочем, это ничего не значило. Вечно  занятый,  он  всегда
опаздывал, а то и вовсе не являлся на встречу. К этому все привыкли.
   Я еще раз повторил:
   - Обязательно встречай.
   - Да, да, конечно, - беззаботно отозвался он.
   Положив трубку, я отправился спать...
   Не только нас  выбил  из  колеи  звонок  Суслова.  Как  говорит  в  своих
воспоминаниях Семичастный, не находил места себе и Брежнев.
   "Через каждый час мне Брежнев звонил:
   - Ну, как?
   Почему мне? Потому что (Хрущев должен был) заказать самолет  через  меня,
через мои службы.
   Только в двенадцать часов ночи мне дежурный...  позвонил  и  сказал,  что
позвонили с Пицунды и заказали самолет на шесть утра.  Чтобы  в  шесть  утра
самолет был там.
   Я тут же ему позвонил. Рассказал. Вот тогда немножко отлегло у всех".
   "Отлегло", поскольку все они - и трусоватый Брежнев, и сухой и осторожный
Суслов, и рассудительный Косыгин, и самоуверенный Шелепин - каждый по-своему
побаивался Хрущева.
   Семичастный вспоминает: "...Он смял таких, как Маленков,  Молотов,  всех.
Ему,  как   говорят,   природа   и   мама   дали   дай   бог.   Сила   воли,
сообразительность... быстрое мышление, разумное.
   Когда я к нему шел докладывать, я готовился всегда  дай  бог.  У  Лени  я
мог... с закрытыми глазами. Можно было пару анекдотов рассказать  -  и  весь
доклад".
   Все ждали от Хрущева быстрых и решительных  ответных  действий.  Молчание
Пицунды пугало. Никто не мог предположить, что отец... пошел спать.
   От Семичастного требовали подробной информации, гарантий.  А  новости  от
него поступали скупо.
   "Мне... сообщили, что с ним летит Микоян. Хорошо...  Я  принял  все  это.
Я... не знал, сколько он привезет  охраны.  Если  он  додумается,  он  может
что-то еще новое (придумать). С Малиновским уже был разговор,  поэтому  дать
команды  войскам,  как  главнокомандующий,  он  уже  не  мог.   (Малиновский
заблокировал бы.) Потому  что,  если  беда,  все  равно  притянули  бы  его,
притащили".
   Вот в таких драматичных переживаниях в Москве, на Кутузовском* и Лубянке,
тя