нить,  но  не
звонил.
   Параллельно срочно готовился  материал  к  печати.  Смирнов  перекраивал,
компоновал,  старался  втиснуть  сотню  страниц   в   десяток,   максимально
спрессовать текст. Я  робко  возражал,  предлагал  взять  отдельные  отрывки
целиком,  а  остальное  опубликуется   в   других   изданиях.   Однако   сил
противостоять непреодолимо вкрадчивому напору Кости у меня не было. Если  он
не мог убедить, то просто не слушался.

   Публикация в "Огоньке"  ожидалась  в  середине  лета  1990  года.  Первый
напечатанный в журнале отрывок я прочитал в день своего рождения  -  второго
июля.
   "Вопросы истории" планировали начать с августа, но они вечно запаздывали,
"Знамя"  под  давлением  обстоятельств,  пересмотрев  первоначальные  планы,
передвинуло свои сроки на сентябрь.
   На публикацию "Огонька" верхи никак не отреагировали, но меня не покидало
чувство опасности, и, как оказалось, не зря.
   В середине июля мы с женой отправились в гости за границу,  в  Лондон.  С
1964 года меня не выпускали в капиталистические страны. Теперь полегчало,  и
мы, как и многие наши сограждане,  выправили  себе  частное  приглашение  от
нашей хорошей  знакомой,  в  прошлом  москвички,  а  теперь  корреспондентки
болгарской газеты в Лондоне Бригитты Иосифовой и двинулись в путешествие.
   Все было прекрасно: и гостеприимство хозяев,  и  город,  и  жаркая  сухая
погода. Такой там не помнили уже восемьдесят лет.
   Наше пребывание перевалило на вторую половину, когда утром, подняв трубку
отчаянно трезвонившего телефона, хозяйка с недоумением позвала меня:
   - Сергей, тебя спрашивает какой-то Гущин.
   Я похолодел. С некоторых пор я с опаской отношусь к  телефонным  звонкам.
Почему-то мне кажется, что они несут плохие вести.
   - Цензура сняла Хрущева, - выдохнул Гущин, - что будем делать?
   Я был сражен. Случилось именно то, о чем я не хотел  думать.  Слишком  уж
гладко все шло последние месяцы.
   Предпринимать что-либо из Англии не  имело  смысла,  следовало  дождаться
возвращения домой.
   По приезде в Москву я поспешил в "Огонек". Там меня  ждали.  На  совет  в
кабинет Коротича, кроме него самого и  меня,  пришли  Гущин  и  Смирнов.  Мы
сгрудились вокруг письменного стола хозяина, поближе к телефонам.
   Коротич предложил начать разведку по низам, я его поддержал. Костя рвался
немедленно звонить Горбачеву.
   По "кремлевке" Коротич набрал номер одного высокопоставленного чиновника,
там не отвечали. Позвонили другому. Опять  неудача.  Наконец  дозвонились  в
цензуру.
   Елейным голоском, разыгрывая полнейшее недоумение по поводу  случившегося
недоразумения, Виталий Алексеевич просил посоветовать, как ему  действовать,
- ведь читатели в  растерянности,  в  предыдущем  номере  журнала  объявлено
продолжение  воспоминаний  Хрущева,  а  продолжения  нет.  Ситуация  требует
объяснения, а в эпоху перестройки не  с  руки  кивать  на  цензурный  запрет
публикации записок недавнего нашего лидера.
   На том конце провода сослались на постановление Секретариата ЦК  от  1973
года.
   Коротич заворковал:
   - Кто же сейчас может руководствоваться этим документом? Принимали его  в
застойное время, а нынче на дворе перестройка. Мы  не  можем  дать  подобный
ответ нашим читателям.
   Сошлись на том, что надо подумать, посоветоваться и, не откладывая дела в
долгий ящик, созвониться.
   Закончив разговор с цензурой, Коротич набрал  номер  телефона  "Знамени".
Трубку снял Бакланов. Он сообщил, что отправил материал  в  цензуру  и  ждет
результата. Конечно, он слышал о запрете, но звонить,  обращаться  куда-либо
не намеревается - вот когда запретят, тогда посмотрим. У "Знамени" был запас
времени, и Бакланов мог себе позволить выждать, посмотреть, что же получится
у "Огонька". Договорились держать друг друга в курсе дела.
   Вечером мне позвонил Костя, сообщил, что  Коротич  решил  воспользоваться
своими правами  главного  редактора.  Инструкция  предусматривала,  что  при
возникновении расхождения с цензурой главный редактор имеет право  поставить
в  номер  запрещенный  материал  под  свою  ответственность.  Это  не   было
перестроечным новшеством, такой пункт существовал всегда. Просто  раньше  не
находилось редактора, пожелавшего хоть раз воспользоваться им.
   - Материал ушел в номер, - Костя опять был полон оптимизма.
   Очередной номер "Огонька" вышел с Хрущевым. За  ним  -  следующий  и  еще
один. Каждое воскресенье, открывая  "Огонек",  я  искал  Хрущева  и,  найдя,
удовлетворенно отмечал: "Вот он, все в порядке".
   Подошел сентябрь. Наконец-то вышел девятый номер "Знамени", с Хрущевым. В
"Огоньке" заканчивалась  публикация  военного  периода  воспоминаний.  Костя
прислал мне подготовленный им к печати  раздел  о  смерти  Сталина,  за  ним
следовал арест Берии, потом предполагался XX съезд.
   В конце сентября мне позвонил Бакланов. Он  раздраженно  сообщил,  что  у
него были очень неприятные телефонные звонки от читателей,  они  возмущались
повторением  в  "Знамени"  отдельных  мест   из   воспоминаний   отца,   уже
опубликованных в "Огоньке". Григорий Яковлевич поставил  ультиматум:  или  я
запрещаю "Огоньку" публикацию  мемуаров  о  послевоенном  периоде,  или  он,
проинформировав  читателей  о  моей   непорядочности,   перестает   печатать
воспоминания в "Знамени".
   Принять требование Бакланова я не мог: в критический период один  Коротич
боролся за продолжение публикации. Теперь, когда он  добился  положительного
решения, запрещать успешно начатую работу было невозможно ни  по  моральным,
ни по рациональным соображениям. Ведь если возобновится атака, то я останусь
один, предыдущие события показали, что Григорий Яковлевич не боец.
   С другой стороны, не требовалось особой проницательности,  чтобы  понять:
помирить две редакции не удастся. В тот день я так и не позвонил  Бакланову,
мне нечего было ему сказать...
   Ночью я плохо  спал,  вставал,  пил  валидол.  Наконец  решился  -  пусть
публикация продолжается в "Огоньке", даже ценой потери "Знамени".
   Позвонив в "Огонек", я через Смирнова сообщил им о своем решении.
   К сожалению, вся эта битва оказалась напрасной.  Через  пару  дней  Костя
убитым голосом попросил меня заехать в  редакцию  -  цензура  опять  снимала
Хрущева.
   Все началось с того, что от пребывавшего на отдыхе товарища  Медведева  в
цензуру  пришла  краткая,  но  выразительная  резолюция.  Всего  два  слова:
"Никакого  Хрущева"  -  и  подпись:  "В.  Медведев".  Видимо,   непослушание
"Огонька" вызвало нешуточное раздражение.
   В очередные номера должно было войти  описание  последних  дней  Сталина.
Коротич отправился объясняться в ЦК к товарищу Капто. Вернулся он с  плохими
вестями. Продолжать публикацию  воспоминаний  отца  запретили  окончательно,
ссылаясь на все то же пресловутое постановление от 1973  года.  В  ответ  на
тираду  Коротича  о  застойных  временах  ему   предъявили   новую   бумагу,
подтверждавшую ту, старую. Подписи датировались буквально  прошлой  неделей.
Коротичу с трудом удалось уговорить Капто еще на два выпуска,  с  тем  чтобы
запрет не выглядел слишком демонстративно. Но дальше - ни-ни...
   В процессе разговора  товарищ  Капто  посетовал,  что  Хрущев  работал  в
одиночестве, он мог ошибаться в описании каких-то фактов, а проверить у него
не было возможности.
   -  Нехорошо,  если  у  нашего  Никиты  Сергеевича  обнаружатся   неверные
положения. Мы должны заботиться о его авторитете. Сейчас в  ЦК  уже  имеется
распечатка  около  четырех  тысяч  страниц.  Мы  передадим  ее  в   Институт
марксизма-ленинизма. Там все выверят, что  надо,  поправят,  и  тогда  можно
будет издавать.  Такие  серьезные  документы  нельзя  печатать  где  попало,
воспоминания пойдут в Политиздате, - подытожил он.
   На прощание товарищ Капто попытался успокоить Коротича, сказал, что через
пару дней, в начале следующей недели, Вадим Андреевич вернется  из  отпуска,
ему, товарищу Капто, доподлинно известно,  что  Медведев  пригласит  к  себе
Сергея Хрущева и они договорятся, как в дальнейшем работать над мемуарами.
   У меня эти слова вызвали  грустные  воспоминания  о  беседах  с  Виктором
Николаевичем Титовым в КГБ, когда  он,  также  елейно,  обещал  вернуть  все
изъятые материалы, как только отец выйдет из больницы.

   Дни шли за днями, звонка  из  ЦК  не  последовало.  Нетерпеливый  Смирнов
предлагал позвонить Медведеву мне самому, он узнает  номер  телефона,  но  я
отказался - это не случайная забывчивость.
   К тому времени даже неунывающий Коротич утратил значительную часть своего
оптимизма.  Бакланов  наконец-то  осуществил  свою  угрозу  -  объявил,  что
прерывает  публикацию.  Добровольно.  Впрочем,  не  вызывало  сомнения,  что
цензура не пропустила бы воспоминаний. В десятом номере "Знамени"  не  могло
появиться "никакого Хрущева".
   С "Вопросами истории" поступили аналогично - из восьмого  номера  цензура
сняла воспоминания отца.
   Искендеров ходил к товарищу Капто, но ему, как и Коротичу, показали,  как
он сказал, бумажку, подтверждающую пресловутое решение от застойных годов.
   - Там было несколько подписей, - рассказывал Искендеров, - я не разобрал,
чьи. Узнал только одну - Медведева.
   Далее разговор пошел по наезженной колее. Капто сказал о имеющихся у  них
четырех тысячах страниц  расшифрованных  надиктовок  отца,  о  необходимости
тщательной проверки фактов, о  последующем  издании  воспоминаний  отца  под
эгидой ИМЛ* (Институт Маркса-Энгельса-Ленина).  Однако  Ахмет  Ахметович  не
собирался сдаваться, к борьбе  он  готовился  обстоятельно,  по-академически
строго.
   - Если они требуют проверки, пошлю свои материалы в ИМЛ, - пояснил он мне
по телефону, - я сказал в ЦК, что в эпоху гласности мы имеем такие же  права
на издание исторических материалов, как  и  Политиздат.  Поэтому  пусть  там
проверят и дадут заключение. Я уже созвонился с Григорием Лукичом Смирновым.
С тем самым Смирновым, к которому мы с Радой два года назад ходили в ЦК.  Из
помощников  Горбачева   он   перебрался   в   кресло   директора   Института
марксизма-ленинизма.
   Как теперь стало известно, запреты выросли не на пустом месте.  Последнее
время в ЦК КПСС никак не могли прийти к единому мнению,  как  нейтрализовать
меня и, если не удается запретить публикацию воспоминаний отца, то как взять
ее под свой контроль.
   Еще в июле 1989 года заведующие идеологическим и общим отделами  ЦК  КПСС
товарищи Капто и Болдин послали руководству, в первую очередь  секретарю  ЦК
КПСС  по  идеологии  Вадиму  Медведеву,  пространную  записку.  В  ней   они
констатировали,  что  получили  из   КГБ   3926   машинописных   страниц   с
воспоминаниями  отца  и  что  эти   воспоминания   "страдают   существенными
издержками,   Н.С.Хрущев   демонстрирует   личные   пристрастия,   допускает
фактологические неточности (именно это Капто  говорил  Коротичу),  проявляет
необъективность в оценках", а посему "нуждаются в тщательной  экспертизе  во
многом субъективные положения и  выводы  воспоминаний".  Такими  же  словами
Кириленко увещевал отца двадцать лет  тому  назад.  Казалось,  за  эти  годы
ничего не изменилось.  Нет,  изменилось,  теперь  стало  невозможным  просто
запретить  воспоминания,  авторы  записки  предлагали  издать  воспоминания,
поручив Институту марксизма-ленинизма привести их в приемлемый  для  властей
вид, другими словами - фальсифицировать.
   Однако директор института академик Смирнов не спешит взять  под  козырек,
он понимает, что все это чревато, на него  давит  Искендеров,  да  и  вообще
обстановка постоянно меняется. Он тянет, только 17 июля  1990  года  Георгий
Лукич в своем ответе в ЦК справедливо отмечает, что  "в  своих  выступлениях
С.Н.Хрущев (то есть  я)  ставит  под  сомнение  законность  изъятия  у  него
магнитофонных записей с воспоминаниями его отца и намерен предъявить на  них
свои претензии". Поэтому  Смирнов  предлагает  договориться  с  наследниками
по-хорошему.
   И тут же получает отлуп: заместители заведующих  идеологическим  и  общим
отделами ЦК КПСС товарищи Дегтярев и Соловьев 24 августа  1990  года  пишут,
что "юридически обосновывать право ЦК КПСС на имеющиеся в  его  распоряжении
мемуары Н.С.Хрущева вряд ли целесообразно. Такой практики не было, в ней  не
возникало необходимости. Право архива на публикацию имеющихся в распоряжении
документов никогда не  подвергалось  сомнению".  Что  верно,  то  верно,  но
времена изменились.
   Максимум на что предлагалось пойти ЦК КПСС, другими словами, Медведеву, -
это "предложить принять участие в подготовке и  публикации  данного  издания
воспоминаний Н.С.Хрущева дочери Р.Н.Аджубей (Хрущевой) и сыну С.Н.Хрущеву...
а  также  определиться  с  отношением  (к  публикации)  в  журнале  "Вопросы
истории".
   Как отреагировал Медведев на эти письма, мы знаем: "Никакого Хрущева!"  А
вот другой секретарь  ЦК,  В.Фалин,  человек  более  дальновидный,  высказал
сомнения в целесообразности такой лобовой стратегии. Он спрашивал:

   "1. Что предполагается делать, если:
   а) наследники Н.С.Хрущева откажутся сотрудничать или
   в) наследники выдвинут неприемлемые условия? Не ясно.
   2. Вопрос о праве ЦК (или архива) на  мемуары  Н.С.Хрущева  сложнее,  чем
подан в записке. Записки и рукописи изъяты  в  административном  порядке,  и
судебного решения, меняющего статус собственности, нет. Юридически при жизни
таковыми оставался автор, после  его  смерти  -  наследники.  Существовавший
прежде порядок права не создавал и не избавляет ЦК от возможных осложнений.
   В.Фалин
   12 сентября 1990 года".

   В ответ Дегтярев и Соловьев 19 сентября 1990 года предлагают  вступить  в
переговоры с наследниками  Н.С.Хрущева  и  выработать  приемлемое  для  всех
решение.
   Пока велась бюрократическая возня, жизнь шла своим чередом. Еще в феврале
1991 года "Огонек" возобновил публикацию воспоминаний  отца.  С  февраля  же
начали печатать полный текст мемуаров и  "Вопросы  истории".  Георгий  Лукич
Смирнов решил не связываться с Искендеровым, ответил, что мемуары отца он не
видел, а потому  замечаний  к  ним  не  имеет.  Цензура  тоже  предпочла  не
вмешиваться. ЦК КПСС стремительно терял  авторитет,  выпускал  из  рук  нити
управления страной. На окрик  "Никакого  Хрущева!"  попросту  все  перестали
обращать внимание.
   Однако кое-какие  рычаги  заржавевшего  механизма  продолжали  вращаться.
Сделанные в КГБ распечатки воспоминаний отца наконец-то поступили в ИМЛ, там
ими поручили заниматься историкам Николаю  Барсукову  и  Василию  Липицкому.
Зимой 1991  года  Липицкий  позвонил  мне,  попросил  зайти  поговорить.  Но
разговор не получился. В ответ на предложение о сотрудничестве я  ему  задал
только один вопрос: "А исходные магнитные пленки у вас есть?" Липицкий пожал
плечами: "Нет".
   - Так какой же вы историк, если работаете над материалами,  достоверность
которых ничем не подтверждена? - возмутился я. - Может быть, кто-то  изменил
текст, а вы об этом даже не догадываетесь?"
   Липицкий снова пожал плечами. Мы оба прекрасно понимали, о чем идет речь.
У меня сложилось впечатление, что Липицкий по-серьезному  и  не  рассчитывал
вовлечь  меня  в  свою  авантюру,  попросту  отрабатывал  полученное  сверху
указание. Расстались мы по-хорошему, а вскоре события завертелись  так,  что
ЦК КПСС стало не до фальсификации истории.
   Но распечатка КГБ не исчезла бесследно, ее подобрал другой участник акции
- Барсуков, человек уже в летах. Впоследствии мне пришлось с ним  поспорить.
Уходя из ИМЛ, Барсуков  прихватил  с  собой  в  числе  других  документов  и
распечатки  воспоминаний  отца.  Он  упорно  доказывал,  что   его   вариант
единственно  верный,  в  своих  статьях  цитировал  отца  только  по   своим
распечаткам, демонстративно  игнорировал  текст,  опубликованный  "Вопросами
истории". Можно было бы, конечно, не обращать внимания на его чудачества, но
Барсуков своими действиями вольно или невольно  продлевал  жизнь  фальшивке,
вышедшей из недр органов. Неважно, поправили текст до его передачи в ИМЛ (на
тех страницах, что я видел, явно проступала рука редактора)  или  приведение
его в "надлежащий вид" возлагалось на Барсукова и Липицкого. Сейчас это  уже
история.
   Оба текста находятся в Российском центре хранения и  изучения  документов
новейшей истории*, там же есть копия магнитофонных лент. Дотошному историку,
который захочет сравнить два текста, остается отыскать истинный и  пришедший
из ЦК КПСС и вынести свой вердикт.
   В 1991 году редактирование воспоминаний  подошло  к  концу,  мы  с  женой
окончательно "отполировали" последние разделы, размножили нужное  количество
экземпляров.  Предстояло  решить,  что  делать  дальше,  и   не   только   с
мемуарами... Чтобы без помех работать над мемуарами, заняться своей  книгой,
в  1990   году   я   покинул   пост   заместителя   генерального   директора
Научно-производственного  объединения  "Электронмаш".  Теперь  пришла   пора
искать новую работу. Во время одной из поездок в США  Браунский  университет
предложил мне поработать у них. Я согласился,  временно,  на  один,  1991/92
учебный год. Кто мог предположить,  что  за  этот  год  произойдет  с  нашей
страной?
   Согласно контракту я должен был прибыть в  университет  в  первых  числах
сентября,  к  началу  учебного  года.  До  этого  следовало  утрясти  судьбу
мемуаров.
   Я договорился с  Московским  объединением  архивов,  директором  Алексеем
Самойловичем  Киселевым  и  его  заместителем   Владимиром   Александровичем
Маныкиным, что они примут на хранение  весь  комплект:  копию  магнитофонных
лент, распечатки с них, распечатки  с  моей  правкой,  окончательный  текст.
Полноте комплекта я  придавал  особое  значение,  тем  самым  хотел  сделать
прозрачной для будущих исследователей свою редакторскую  "кухню".  Архив,  в
свою очередь, пообещал издать полный текст воспоминаний. На всякий случай  я
приготовил еще два таких  же  полных  комплекта:  один  для  Гарримановского
института в Колумбийском университете в США, другой -  для  моей  заначки  у
профессора Шумилова.
   В августе 1991 года впервые за много лет все экземпляры  сошлись  вместе,
громоздились горой в горнице у меня на даче. Перед заложением на  длительное
хранение требовалось все рассортировать.
   Можно представить мое состояние, когда рано утром 19 августа  1991  года,
включив телевизор, я услышал, что предпринята попытка вернуться  к  старому.
Глянув на гору папок, я подумал: "Вот тут-то ОНИ меня и возьмут. Столько лет
прятал, а сейчас все сам свез в одно место".
   Растерянность длилась недолго, повлиять на  события  я  не  мог  и  решил
продолжить свои занятия. Уже на следующий день я сдал  все  причитающееся  в
Московский объединенный архив, потом отвез копию Шумилову, остальное  забрал
с собой в США.
   К сожалению, злоключения на этом не кончились. Издать  воспоминания  отца
архиву  не  удалось:  кончились  деньги.  Пришлось  вновь  заняться  поиском
издателя, эти заботы теперь полностью легли на плечи моего сына Никиты. Я до
сих пор преподаю в американском университете.
   Отрадно,  что  "Вопросы  истории"  в  1995  году   завершили   публикацию
воспоминаний, в результате сформировался канонический текст.
   Издательство "Вагриус" в 1997 году выпустило однотомник отобранных мной с
Никитой отдельных глав из  воспоминаний  отца.  Он  имел  успех,  стал  даже
бестселлером.
   О мемуарах заговорили. В одной из газет их даже  назвали  "учебником  для
будущих политиков". Вскоре после публикации "Вагриуса" к Никите пришли  люди
из возглавляемого Александром Николаевичем Яковлевым  фонда  "Демократия"  с
предложением  опубликовать  полный  текст  воспоминаний  отца.  Того  самого
Яковлева, с которым мне так и не удалось пересечься десять лет тому назад.
   Далее все произошло, как в доброй сказке. Для публикации  воспоминаний  у
Яковлева требовались деньги, сами они финансировать  проект  не  собирались.
Н