шо знает и наше ОКБ, и меня. Наверное, все образуется.
   Я "услужливо" забыл разговор у  Кириленко  и  то,  что  после  1964  года
Брежнев стал совсем не тем.
   Через два дня Александров, помявшись, сказал  мне  по  телефону,  что  он
доложил мою записку, но Леонид Ильич заниматься существом дела  не  стал,  а
сказал: "Это дело Устинова. Пусть он и решает".
   - Вы позвоните Дмитрию Федоровичу, вот телефон его помощника, -  закончил
разговор Александров.
   Устинову я звонить не стал. Такой ответ Брежнева  означал  однозначный  и
пренебрежительный  отказ.  О  том,  что  с  Устиновым  наша  организация,  а
следовательно, и я были не в лучших отношениях, Брежнев прекрасно знал.
   Рассказав все Челомею и выслушав, как я понимаю  теперь,  его  не  совсем
искренние  соболезнования,  я  набрал  продиктованный  мне  номер   телефона
директора  организации,  где  мне   отныне   предстояло   работать,   Бориса
Николаевича Наумова.
   Секретарь соединила меня мгновенно. В ответ на мои  сбивчивые  объяснения
Наумов дружелюбно сказал, что ему все известно и  он  обо  мне  наслышан,  а
потом выразил  уверенность,  что  я  найду  себе  дело  по  душе.  Предложил
приехать. Через  два  часа  я  подъезжал  к  своей  будущей  обители.  Через
проходную прошел в небольшой двор,  в  котором  одиноко  стояло  пятиэтажное
школьное здание. После гигантской территории нашего ОКБ и его многочисленных
многоэтажных корпусов организация выглядела затрапезно.
   Пройдя через раздевалку, я поднялся  на  второй  этаж.  Полная  белокурая
секретарша приветливо улыбнулась:
   - Сергей Никитич? Борис Николаевич ждет вас. Проходите.
   В кабинете меня встретил  большой,  весь  как  бы  состоявший  из  улыбки
человек. Он излучал благодушие.
   Я стал рассказывать, стараясь быть покороче.
   - Подождите, - перебил он меня, - если можно, поподробнее. Я много слышал
о вашей деятельности. Любочка, чайку и ни с кем не соединяйте. Ни с  кем,  -
скомандовал он секретарше в переговорное устройство.
   За чаем мы проговорили часа два. Я рассказал о себе, о Челомее, кое-что о
работе. Что можно. Наумов был весь внимание и любезность.  Задавал  вопросы,
уточнял - видно было, что все это ему  чрезвычайно  интересно.  На  прощание
Наумов посоветовал мне обдумать,  какая  область  научной  деятельности  мне
больше по душе - он возьмет меня  в  подразделение,  которое  я  выберу,  на
должность заведующего отделом.
   - Такое указание я получил, - уточнил он.
   Решили встретиться через пару дней. Так  я  начал  работать  в  Институте
электронных управляющих машин. В силу склада  характера  и  обстоятельств  я
постепенно снова оказался в гуще событий. Отрадным было то, что через год из
ОКБ ко мне перебрались несколько моих  коллег,  с  помощью  которых  удалось
создать боевой коллектив.
   Все эти бурные  события  отвлекли  меня  от  помощи  отцу  в  работе  над
мемуарами, но лето 1968 года  оказалось  непродуктивным  и  у  него.  Пришла
осень, и отец опять приступил к диктовке.  Дело  шло  туго,  он  выбился  из
ритма, забыл,  что  намечал.  Опять  мы  вернулись  к  плану,  составленному
вначале. Выбирали тему на неделю и в следующий выходной подводили итог.
   Сначала отец сердился, отвечал на мои расспросы о том, что надиктовано за
истекшую неделю привычным "не приставай!". Но постепенно он  снова  увлекся,
работа оживилась, и надобность в моих приставаниях отпала.
   1969  год  наступил  мирно.  "Наверху"  о  нас  не   вспоминали.   Отпор,
встреченный Кириленко, возымел свое действие, и с отцом, видимо,  решили  не
связываться. Все шло по установившемуся распорядку - работа  над  мемуарами,
огород, прогулки, фотографирование, опять мемуары, телевизор, чтение. И  так
изо дня в день. Весной отец работал так же интенсивно, как и  в  позапрошлом
году, когда мемуары только начинались.
   Мы несколько успокоились, но, как оказалось, напрасно.  Мемуары  отца  не
выпадали из-под бдительного наблюдения. Все это в полной мере проявилось  на
следующий год.
   Летом произошло событие, внешне, казалось, никак  не  связанное  с  темой
этого повествования, но в силу ряда обстоятельств вдруг вмешавшееся в работу
над мемуарами и оказавшее серьезное влияние на нашу дальнейшую деятельность.
   Моя  младшая  сестра  Лена  с  детства  тяжело  хворала.  Еще   ребенком,
вернувшись с юга, она заболела системной волчанкой -  тяжелым,  не  понятным
современной медицине и неизлечимым недугом.
   Чего только не предпринимали мама и отец! Обращения и к светилам науки, и
к народной медицине не дали результатов - болезнь прогрессировала.
   Во второй половине 60-х годов состояние ее серьезно ухудшилось. Лена  уже
не могла работать, с трудом ходила. Однако мужество и оптимизм позволяли  ей
возиться на даче с пчелами, цветами. Летом после очередного обострения  Лену
забрали в больницу. Болезнь вступила в новую грозную стадию - ей свело  руки
и ноги, она не  могла  ходить.  Положение  было  очень  тяжелым.  Московские
светила академик Тареев,  профессор  Смоленский,  профессор  Насонова  давно
наблюдали сестру, лечили ее, но улучшения не было. Они оказались бессильны.
   Лева  Петров  -  муж  моей  племянницы,   проработавший   несколько   лет
корреспондентом АПН в Канаде и уверовавший в  западную  медицину,  предложил
проделать анализы за границей - вдруг там существуют диагностика и  лечение,
о которых  мы  и  не  подозреваем.  Лечащие  врачи  отнеслись  к  этой  идее
скептически, но не возражали. Они знали: положение безнадежное,  а  в  такой
ситуации принято давать родным полную свободу. Встал вопрос, как реализовать
идею практически. Тут представился случай.
   Повстречавшись в те  дни  со  своими  друзьями,  Володей  Барабошкиным  и
будущим академиком-математиком Ревазом Гамкрелидзе, я в разговоре  посетовал
на возникшую проблему. Немного подумав, Реваз предложил:
   - По-моему, выход есть. Сейчас в  Москве  гостит  делегация  американских
математиков. Я поговорю с ними - может быть, кто-то из них возьмет  на  себя
труд организовать обследование в одном из госпиталей в Америке.
   И хотя мне совсем не хотелось связываться с иностранцами, я бы предпочел,
чтобы  эту  миссию  взял  на  себя  кто-нибудь  из  своих,  но  выбирать  не
приходилось. Через несколько дней Гамкрелидзе принимал американских гостей у
себя дома. Был приглашен и я. Там я познакомился с доктором  Стоуном.  "Этот
человек может тебе помочь", - сказал Реваз.
   Мы разговорились. Стоун, оказывается, был близок к  покойному  президенту
Кеннеди, тепло отзывался об отце. Реваз уже рассказал ему о моих  проблемах,
и тот был готов не только взять на себя хлопоты  с  анализами,  но  вызвался
разыскать и, более того, попробовать прислать в Москву врача, специалиста по
коллагенозам. Так по-научному  называлось  заболевание  моей  сестры.  Перед
отъездом  доктор  Стоун  забрал  препараты  для  анализа  и  обещал   вскоре
позвонить.
   Через  пару  недель  он  сообщил,  что  один  из   крупных   американских
специалистов в этой области (я забыл его фамилию) сейчас находится в Европе.
Стоун договорился с ним, что в случае предоставления ему туристской визы  он
заедет в Москву. Вопрос надо было решать быстро, в течение одного-двух дней.
Поездка американского медика по Европе подходила к концу. Из Вены он  должен
был направиться домой.
   Честно говоря, до этого звонка я не принимал всерьез разговора о  приезде
иностранного врача, это не укладывалось в  привычное  восприятие  советского
гражданина, сообщение обрушилось на меня как снег на голову. Первым  позывом
было поблагодарить и  отказаться,  но  я  вспомнил,  что  это,  может  быть,
последний шанс, и решился...
   Но как мне организовать в моем положении визу  вообще?  Да  еще  за  пару
дней? Правильное решение пришло неожиданно - надо действовать через "верха".
Единственный человек, который может помочь, - Андрей Андреевич Громыко. Я не
сомневался в его порядочности, но не  сбрасывал  со  счетов  и  его  крайнюю
осторожность.
   Мы жили в  одном  доме.  Тоже  немаловажное  обстоятельство,  облегчающее
возможность встречи. Набравшись смелости, вечером я  позвонил  ему  домой  и
попросил разрешения зайти по очень важному делу.
   Конечно, мой  звонок  удивил  его,  и  вряд  ли  просьба  о  встрече  его
обрадовала,  но  внешне   это   никак   не   проявилось.   Он   спокойно   и
благожелательно, как будто мы переговаривались за эти годы не раз, предложил
зайти прямо сейчас. Я спустился на этаж, где он жил. Громыко принял  меня  в
холле своей большой квартиры. С ним была его жена Лидия Дмитриевна.
   Я коротко изложил суть дела. Андрей Андреевич хорошо знал нашу семью, был
осведомлен о  болезни  сестры.  Мою  просьбу  он  воспринял  положительно  и
проговорил своим густым напиравшим на "о", голосом:
   - Ну что же, это дело гуманное. Я постараюсь помочь. Позвони мне завтра.
   Лидия Дмитриевна, постоянно оберегавшая его от  возможных  неприятностей,
вставила:
   - Андрюша, сам ты этого вопроса решить не сможешь. Это надо согласовать.
   Андрей Андреевич не отступился и повторил:
   - Позвони мне завтра.
   Он лучше всех знал, как это делается и что и с кем надо согласовывать.
   Аудиенция закончилась.
   Назавтра я позвонил ему в МИД. Я  не  ошибся  в  Громыко,  в  его  лучших
человеческих качествах - еще до моего звонка вопрос был решен  положительно,
и телеграмма о выдаче визы американскому профессору ушла в Вену.
   Однако дело сорвалось.  Врач,  видимо,  испугался  поездки  в  незнакомую
Москву. Как бы там ни было, от визы он отказался и отбыл из Вены домой.  Обо
всем  доложили  Громыко,  и,  когда  я  дозвонился   к   нему   со   словами
благодарности, он сказал, что готов помогать, если понадобится, в этом  деле
и в будущем.
   Как мне рассказали впоследствии, Громыко по  собственной  инициативе  дал
телеграмму послу в США А.Ф.Добрынину с просьбой оказать содействие,  если  к
нему обратятся по поводу визы  для  американского  врача.  Он  сделал  много
больше того, о чем я его просил.

   Я позвонил Стоуну в США и рассказал о случившемся. Он не унывал. Заверил,
что найдет новое решение.
   - Я был в вашем  посольстве,  там  обещали  отнестись  благоприятно.  Это
главное, - закончил он.
   О телеграмме Громыко мы тогда еще не знали. Через  несколько  дней  опять
позвонил Стоун: нужный врач нашелся. У него большой опыт  и  знания.  Долгое
время он был личным врачом Джавахарлала Неру. К тому же он крупнейший в мире
специалист в области коллагенозов. Готов поехать в Советский Союз. Приедет с
женой. У него умерла теща, жена очень переживает, и они будут  рады  сменить
обстановку.
   - Вопрос с визой улажен. В нашем посольстве мне сказали, что  выдадут  ее
без задержки. В качестве  гонорара  тебе  придется  оплатить  проезд  и  его
пребывание в Москве, а также обеспечить  культурную  программу,  -  закончил
Стоун.
   Я с радостью согласился. Формальности быстро уладились, и в конце октября
я встретил в Шереметьеве невысокого худенького доктора Харвея и его супругу.
В Москве было морозно, лежал снег. Разместились они в гостинице "Националь".
   Неожиданно возникли  осложнения  с  консилиумом  -  Тареев  и  Смоленский
уклонялись от встречи с американцем, с большим трудом их удалось  уговорить.
После внимательного осмотра и оценки всех имеющихся результатов  -  наших  и
американских - профессор Харвей пришел к тому же заключению, что и советские
врачи. С того момента отношения между ними заметно улучшились.
   Американский  специалист  несколько  приободрил  нас:  он   считал,   что
положение не такое уж тяжелое, как можно было  ожидать.  Болезнь  еще  можно
сдержать, более того -  прожить  до  глубокой  старости.  К  сожалению,  она
неизлечима, ее не умеют лечить ни в Америке, ни в Европе.
   Лена не дожила до глубокой старости. Она умерла  в  1972  году.  Ошибался
профессор или успокаивал  нас,  следуя  медицинской  этике,  сейчас  уже  не
узнаешь.
   После первого консилиума были  назначены  дополнительные  анализы,  а  по
получении их результатов -  новая  встреча.  Харвей  попросил  дополнительно
прислать пробы крови сестры в его лабораторию в США - там  есть  возможность
воспользоваться современнейшими приборами, тогда, возможно,  будут  получены
новые результаты. Однако по выражению его лица было видно, что ничего нового
он не ждет. Для него все было ясно.
   Не скрою, я был несколько разочарован и  обескуражен  -  столько  хлопот,
фантастических усилий, а чуда не произошло. Профессор  лишь  подтвердил  то,
что мы слышали раньше.
   Культурная программа сложилась  удачно.  Гости  посетили  театры,  музеи,
Дворец съездов, Оружейную палату, дня на два  съездили  в  Ленинград.  Через
канцелярию  Патриарха  удалось  организовать  экскурсию  в  Загорск  (сейчас
Сергиев Посад) с показом сокровищ и парадным ужином.
   Приставленная к ним Интуристом переводчица никак не могла понять, кто  мы
такие. Я и муж Лены - Витя - старались не оставлять гостей одних. Особое  ее
недоумение вызывало, когда мы время от времени увозили их куда-то. А  ездили
мы на консилиумы: видимо, эти поездки казались ей подозрительными.
   Пребывание Харвеев  в  Москве  подходило  к  концу.  Отец,  отдавая  дань
вежливости, пригласил их в гости. Посоветовавшись с Витей - отца мы об  этом
не спрашивали, -  решили  на  дачу  переводчицу  не  брать.  Никаких  особых
соображений не было, просто не хотелось тащить в дом постороннего человека.
   В тот день, придя утром в гостиницу, мы сказали переводчице, что забираем
гостей на весь день, и она свободна. Переводчица обиделась, но мы не придали
этому значения. В соответствии с намеченной  программой  сначала  поехали  в
Архангельское, осмотрели дворец. Пообедали в местном ресторане.  Только  тут
мы сообщили Харвеям, что неподалеку расположена дача Хрущева и он  хотел  бы
повидаться с ними, если они не возражают. Предложение было с  благодарностью
принято.
   По случаю приезда гостей отец переоделся в пиджак. Таким мы его давно  не
видели, обычно он ходил в домашней куртке. Встретил он гостей радушно. Видно
было, что Харвей произвел на  него  благоприятное  впечатление  и  ему  было
приятно принимать его в своем доме. Мама пригласила всех к столу - к приезду
гостей приготовились. Мы этого не учли, так что пришлось обедать  во  второй
раз.
   За  столом  речь  шла  не  только  о  медицинских  делах.  Отец   сначала
поблагодарил Харвея за согласие приехать в Москву  для  консультации.  Затем
традиционно речь зашла о русской зиме. На дворе лежал глубокий снег.  Как  и
следовало ожидать, дальше беседа перешла на советско-американские отношения.
Отец вспомнил о своих визитах в США. С теплотой  отозвался  о  стране  и  ее
народе.  Рассказал  о  встречах  с  президентом  Эйзенхауэром.  Беседа  была
непринужденной. По торжественному случаю отец позволил себе  даже  выпить  с
гостями рюмочку коньяка за дружбу между нашими народами.
   У отца были две любимые  рюмки  -  одна  высокая,  узенькая,  граммов  на
пятнадцать, я ее помню еще по Киеву, а другая большая, солидная. Ею он любил
похвастаться, так же, как и немецким чайным стаканом с  ручкой.  Внутри  она
была заполнена стеклом, и  для  жидкости  оставалось  несколько  миллиметров
наверху. Издали рюмка выглядела налитой до краев. Эту рюмку ему  подарила  в
один из приездов в гости к  нам  на  дачу  жена  американского  посла  Джейн
Томпсон,  сказавшая,  что  господину  Хрущеву  часто  приходится  бывать  на
приемах. Эта рюмка очень удобна, когда приходится  часто  поднимать  бокалы.
Отец нередко пересказывал эту историю, демонстрировал рюмку. Не обошлось без
этого и на сей раз.
   После обеда все вышли на крыльцо, уже темнело. Харвей  сделал  снимки  на
память. Фотографировались мы и за столом.
   Естественно, что в разговорах ни словом не упоминались мемуары. Харвей  о
них просто не знал, а отцу такое не могло прийти в голову.  Уже  затемно  мы
вернулись в гостиницу. Гости были чрезвычайно  довольны  приемом  у  бывшего
премьера, просили передать самую сердечную благодарность.
   Мы и не подозревали, какие тучи сгущались над нашей головой.
   Пребывание в Советском Союзе Харвеям пришлось по  душе.  Мадам  пришла  в
себя,  повеселела.  Приближался  праздник  7  ноября.  С  самого  начала   я
уговаривал их задержаться на пару дней, посмотреть парад и  демонстрацию,  и
они в конце концов согласились и решили перенести отлет с  6  на  8  ноября.
"Аэрофлот" без хлопот переоформил билеты.
   О том, что гости уезжают шестого, знали все. Рассказал я об этом  и  Луи,
точнее, при очередной встрече вскользь упомянул,  что  приехал  американский
профессор, пробудет до 6 ноября, в эти дни я буду занят и  мы  не  увидимся.
Упомянул и забыл. Перенос же отъезда прошел  незамеченным.  Да  и  кого  это
могло интересовать - днем раньше,  днем  позже.  Естественно,  ничего  я  не
сказал Луи, мне было не до него,  да  и  какое  ему  дело  до  даты  отъезда
американского профессора? На деле же оказалось,  что  этим  двум  дням  была
уготована особая роль.
   Билеты на Красную площадь  для  Харвеев  достать  не  удалось,  но  я  их
успокоил - окна "Националя", где разместились наши гости, выходят  на  улицу
Горького, и мы увидим почти все, не выходя из номера. Я  собирался  принести
портативный телевизор, по нему мы могли  следить  за  событиями  на  Красной
площади. В  те  времена  далеко  не  во  всех  гостиничных  номерах  имелись
телевизоры.
   В гостиницу в день праздника нужно было попасть рано, до  7  часов  утра,
потом без пропусков было не пробиться. У меня с собой набралось много вещей:
кроме телевизора, еще два самовара,  наши  сувениры  Харвеям  и  Стоуну.  По
случаю праздника все сидели по домам, занят был и Витя. Мне вызвался  помочь
приятель. В последний момент я захватил с собой и какую-то книгу,  чтобы  на
случай, если гости спят, почитать в холле.
   Харвеи нас уже ждали. Мы выпили кофе и стали  рассматривать  самовары,  в
этот момент пришла дежурная и предупредила, что во  время  парада  в  номере
находиться нельзя. Надо покинуть гостиницу и выйти на улицу. Объясняться она
не стала, но мы особо не расстраивались - настроение было  праздничное.  Все
отправились смотреть парад к крыльцу гостиницы. Простояли на холоде довольно
долго и замерзли. После военного парада разрешалось вернуться в свои номера.
Харвеи были очень довольны, оживленно  обменивались  впечатлениями,  шутили.
Мистер Харвей рассказывал о своих впечатлениях, предвкушал, какие интересные
снимки из России он сможет показать друзьям дома. Чтобы согреться,  заказали
в номер бутылочку армянского коньяка, какую-то закуску. Включили  телевизор.
Было уютно и мирно. Вскоре предстояла последняя встреча  доктора  Харвея  со
своей пациенткой, последние советы. Вечером наши гости собирались в  Большой
театр, а завтра - домой.
   - Всем оставаться  на  своих  местах!!!  У  нас  есть  сведения,  что  вы
занимаетесь  деятельностью,  наносящей  ущерб  Советскому  государству!   Не
двигаться!!! - услышали мы грубый окрик.
   Через широко распахнувшиеся двери в номер влетели  несколько  мужчин.  Их
сопровождала женщина-администратор.
   Старший предъявил удостоверение сотрудника КГБ на имя Евгения Михайловича
Расщепова... Уже более спокойно он повторил:
   - В связи с вашей антигосударственной деятельностью мы должны провести  у
вас обыск. Предъявите документы и оставайтесь на своих местах.
   Ордера на обыск предъявлено не было. Я о такой  необходимой  формальности
забыл, а Харвеи просто не знали, какие у нас правила.  Подтверждались  самые
мрачные рассказы о порядке в Советской России - наверное, в этот момент  они
пожалели, что согласились на это путешествие.
   Профессор пришел в себя раньше других и вежливо,  но  твердо  потребовал,
чтобы ему позволили связаться с посольством Соединенных  Штатов.  В  просьбе
было решительно отказано.
   Нас поставили лицом к стене, обыскали. Вытащили из  карманов  в