ил
друзей,  знакомых,  сообщил   о   времени   похорон,   выслушал   неизбежные
соболезнования, в свою очередь,  попросил  их  сообщить  всем,  кому  только
возможно.
   Конечно, я  сразу  подумал  о  Микояне.  Мне  очень  хотелось  пригласить
Анастаса Ивановича, старого друга отца, единственного, кто его поддерживал в
тяжелые дни октября 1964 года. В то же время я знал, что  положение  Микояна
сложное, он, как и отец, не в чести у властей предержащих. Его появление  на
похоронах может быть расценено как  вызов.  Поколебавшись,  я  набрал  номер
квартиры Серго. Он был дома, но еще ничего не знал.
   Сказав мне какие-то добрые слова сочувствия, он заверил, что  обязательно
придет проститься, а сегодня вечером, когда поедет на дачу к  отцу,  сообщит
ему о случившемся.
   Пока я обзванивал друзей и знакомых, вдруг сообразил,  что  раз  прощание
назначено на 10 утра, людям  придется  вставать  ни  свет  ни  заря  -  ведь
добираться предстоит  в  загородную  больницу  в  Кунцево.  Тогда  это  было
значительно сложнее, чем сейчас. Место было действительно загородным.
   Посоветовавшись с домашними,  я  решил  позвонить  Кувшинову  с  просьбой
перенести начало ритуала на более поздний час. Был уже вечер, и я звонил ему
домой. Он  был  чрезвычайно  любезен,  но  непреклонен,  поскольку  у  него,
очевидно, были жесткие инструкции, а посему  Кувшинов  заявил,  что  решение
принято и другого помещения для прощания найти  невозможно,  время  прощания
перенести нельзя, есть и другие умершие. Там ведь тоже очередь. У  них  тоже
горе. Да и время похорон перенести никак невозможно.
   Говорить все это ему было, видимо, неприятно, и он сменил  тему,  сказав,
что завтра будут готовить могилу на кладбище. Он  предложил  мне  посмотреть
место и, если оно не понравится, подыскать другое.  Он,  со  своей  стороны,
обещал созвониться с кладбищем и дать необходимые распоряжения.
   Впоследствии стало ясно, что эта  его  любезность  оказалась  чрезвычайно
важной: нам удалось подыскать для могилы место, удобное для посещения.
   Честно говоря, мы ждали, что позвонит  кто-нибудь  из  членов  Политбюро.
Ведь и с Брежневым, и с другими отец  не  только  проработал  десятилетия  -
большинство из них выросли под его руководством, они дружили, ходили друг  к
другу в гости, хорошо знали маму да и  всю  нашу  семью.  Смерть  уравнивает
всех, и что, в сущности, значат  перед  ней  людские  ссоры  и  политические
конфликты?
   Никто из них так и не позвонил...
   Поздно вечером мы включили  радио.  Желая  избавиться  от  подслушивания,
вышли на крыльцо. Так и сидели там на  скамейке  в  темноте  холодной  ночи,
слушая сквозь помехи и работу глушилок различные "голоса".  Все  они,  кроме
Московского радио, говорили  о  смерти  отца,  зачитывались  соответствующие
сообщения, комментарии, воспоминания.
   Проскользнуло  в  эфире  и  первое  официальное  соболезнование  в  адрес
Советского правительства. Его направил мало известный в ту пору политический
деятель Мадагаскара Дидье Рацирака, который  впоследствии  стал  президентом
этого государства. Видимо, там,  на  Мадагаскаре,  не  очень  разбирались  в
тонкостях наших внутренних взаимоотношений, но международный протокол знали.
   Вообще соболезнования создали своеобразную проблему для чиновников Совета
Министров  и  Министерства  иностранных  дел.  Никто  не  знал,  как  к  ним
относиться. Однако безвыходных положений не бывает, и быстро  нашелся  выход
из создавшегося положения. От извинявшегося  почтальона  местного  отделения
связи мы еще долго, до самого Нового года, получали грязные, кем-то небрежно
разорванные   пакеты   с   посланиями   глав   правительств,    президентов,
руководителей коммунистических  партий,  общественных  деятелей  и  -  самое
ценное - просто от людей, помнивших и чтивших отца. Их было много...
   Соболезнований  набралось  немало  -  целый  чемодан.   Перебираю   пачки
телеграмм, писем и выбираю наугад. Иосиф Броз Тито  и  Янош  Кадар,  Амиторе
Фанфани и Урхо Кекконен,  Жаклин  Кеннеди  и  семья  посла  Томпсона,  семья
фермера Гарста и семья Рерихов (к Гарстам и Рерихам отец испытывал  особенно
теплые дружеские чувства)... Всех, конечно, не перечислишь.
   Письма шли и на домашний адрес, и моей сестре  Раде  в  журнал  "Наука  и
жизнь", и просто в Москву - вдове Хрущева. Многие соболезнования  так  и  не
дошли до адресата, в том числе с Мадагаскара, о них мы узнавали из сообщений
иностранных радио и газет.
   Весь  конец  этого  года  и  начало  следующего  мама  писала  ответы   с
благодарностью за соболезнования. Думаю, правда, что не все, ею  написанное,
дошло по назначению.
   Один из таких ответов имел особую историю.
   Очень теплые строки в связи  с  кончиной  отца  прислал  академик  Андрей
Дмитриевич Сахаров. Он был уже сильно не в чести, а размолвки его с властями
начались еще при Хрущеве. В  конце  пятидесятых  годов  для  меня,  молодого
инженера, он -  самый  молодой  академик,  "отец  водородной  бомбы"  -  был
личностью легендарной. Я с ним не был знаком даже  шапочно,  но  отец  часто
рассказывал его историю, относясь к нему (не найду  другого  слова)  даже  с
некоторым благоговением.
   Не помешало этому и их резкое расхождение во  взглядах  на  возобновление
нами атомных испытаний после моратория, спор о  моральных  аспектах  взрывов
многомегатонных ядерных устройств на  Новой  Земле.  Они  не  понимали  друг
друга, говорили на разных языках. Каждый остался при своем  мнении.  Победил
Хрущев, поскольку на его стороне  была  сила,  он  принимал  решение.  Серию
испытаний завершили в соответствии с изначальным планом.
   Как обычно, успешную работу венчало награждение орденами. На сей раз  оно
было особенно обильным. Никита Сергеевич, как правило, в эти дела не вникал,
списки готовили ведомства, Президиум ЦК только  парафировал  награждение.  Я
случайно присутствовал в тот момент, когда отцу доложили о том,  что  списки
подготовлены,  осталось  только  получить  "добро"  на  оформление  Указа  в
Президиуме Верховного Совета СССР. Дело происходило на даче.
   Отец спросил  докладывавшего  ему  помощника,  включен  ли  в  список  на
присвоение звания Героя Социалистического Труда  академик  Сахаров.  К  тому
времени Андрей Дмитриевич уже был дважды Героем.
   Оказалось, фамилия Сахарова отсутствует -  он-де  не  принимал  активного
участия и, более того, выступал против проведения испытания.
   Отец возмутился. И загремел, что это безобразие! Вклад  Сахарова  в  нашу
оборону огромен. Пусть у них разные точки  зрения,  но  каждый  делает  свое
дело. Они - как руководители государства, он - как ученый. Хорошо,  что  они
спорят, высказывая, обсуждая разные точки, подходы. В  этом  шанс  совершить
меньше ошибок. Они не согласились с Сахаровым, не послушались его, тем более
его награждение будет свидетельствовать  об  уважении  правительства  к  его
точке зрения. С такими людьми, как Сахаров, надо говорить, убеждать их,  они
многого не понимают, живут в своем мире, далеком от перипетий политических и
межгосударственных отношений. Но и взгляды Сахарова при  всей  их  наивности
интересны. Они идут от сердца, от желания  блага  всем  людям.  К  ним  надо
прислушиваться.
   Андрей Дмитриевич Сахаров стал трижды Героем Социалистического Труда.
   Каждый пошел своим нелегким путем. Наблюдая, будучи в  отставке,  процесс
дальнейшего   взаимного   отчуждения   академика   Сахарова   и   советского
руководства,  отец  переживал,  говоря,   что   с   таким   человеком   надо
разговаривать, а не выговаривать ему. Его надо выслушать, поспорить.  Только
так можно прийти к конструктивному решению, остаться на общих позициях.  Они
же делают его своим врагом. Это непростительная ошибка.
   Во время наших прогулок по тропкам Петрово-Дальнего он не раз возвращался
к судьбе Сахарова. Парадоксально, но они оба - и Хрущев, и Сахаров - жили на
одинаковом положении диссидентов. Правда, каждый по-своему был не согласен с
проводившейся тогда политикой, но не менялось главное: их мысли о  том,  как
сделать наш мир лучше, справедливее, просто никому не были  нужны.  Было  бы
куда спокойнее, если бы вообще не существовало ни Хрущева, ни  Сахарова,  ни
многих других, кому в результате не нашлось места на Родине.
   И вот теперь мама написала ответ на соболезнование Андрея Дмитриевича,  и
встал вопрос, как отправить его Сахарову. И хотя адрес был известен, не было
сомнений, что по почте письмо не дойдет. Я решил отвезти его сам. Не  скрою,
мне очень хотелось познакомиться с Андреем Дмитриевичем.
   Ехать предстояло далеко, в незнакомый район. В то  время  за  мной  опять
стали приглядывать, и я не удивился, когда, подъезжая у  Сокола  к  развилке
Волоколамского шоссе, углядел две знакомые "Волги".
   Я кружил и кружил по  Щукинским  улицам,  а  нужная  все  не  находилась.
Наконец, расспросив редких прохожих, нашел дом. Подъехать к нему не удалось,
не было дороги. Дальше предстояло идти по тропке вокруг дома.  Мой  "эскорт"
остался где-то  позади,  а  может  быть,  впереди  меня  ждали  их  коллеги.
Нервничая, я нашел подъезд. У дверей никого. Лишь поднимаясь по лестнице,  я
услышал внизу чьи-то шаги. На мой звонок быстро отозвались, дверь открылась.
Я назвался. Увы,  меня  ждало  разочарование:  Андрея  Дмитриевича  дома  не
оказалось. Знакомство наше не  состоялось.  Оставалось  передать  конверт  и
ретироваться.  У  подъезда  беседовали  два  высоких   человека   в   темных
демисезонных пальто.  Мы  "не  обратили"  друг  на  друга  внимания,  каждый
занимался своим делом. На обратном пути разглядывать в зеркало заднего  вида
моих сопровождающих, выискивать их среди других машин  не  хотелось.  И  так
было  ясно,  что  они  тут.  Я  ехал  темными  закоулками,  чтобы   передать
выдающемуся ученому благодарность за соболезнование по случаю смерти бывшего
главы нашего правительства!..
   Впереди нас ждали грустные хлопоты.
   В воскресенье мы поехали на Новодевичье кладбище. До этого  я  там  бывал
один или два раза. Многое я должен был узнать теперь в этом новом  для  меня
месте. Ведь мне предстояло стать его постоянным посетителем.
   Нас  ждал  директор,  фамилия  его  была  Аракчеев.  Она  меня  поразила,
поскольку в те дни все совпадения казались мне зловещими. Впоследствии у нас
сложились очень добрые  отношения.  Он  оказался  чрезвычайно  порядочным  и
принципиальным человеком. К сожалению, когда кладбище закрыли для свободного
посещения,  он  показался  начальству  не  слишком  удобным  подчиненным   -
предлагал организовать экскурсии, издать каталог. После  бурного  партийного
собрания появился новый директор кладбища...
   Нас проводили к дальней стене. Почти в  самом  правом  углу  была  вырыта
могила, с которой начинался новый ряд. Место мне не понравилось. Я уже думал
о памятнике. А тут не подойти, не развернуться. От дорожки могила отделяется
непроходимым густым кустарником.
   Я спросил, нельзя ли перенести захоронение на широкую аллею, пересекающую
территорию кладбища поперек, там было много  свободного  места.  Сейчас  там
могилы академика Янгеля, бывшего министра финансов Зверева,  сына  помощника
Брежнева Цуканова и других. Мои спутники посовещались  и  отказали  -  никак
нельзя. Я понял - место слишком заметное и престижное.
   - Тогда, может быть, можно выкопать могилу в том  же  ряду,  но  ближе  к
дорожке? - попросил я.
   На этот раз возражений не было.
   Выкопали новую могилу. Я стоял рядом, пока могильщики не закончили. Ранее
предложенная могила недолго оставалась пустой. В декабре того же, 1971  года
в   нее   опустили   нашего   выдающегося   поэта   Александра   Трифоновича
Твардовского...
   Закончив  дела  на  кладбище,  мы  вернулись  домой.  Все  готовились   к
завтрашнему дню: собирали ордена,  мыли  тарелки  для  поминок,  расставляли
мебель. Мы с Витей искали подходящую  к  случаю  фотографию  отца.  Подобрав
портрет десятилетней давности, принялись запаивать его в  полиэтилен,  чтобы
уберечь от дождей.
   Тем временем собирались родственники из других городов. Одни  остались  в
городе  ночевать  на  квартире,  другие  приехали  в  Петрово-Дальнее.   Дом
заполнялся  людьми.  Вечером  опять   слушали   радио.   Во   всех   странах
комментировали смерть Хрущева. Москва по-прежнему хранила молчание.
   Надо было расположить всех вновь прибывших на ночлег.  Мест  не  хватало,
заняли все диваны, поставили раскладушки.  Пустовала  только  комната  отца.
Мама предложила мне переночевать на его кровати. Я замялся, мне стало как-то
жутко - еще неделю назад здесь спал он... Вслух я ничего не сказал. Лег. Всю
ночь продумал об отце,  глядел  в  потолок,  вспоминались  какие-то  эпизоды
недавнего прошлого...
   В день похорон, в понедельник, 13  сентября,  встали  рано  -  надо  было
успеть в Кунцево до 10  часов.  Я  поспешил  за  газетами.  В  "Правде"  без
обычного некролога внизу первой  страницы  мелким  шрифтом  было  напечатано
траурное сообщение: "Центральный Комитет  КПСС  и  Совет  Министров  СССР  с
прискорбием  извещают,   что   11   сентября   1971   года   после   тяжелой
продолжительной болезни на 78-м году жизни скончался бывший Первый секретарь
ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР, персональный  пенсионер  Никита
Сергеевич Хрущев".
   Бросилась в глаза формулировка: в подобных сообщениях писали "с  глубоким
прискорбием", а здесь ни ЦК, ни Совмину "глубоко" скорбеть не о  ком.  Потом
мне рассказывали, что поначалу вообще хотели ограничиться траурной рамкой на
последней странице, но главный редактор якобы  категорически  запротестовал,
пригрозив отставкой, - ведь ему отвечать перед всем миром.
   До  этого  дня   информацию   о   смерти   работающего   или   отставного
государственного  деятеля  всегда   сопровождал   некролог,   помещенный   в
зависимости от ранга на второй или последней полосе. Сейчас же,  похоже,  не
знали, что  писать,  а  потому  решили  пойти  по  самому  простому  пути  -
промолчать.
   Никто, видимо, тогда не подумал о  последствиях,  был  создан  прецедент:
появился новый обычай, когда о бывших министрах -  персональных  пенсионерах
некролог сочиняется, а  о  бывших  членах  Президиума  или  Политбюро  ЦК  -
персональных пенсионерах некролог не пишется.  Так  стало  принято.  С  этим
впервые столкнулись, когда вслед за отцом умер Андрей Андреевич Андреев. Так
хоронили и Булганина, и Кириченко, и Первухина, и многих других...
   Мама заставила всех позавтракать - впереди тяжелый день. Кусок не  лез  в
горло, но пришлось подчиниться. Наконец отправились в морг.
   По дороге в Кунцево я  вдруг  задумался  о  том,  что  предстоит  ставить
памятник. Надо найти решение, которое соответствовало бы личности  и  судьбе
отца. Но как это сделать? С чего начать? Я не знаком ни с одним скульптором,
чрезвычайно далек от этого мира. Да и кто еще согласится?  Одни  струсят,  с
другими он поругался в Манеже. Вряд ли они согласятся...
   Подъехали к ритуальному  залу  прощания  в  больнице.  Небольшое  красное
кирпичное здание, тесный  зальчик,  рассчитанный  только  на  родных.  Перед
зданием собралась толпа - в основном иностранные журналисты. Все  сдержанны,
предупредительны. Расступились перед  нами,  не  задавая  никаких  вопросов.
Мелькали и знакомые лица друзей. Кувшинов и Аветисян уже  предупредили  нас,
что похороны чисто семейные, государство в этом мероприятии не участвует.
   У гроба были только наши венки от родных и близких  и  скромный  венок  с
надписью на ленте: "Товарищу Н.С.Хрущеву  от  ЦК  КПСС  и  Совета  Министров
СССР".
   Впрочем, государство все-таки участвовало в похоронах: вокруг было  полно
сотрудников органов госбезопасности, а в лесочке  за  забором  расположились
бронетранспортеры, солдаты в полной выкладке. Расхаживали командиры,  что-то
докладывавшие по рации. Словом, обстановка боевая.
   Наконец все собрались. Было нас немного. Пробраться в  тот  день  к  залу
прощания оказалось непросто. Мало того что больница далеко от центра города,
на подходе к залу начинали проверять  документы,  и,  чтобы  пройти  дальше,
нужно было доказать принадлежность или близость  к  нашей  семье.  Остальных
просто не пускали.
   Все прошли в зал. У гроба -  ряд  стульев  для  родных,  по  стенам  тоже
стулья. Никто, впрочем, не сел.  Зазвучала  траурная  музыка.  Окружив  гроб
полукругом, стояли родные, группа старых коммунистов, со многими из  которых
отец работал еще в Донбассе. Пришли наши друзья,  мои  товарищи  по  работе,
соседи. Журналисты остались за порогом.
   Отдельной группой держались официальные лица: управляющий делами ЦК  КПСС
Г.С.Павлов, еще кто-то, мне незнакомый, возможно, из КГБ.
   Отец лежал в гробу строгий, совершенно не похожий на себя, с  незнакомым,
чужим лицом.
   Стоявшая у гроба мама потянула меня за руку. Я наклонился, и она  шепотом
спросила, не узнавал ли я, где будет митинг и кто будет выступать?
   Я отрицательно кивнул головой.
   - Пойди узнай, - попросила она.
   На ее лице  застыло  страдание,  но  она  не  плакала.  Видимо,  проблема
траурного митинга волновала  ее  давно.  В  ее  восприятии  не  укладывались
похороны  человека,  связанного  с  общественной   деятельностью,   лишенные
обычного в таких случаях ритуала.
   Я понимал, что больше всего  власти  не  хотят  никаких  речей  и  потому
приняли решение о чисто семейных  похоронах.  В  тот  момент  мне  очень  не
хотелось ссориться с ними, идти поперек, просто не было на это сил, да  я  и
не придавал надгробным речам особого значения. Но  мама  просила,  и  в  тот
момент я, понятно, не мог и подумать, чтобы отказать ей - любая мелочь имела
для нее сейчас особое значение.
   Я подошел с этим вопросом к Павлову. Он ответил,  что  так  как  похороны
неофициальные, то и никакого митинга не предусмотрено. С таким ответом я  не
мог вернуться.
   - Вы не будете возражать, если я скажу несколько слов и еще, может  быть,
кто-нибудь из друзей?
   Чувствовалось, что мой собеседник находится в затруднительном  положении.
Эта миссия ему была явно неприятна, и он, очевидно,  решил  не  выходить  за
рамки формально полученных указаний. Павлов пожал плечами: "Пожалуйста".
   В том, что мне надо говорить, я не сомневался. Еще не зная, будет  митинг
или нет, на всякий случай я прикидывал, что сказать, искал нужные слова.  Но
не могу же я выступать один. Подойдя к группе старых коммунистов, я  спросил
их, кто хотел бы выступить. Они пошушукались, и  одна  из  женщин  ответила:
"Гаврюша Пилипенко может сказать. Поговори с ним".
   Однако Пилипенко отказался, сославшись на больное сердце. Стоявшая  рядом
маленькая седая женщина - Надежда  Диманштейн,  тоже  знавшая  отца  еще  по
Украине, сейчас же предложила свои услуги.
   Я хотел найти еще кого-нибудь помоложе, один скажет от старых  товарищей,
другой  от  молодого  поколения.  На  глаза  мне  попались  стоявшие  вместе
Евтушенко и Трунин.
   Подходя к ним, я краем глаза отметил нервно курившего поодаль Аджубея. Он
стоял в  группке  кагэбэшников,  время  от  времени  перебрасывался  с  ними
какими-то  фразами.  В  тот  день   он   держался   особняком,   подчеркнуто
дистанцировался от  происходившего.  В  зал  прощания  заходил  урывками,  в
перерывах между сигаретами. Вспомнив недавний приезд Евтушенко  к  отцу,  их
долгий разговор, я подумал, что он самая подходящая кандидатура.  Я  тут  же
предложил Евгению Александровичу выступить.
   Он несколько опешил, но потом сказал, что, по его мнению, это лишнее.  "В
молчании есть что-то более значительное", - добавил Евтушенко.
   С тем же предложением обратился к Трунину. С ним  было  проще:  мы  знали
друг друга давно. Ему выступать тоже не хотелось. Я понимал  его,  ведь  все
это будет зафиксировано, и никто не знает, какими будут последствия.
   - Если надо, я выступлю, но совершенно не знаю,  о  чем  говорить.  Решай
сам, как ты скажешь, так и будет, - сказал Вадим.