Шестидневной войне и вообще обо  всем  на  свете.  При
редактировании я по просьбе отца превращал диалоги в  монолог  и,  по-моему,
напрасно. Но Вера Александровна и Петр Михайлович - исключения,  большинство
слушателей сидели, затаив дыхание, в работу отца не вмешивались. Наедине  же
с "ящиком" речь становилась менее живой,  с  запинаниями,  долгими  паузами.
Наиболее продуктивно отцу работалось осенью и зимой. Летом  на  первый  план
выдвигались огородные дела, и диктовка велась урывками.
   К каждой теме отец серьезно  и  подолгу  готовился,  обдумывая  во  время
прогулок, что и как сказать. Наиболее драматические события жизни  врезались
в память намертво. Пересказывал  он  их  по  многу  раз.  Сюда  относятся  и
поражение под Барвенковом в 1942 году, и арест Берии, и смерть Сталина, и ХХ
съезд, и другие. В рассказах о них он практически не отклонялся ни на шаг от
первоначального варианта, и рассказ 1960 года звучал так же и в  1967  году,
хотя отец и жаловался: "Старею, память начинает отказывать".
   Надиктовывая километры магнитной ленты, отец все больше мучился  -  какая
же судьба ждет его воспоминания?
   - Напрасно все это. Пустой труд. Все пропадет.  Умру  я,  все  заберут  и
уничтожат или так похоронят, что и следов не останется, - не раз повторял он
во время наших воскресных прогулок.
   В доме мы на эти темы никогда не разговаривали, памятуя о лишних ушах.  Я
успокаивал отца, как мог, хотя в душе  склонен  был  согласиться  с  ним.  Я
понимал, что, если сегодня все тихо, это вовсе  не  значит,  что  так  будет
всегда.
   На всякий случай мы решили подстраховаться: продублировать пленки и текст
и хранить их раздельно в надежных местах. Однако легко сказать, "в  надежных
местах"*, а когда задумаешься, какое из мест можно считать  надежным,  ответ
так сразу не находится.  Я  мысленно  перебирал  своих  друзей  и  знакомых,
взвешивал, на кого можно положиться, кто не проболтается. Да не только  сам,
но и жена, теща. Кто в случае моего провала не привлечет к себе  повышенного
внимания профессионалов? Кто? Кто? Наконец выбор остановился  на  профессоре
Игоре Михайловиче Шумилове, моем коллеге по МВТУ,  сыне  генерала  Шумилова,
командовавшего армией, пленившей фельдмаршала Паулюса в Сталинграде  в  1943
году. Там, в тяжелые дни отступления, Шумилов-старший близко сошелся с  моим
отцом, а теперь я сдружился с его сыном. Игорь на мое предложение ответил не
колеблясь: "Давай". Он спрячет все на бесчисленных, захламленных привезенным
из Германии  барахлом  антресолях  обширной  генеральской  квартиры  в  доме
неподалеку от станции метро "Сокол". Ни отцу, ни жене  он  решил  ничего  не
говорить, правда, добавил:  "Они,  скорее  всего,  догадаются,  но  вопросов
задавать  не  станут".  На  том  и  порешили.  Распечатки  бобины  с   вновь
надиктованными  пленками,  страницы  готового  текста  в  лучших   традициях
детектвных романов я передавал Игорю в перерывах между  лекциями,  когда  мы
"поневоле" сталкивались на кафедре. Дружеские же контакты  решили  сократить
до минимума. На всякий случай.
   Казалось, проблема решена, но мы с отцом слишком хорошо знали возможности
профессионалов в таких делах. Абсолютно надежных мест не  бывает.  Во  время
одной из бесед на прогулке нам  пришла  идея  поискать  сохранное  место  за
границей. Отец сначала сомневался,  опасаясь,  что  рукопись  выйдет  из-под
нашего  контроля,  может  быть  искажена  и  использована  во  вред   нашему
государству. С другой  стороны,  сохранность  там  обеспечивалась  надежнее.
После долгих  взвешиваний  "за"  и  "против"  отец  все-таки  попросил  меня
обдумать и такой вариант. Естественно, это решение мы хранили  в  строжайшей
тайне.  Но,  честно  говоря,  в  те  дни  я   не   представлял   себе   даже
приблизительного плана действий...
   Что же составляло предмет работы?
   С самого начала отец заявил,  что  не  собирается  описывать  свою  жизнь
начиная с детства. Хронологических повествований  он  терпеть  не  мог,  они
навевали на него тоску.
   - Я хочу рассказать о  наиболее  драматических  моментах  нашей  истории,
свидетелем которых мне пришлось быть. В первую  очередь  о  Сталине,  о  его
ошибках и преступлениях. А то я вижу, опять хотят  отмыть  с  него  кровь  и
возвести на пьедестал. Хочу рассказать правду  о  войне.  Уши  вянут,  когда
слушаешь по радио или видишь по телевизору жвачку,  которой  пичкают  народ.
Надо сказать правду - так сформулировал он свою программу.
   Поначалу он не собирался освещать период своей службы на высших партийных
и государственных постах, считая это то ли нескромным,  то  ли  ненужным  по
каким-то неведомым мне причинам. Я доказывал,  что  его  собственная  жизнь,
события, происходившие  после  Сталина,  не  менее  интересны  и  важны  для
истории. Отец не возражал,  отмалчивался.  Да  в  то  время  этот  спор  был
беспредметен - он только приступил к выполнению намеченного.
   Начал отец с 30-х годов, с периода своей работы на Украине  и  в  Москве.
Потом он перешел к рассказу о подготовке к войне, ее трагическом начале,  об
отступлении под ударами немцев. То, что он  говорил,  сильно  расходилось  с
официально признанной в то время версией истории первого  периода  войны,  с
многочисленными, весьма сомнительными  публикациями  на  эту  тему.  Его  же
описания трагических и героических  событий  1941  года  поражали  меня  как
читателя. Редактируя, я старался не упустить ни слова, ни  в  коей  мере  не
исказить мысли автора. Для меня отец был единственным  правдивым  источником
информации. И теперь сохранение  этих  воспоминаний  для  будущих  поколений
становилось делом моей жизни...
   За войной последовал послевоенный  период:  восстановление  хозяйства  на
Украине, голод, интриги, появление в Киеве Кагановича и  его  отзыв  оттуда,
перевод отца в  Москву,  "ленинградское  дело",  несостоявшееся  "московское
дело" и многое, многое другое.
   Материала накопилось чрезвычайно много. Мы стали невольно путаться: о чем
был разговор, о чем не был. Решили как-то упорядочить работу. Целую неделю я
составлял план - своеобразный перечень вопросов, о которых, на  мой  взгляд,
следовало говорить в первую очередь. В воскресенье  мы  его  обсудили,  отец
забрал листочки, чтобы все обдумать на досуге. Через неделю у нас был  готов
вариант плана. По нему и работали в последующие годы, вычеркивая выполненные
пункты, а то и вписывая новые, изначально забытые.
   Предполагалось осветить основные  моменты  современной  жизни:  целину  и
проблемы сельского хозяйства, развитие  промышленности,  пути  реорганизации
народного  хозяйства,  вопросы  обороны  -  формирование  армии  и   военной
промышленности, способы демократизации нашего общества,  проблемы  отношений
отца с интеллигенцией. Не забыли мы и международные  дела:  борьбу  за  мир,
первые встречи с западными государственными деятелями  в  Женеве,  различные
контакты и визиты, проблему мирного сосуществования, вопросы  разоружения  и
запрещения ядерного оружия.
   Хотя отец работал по плану, но  в  силу  своего  характера  очень  часто,
увлекаясь, он уходил далеко в сторону, попутно вспоминая о событиях, далеких
от заданной темы. К сожалению, не все намеченное удалось реализовать. Так  и
остались  незафиксированными  мысли  отца  о  путях  демократизации   нашего
общества,  его  идеи  об  установлении  предельных  сроков   пребывания   на
государственных  и  партийных  постах,  о  выборности  и  гласности   работы
государства и партии, установлении конституционных  гарантий  прав  граждан,
исключающих повторение террора 30-х годов.
   Не получился и раздел о творческой интеллигенции, в  котором  отец  хотел
дать оценку событиям, происходившим в  последний  период  его  пребывания  у
власти. Очень ему хотелось объяснить мотивы своего поведения. Но времени  не
хватило. Последняя запись незадолго до смерти была как раз  посвящена  этому
вопросу, но оставила его неудовлетворенным.
   - Сотри все, я потом передиктую, - попросил меня отец.
   На передиктовку времени уже не оставалось. Я не послушался отца, и теперь
эта запись (он сам ее озаглавил "Я - не судья") - единственное сохранившееся
воспоминание на эту тему...
   Работа велась слаженно и продуктивно. Наша троица -  отец,  Лора  и  я  -
хорошо сработалась.
   Ну а куда же делись многочисленные  в  нашей  семье  журналисты?  О  Леве
Петрове я уже говорил.  Он  и  дальше  помогал  отцу.  Правда,  длилось  это
сотрудничество недолго. Лева тяжело заболел, и  вскоре  его  не  стало.  Юля
занималась своими маленькими дочерьми, да и по профессиональному складу  она
была далека от политической журналистики.
   Рада в мемуарные дела не  вмешивалась.  Делала  вид,  что  их  просто  не
существует  -  ни  магнитофона,  ни  распечаток.  Она  всецело  была  занята
журналом. В свои не  слишком  частые  наезды  в  Петрово-Дальнее  она  уютно
устраивалась на диване под картиной, изображающей разлив  весеннего  Днепра.
Там она вычитывала гранки, правила статьи для "Науки и жизни". Рядом  с  ней
блаженствовала кошка. Отец обижался на такое невнимание к его деятельности.
   К тому времени я втянулся в  прежде  незнакомый  мне  труд,  увлекся  им,
считал работу над мемуарами своим делом. Я постоянно думал о них,  приставал
к отцу с предложениями и советами. Мне мерещились красиво изданные тома. Так
что ко всякому вмешательству в мою новую "епархию" я бы отнесся ревниво, как
к вторжению  непрошенного  гостя.  Потому-то  индифферентность  сестры  меня
устраивала.
   Особое отношение у отца было к Алексею Ивановичу Аджубею. Поначалу именно
с ним связывал он свои надежды, видел в нем основного  помощника.  Это  было
вполне естественно. В недавнем прошлом Аджубей постоянно сопровождал отца  в
поездках, вместе с другими видными журналистами входил в рабочую группу  при
Первом секретаре, помогавшую  ему  в  составлении  выступлений,  документов,
проектов новых законов. Да  и  сам  он  -  бывший  главный  редактор  газеты
"Известия" - много писал, считался способным журналистом. Теперь они  оба  в
опале, и кому как не зятю помочь тестю в его "литературной" деятельности.
   Поначалу все шло к тому. Алексей Иванович активно поддерживал идею работы
над мемуарами. Правда, сам помощи не предлагал, но в  ту  пору  дело  только
затевалось. Со временем его отношение стало меняться. Упоминать  о  мемуарах
он перестал, разговоров о них  с  отцом  стал  избегать.  Видимо,  он  решил
проявить осторожность, поскольку развитое  политическое  чутье  подсказывало
ему опасность такого сотрудничества. В те  годы,  в  середине  шестидесятых,
Алексей Иванович еще не терял надежды на возобновление политической карьеры.
Он несколько отошел от шока после ноябрьского (1964 г.) Пленума ЦК  и  искал
путей возвращения к активной деятельности. Все свои надежды  он  связывал  с
Шелепиным. Еще недавно совсем было поникший Алексей Иванович снова расправил
плечи. Приезжая в Петрово-Дальнее, он вызывал то одного, то другого на улицу
и таинственно сообщал:
   - Скоро все переменится. Леня долго не усидит, придет Шелепин. Шурик меня
не забудет, ему без меня не обойтись. Надо только немного подождать.
   Действительно, такие слухи циркулировали во  множестве,  и  этот  вариант
развития событий вовсе не казался невероятным. Аджубей подкреплял свои слова
ссылками на разговоры с приятелями по комсомолу - то  на  Григоряна,  то  на
Горюнова.  Однажды  даже  таинственно  сообщил,  что  встречался   с   самим
Александром Николаевичем.
   Я и верил, и не верил этим словам. В одном не сомневался  -  без  Хрущева
Аджубей Шелепину просто не нужен.
   Можем ли мы осудить Алексея Ивановича  за  его  стремление  вернуться  на
политическую арену? Думаю, нет. Ведь ему тогда было чуть больше сорока  лет.
Естественно, в такой ситуации он счел за благо несколько отдалиться от  отца
и сделать это так, чтобы его шаг заметили.
   Таким образом, участие в работе над мемуарами могло ему только навредить.
Вскоре выяснилось, что Брежнев совсем не  переходная  фигура  и  знает,  как
удержать власть в руках. Вопрос прихода к  власти  Шелепина  отпал,  но  тут
произошли новые события, которые не оставили у Алексея Ивановича и  мысли  о
возможном участии в работе над воспоминаниями. Затронули  они  всех  нас,  и
отца, и меня, и в какой-то степени оказали влияние на судьбу мемуаров.
   Летом 1967 года, когда о Хрущеве, казалось, прочно забыли, его имя  вдруг
опять взбудоражило мир. Ничего особенного не  произошло,  просто  американцы
решили сделать биографический фильм о бывшем советском лидере. У нас же  это
было квалифицировано как провокация, почти как антисоветская вылазка.
   Дело в том, что к 1967 году Брежнев уже с трудом переносил  даже  простое
упоминание о Хрущеве. Люди такого склада, с одной стороны, добрые и  слабые,
с другой -  тщеславные,  по-особому  относятся  к  своим  дурным  поступкам,
по-своему переживают их. Совершив их, они переносят всю  свою  ненависть  на
жертву, пытаясь тем самым доказать и себе, и окружающим собственную правоту.
Упоминание имени отца в какой-то степени мешало упрочению  его  собственного
имиджа - ведь многое из того, что в тот момент приписывал себе Леонид Ильич,
началось задолго до него, все ощутимее теряя набранный  поступательный  ход.
Естественно, подобные настроения начальства передавались и подчиненным.
   Порой  доходило  до  смешного.  Смешного,  если  речь  не  шла  о  людях,
облеченных  практически  неограниченной  властью.  В  Крыму,  по  дороге  из
Симферополя в Ялту, на склоне горы раскинулось село  Никита.  В  стародавние
времена оно дало приют знаменитому Никитскому ботаническому  саду.  Однажды,
проезжая  мимо  селения  по  дороге  на  дачу,  Брежнев  бросил  взгляд   на
придорожный указатель "с. Никита" и недовольно поморщился.  Его  гримаса  не
осталась незамеченной: через несколько дней на том же  месте  появился  иной
знак  "с.  Ботаническое",  а   ботанический   сад   сохранил   свое   старое
наименование,   но   теперь   оно   звучало   сюрреалистически:   "Никитский
ботанический  сад  в  селе  Ботаническое".  И  этот  случай  не   единичный.
Постепенно накапливавшаяся в  душе  Брежнева  внутренняя  неприязнь  к  отцу
перерастала в откровенную ненависть.
   В этой обстановке вслед за выходом на Западе фильма о Хрущеве  разразился
скандал.
   У нас в стране этого фильма пока никто не видел, была только информация о
нем. Говорили, что он построен на съемках на даче, отец в нем дает несколько
интервью, одно страшнее  другого.  Мне  удалось  посмотреть  этот  фильм,  к
сожалению, уже после смерти отца.
   Как и следовало ожидать, ничего сенсационного или крамольного  в  нем  не
было.  Он  построен  исключительно   на   архивных   материалах,   фото-   и
кинодокументах. Весь сыр-бор разгорелся из-за двух-трех минут в  конце:  там
показывают отца, сидящего в "буссаковской" накидке у  костра,  рядом  Арбат.
Отец что-то  рассказывает.  Звучание  голоса  приглушено,  на  него  наложен
дикторский текст - что-то о годах юности,  потом  о  Кубе...  Таких  сцен  у
костра в жизни отца было множество.
   Я  в  ту  пору  занимался  киносъемкой  и  постоянно   таскал   с   собой
восьмимиллиметровую камеру. Многие из гостей тоже приезжали с фотоаппаратами
и кинокамерами. Я уж не говорю о постояльцах соседнего дома отдыха - фото  с
отцом на память входило в "культурную программу". При желании  пленки  легко
могли попасть за рубеж. Ничего предосудительного в  этом  не  было.  Скажем,
если бы меня попросили, я бы и сам мог снять этот фрагмент.
   Но в фильме была не моя съемка. Как выяснилось много  позже,  снимал  Юра
Королев, профессиональный фотограф, работавший в те годы вместе с Аджубеем в
журнале "Советский Союз". Кроме того,  семья  Королевых  дружила  с  Юлей  и
Левой.  Время  от  времени  Юра  навещал  отца,  делал  фотографии,   трещал
киноаппаратом.  Его  съемки,  видимо,  дополнились  архивными   материалами:
фрагментами магнитофонных записей голоса отца, сделанных до  1964  года:  он
тогда частенько рассказывал о донбасском периоде свой жизни, о  своем  друге
шахтерском поэте Пантелее Махине. Впрочем,  это  могли  быть  и  современные
записи. Он любил при гостях вспоминать о свой  молодости.  Карибский  кризис
тоже был его любимой темой.
   Реакция на фильм не заставила себя ждать. Отца не трогали и ничего у него
не спрашивали.  Гнев  обрушился  на  окружающих.  Первым  на  ковер  вызвали
начальника охраны Мельникова.
   Мельниковым   давно   были   недовольны.   Считали,   что   он    слишком
"прохрущевский" человек, старается угодить ему во всем, словом, делает  все,
чтобы скрасить Хрущеву жизнь. Его поведение было не в  духе  времени.  Фильм
явился хорошим поводом для расправы. Его обвинили в  потере  бдительности  -
как он мог допустить, чтобы отец дал интервью иностранному  журналисту?  То,
что никакого иностранного журналиста на даче ни  разу  не  было,  никого  не
интересовало.
   В результате Мельников был снят со своей должности и  уволен  из  органов
КГБ. Я с ним потом встретился. Он работал комендантом в одном  доме  отдыха,
постарел, поседел, плохо видел. А последний раз я  его  видел  на  похоронах
отца. Он пришел проститься.
   Место Мельникова занял  Василий  Михайлович  Кондрашов  -  совсем  другой
человек, более "современный" работник. Он старался уколоть отца по  мелочам,
на его просьбы стандартно отвечал, что узнает у начальства. Через  несколько
дней обычно следовал ответ: "Нельзя. Вам не положено".
   Возможно, это и не было чертой его характера: просто он  строго  выполнял
инструкции, памятуя  о  судьбе  своего  предшественника.  Замена  начальника
охраны должна была, по замыслу начальства, предостеречь отца, напомнить ему,
в чьих руках сегодня и сила, и власть.
   Однако отец сделал вид, что происшедшие изменения его не касаются. Даже в
разговорах с нами он почти не затрагивал этой темы. На работу над  мемуарами
эта акция властей влияния не оказала. Отец не только не  забросил  диктовку,
но заработал с удвоенной энергией.
   Пик работы над мемуарами пришелся на зиму 1967/68 года.  Брежнев  к  тому
врмени уже набрал силу и  начал  внимательно  следить  за  отражением  своей
личности в зеркале истории. "Малая земля" и "Возрождение" были еще,  видимо,
в отдаленных планах, но первые ростки нового культа уже вызрели.
   Донесение, что  Хрущев  диктует  свои  мемуары,  чрезвычайно  обеспокоило
Леонида Ильича. Решено было заставить отца прекратить работу. Но как?
   Рассматривались, наверное,  разные  варианты.  Устроить  обыск  на  даче?
Изъять записи силой? Нельзя. Скандала не оберешься. Прославишься на весь мир
держимордой, а Хрущева выставишь мучеником. Что же делать? Оставалось одно -
встретиться с Хрущевым и убедить его прекратить писать мемуары, а что есть -
отдать в ЦК. Не удастся убедить - заставить. Припугнуть, в конце концов.
   Самому встречаться  с  бывшим  патроном  Брежневу  не  хотелось.  Хватило
встречи в 1965 году.
   Вызвать к себе Хрущева, провести с ним беседу и  попытаться  покончить  с
мемуарами Брежнев поручил А.П.Кириленко, своему первому  заместителю  в  ЦК,
человеку грубому  и  нахрапистому.  Этот  спуску  никому  не  даст.  К  нему
присоединили А.Я.Пельше, Председателя КПК, чтобы он  оказал  давление  одним
своим присутствием: с Комитетом партийного контроля не  шутят.  Третьим  был
П.Н.Демичев. Он в прошлом был близок к Хрущеву, так  что  при  необходимости
сможет разрядить обстановку, а то и убедить  Хрущева  не  делать  глупостей.
Примерно  такое  решение  было  принято   весной   1968   года.   Оставалось
действовать.
   В апреле 1968 года,  накануне  дня  рождения  отца,  я,  как  всегда,  на
выходные приехал в Петрово-Дальнее. Отца в доме не было. Мама  сказала,  что
он пошел на опушку посидеть на солнышке.
   - Отец очень расстроен.  Вчера  его  вызывал  в  ЦК  Кириленко,  требовал
прекратить работу над мемуарами, а