икита обратился к президенту издательского  общества  "Московские  новости"
Александру Львовичу Вайнштейну: не войдет ли он в  долю.  (Никита  последние
годы работает  в  "Московских  новостях".)  Александр  Львович  отреагировал
мгновенно: "А зачем нам Яковлев, мы сделаем всю работу сами". Никита не  мог
поверить услышанному. На исходе века публикация мемуаров  Никиты  Сергеевича
не сулила прибылей, легко могла обернуться потерями. Сегодня четыре тома  не
по карману большинству потенциальных читателей, а те, кому они по средствам,
если что-либо и читают, то не политические  мемуары.  Большое  спасибо  вам,
Александр Львович.
   Работа  началась  в  ноябре  1998  года,  сложился  небольшой,  но  очень
слаженный коллектив: главный редактор проекта Григорий Иванович  Резниченко,
художник  Геннадий  Иванович   Максименков,   редактор   Валерия   Семеновна
Воробьева, редактор архивных документов Анатолий Владимирович Новиков,  Петр
Михайлович   Кримерман,   истовый    фотограф,    я    бы    даже    сказал,
фотодокументалист-историк - давний почитатель отца, сам  Никита  и  Анатолий
Яковлевич Шевеленко из "Вопросов истории". К сожалению,  Анатолий  Яковлевич
не увидел всех результатов своего труда  -  он  умер  в  начале  1999  года.
Ответственным за  проект  Вайнштейн  назначил  своего  заместителя  Григория
Федоровича Рабина. Я с благодарностью  перечисляю  имена  и  фамилии  людей,
которые выпустили книги в свет.  Денег  "Московские  новости"  не  пожалели:
закупили лучшую бумагу, подыскали  лучшую  типографию.  В  марте  1999  года
увидел свет первый том, в мае -  четвертый,  последний.  Рыжевато-коричневые
тома с черной накладкой на обложке, а по ней золотое тиснение  букв,  так  и
просятся на книжную полку. Доставляет наслаждение листать приятно  холодящие
пальцы гладкие страницы, разглядывать четкие  фотографии.  Наконец-то  жизнь
поставила точку - воспоминания отца, человека, возглавлявшего нашу страну  в
бурное десятилетие 50-60-х годов, увидели свет. История  с  их  диктовкой  и
публикацией отошла туда, где ей давно надлежало быть, - в  историю.  В  этом
деле поставлена последняя точка.

   * * *
   С этого времени "Воспоминания" зажили собственной жизнью. Их переводят на
английский, американцев уже не удовлетворяет урезанный  вариант  в  редакции
Строуба Тэлботта. А там, возможно, последуют издания и на других языках.
   Глава V
   ПРОВОДЫ
   Новый, 1971 год не предвещал беды.
   Конечно, отец сильно постарел, да и недавние события сыграли не последнюю
роль в ухудшении его здоровья. Дело было даже не в изъятии мемуаров и  не  в
откровенной бесцеремонности, сопровождавшей всю  эту  историю.  В  последнем
разговоре с Пельше отец сказал, что все свои силы он отдал стране, народу, и
это было правдой. А сегодня его просто не существовало. Такого человека  как
бы никогда не было. Даже в официальных изданиях межгосударственной переписки
на письмах, адресованных нашему правительству, стоит фамилия, а  под  нашими
посланиями безликое "Председатель Совета Министров СССР". В редких  случаях,
когда где-то в печати упоминалась фамилия Хрущев, ее неизменно  сопровождала
стандартная  фраза  о  волюнтаризме.  Чаще  же  и  в  этих  случаях  фамилию
предпочитали не упоминать, оставляя один "волюнтаризм".
   В душе отца обида и горечь от предательства бывших друзей  смешивалась  с
неутешительными   вестями   о   состоянии   нашего   народного    хозяйства.
Нововведения, принятые при отце, отменили,  вернулись  к  старой  структуре,
дела шли все хуже и хуже, полки магазинов пустели  на  глазах.  Все  прежние
усилия пошли насмарку.
   - Главное - накормить, одеть и обуть людей, - повторял  отец.  Он  всегда
остро вспоминал и голод, и разруху Гражданской войны, послевоенный голод  на
Украине, лежавшие у дороги трупы, людоедство. Для того чтобы это никогда  не
повторилось, чтобы наше государство по праву заняло  достойное  место  среди
сильнейших и богатейших стран мира, он и предпринимал  все  усилия,  на  это
была направлена вся его кипучая энергия.
   И раньше, при нем, дела  шли  не  так,  как  хотелось  бы,  многие  затеи
кончились неудачами; сейчас же, видел отец,  при  полном  попустительстве  и
даже содействии власти разваливается даже то, что еще оставалось.  Это  было
самым ужасным - вся жизнь, казалось, прошла зря, и все, на что были положены
годы упорного труда, гниет на помойке. Так заканчивался переходный период от
бурных шестидесятых к застою семидесятых.
   Физические силы отца тоже были на исходе, приближалось восьмидесятилетие.
   Зимой 1971 года отец сильно сдал. Было явно видно, что организм  ослабел.
Очевидно, наступил  тот  физиологический  момент,  когда  все  органы  разом
начинают отказывать. Все чаще и чаще его одолевали мрачные мысли, и тогда он
горько сетовал:
   - Вот пришло время, стал я никому не нужен. Зря  только  хожу  по  земле,
хоть в петлю лезь.
   Мы,  конечно,  бодро  возражали  как  могли,   протестуя   против   таких
настроений, но наши энергичные протесты не приносили желаемого результата  -
отец мрачнел на глазах. Ясно  было,  что  это  не  сиюминутная  слабость,  а
проявление каких-то глубинных процессов в его душе.
   При этом внешне жизнь не изменилась. Распорядок  дня  оставался  прежним.
Как я уже упоминал, потихоньку отец начал опять диктовать воспоминания.
   Наступила весна. Как обычно, 17 апреля собрались все, кто  позволял  себе
приехать в Петрово-Дальнее поздравить  отца  с  днем  рождения.  Он,  как  и
прежде, не поощрял обычного сборища родных и друзей,  ворчал,  но,  конечно,
внимание было ему приятно. По традиции, все отправились на луг, постояли  на
"ужиной горке". Земля отогревалась, появились первые цветы.  Обошли  огород.
За время болезни отца он пришел в запустение - не стало заботливой хозяйской
руки.
   Отец походил между грядками, потыкал в землю своей палочкой,  вздохнул  и
заявил нам:
   - Врач работать запрещает, так что в этом году огород заводить не будем.
   Грустно было ему это говорить. Все  хором  стали  возражать,  даже  самые
ленивые.
   Огород общими усилиями мы все-таки затеяли, правда, поменьше, чем обычно.
Когда земля оттаяла, приехали друзья, всем миром вскопали землю,  разрыхлили
и засеяли. Отец был доволен, следил, чтобы все сделали по  науке,  поругивал
нас за "безрукость", показывал, как надо разравнивать,  подбирать  землю  на
грядки.
   Весеннее солнышко,  просыпавшаяся  природа  разогнали  его  хандру.  Отец
казался прежним - деятельным, с неизменной улыбкой и  энергией.  Вот  только
сам поработать тяпкой или лопатой уже не мог. Два-три взмаха -  и  лицо  его
серело, он начинал тяжело дышать и возвращался на свой неизменный раскладной
стульчик. Отдышавшись, грустно шутил:  "Теперь  я  бездельник.  Могу  только
командовать".
   Сам он так и не смог работать, с надеждой  ожидая  конца  недели.  В  уме
готовил план действий к приезду "рабочей силы". Дел было  много.  Надо  было
успеть за два дня сделать то, что раньше он сам  делал  за  неделю.  Наконец
приезжали дети. Обычно, кроме меня, это был муж Лены Витя, реже - внуки  Юля
и Юра. Рада с Алексеем Ивановичем проводили выходные дни у себя на даче.
   Отец вел "бригаду", так он называл нас, на поле, раздавал задания, а  сам
наблюдал, как идут дела.  Постепенно  работа  его  захватывала,  он  начинал
давать указания, сердился на наши огрехи. Наконец, не выдержав, вскакивал  и
начинал показывать, как держать тяпку или  полоть  одуванчики.  Мы  всячески
поддерживали огород, выполняя его агротехнические указания. Выглядели грядки
неплохо.
   Наступило лето, подошел июль. Свой день рождения я решил отпраздновать на
даче. В Петрово-Дальнем собралась шумная компания.  Все  мои  друзья  хорошо
знали и уважали отца,  а  ему  было  приятно  и  увидеть  знакомые  лица,  и
пообщаться со "свежими" людьми. Мы, родные, порядком поднадоели ему.
   Как водится, первым делом отец повел всех на огород. Выслушав заслуженные
похвалы, не преминул посетовать на низкую квалификацию помощников. Потом все
отправились в дом, куда  он  пригласил  нас  на  "угощение"  музыкой.  Гости
набились в спальню отца, где стоял его проигрыватель.
   Отец, предвкушая удовольствие, стал перебирать пластинки, горкой лежавшие
на столике у его кресла и на подоконнике.  Программу  мы  знали,  но  ритуал
никто не нарушал.
   Покопавшись в пластинках, отец улыбнулся:
   - Начнем с украинских песен, моих любимых.
   Все дружно поддержали.
   И вот звучат: "Взяв бы я бандуру", "Реве  та  стогне  Днiпр  широкий"  и,
наконец, самые любимые, в исполнении Козловского:  "Дивлюсь  я  на  небо"  и
"Чорнii бровы, карii очi".
   Отец сидит в кресле, глаза его полуприкрыты, губы шевелятся, про себя  он
подпевает.
   Затем следуют русские народные песни, арии из опер и в  завершении  голос
Руслановой. Задорная песня напоминает отцу дни его молодости.
   Наконец концерт окончен, и все разбредаются по лесу. Главное  угощение  -
шашлык - требует костра. Гости отправляются за дровами.
   Отец ненадолго исчез и вернулся со своим фотоаппаратом "Хассельблат".  На
очереди - ритуал фотографирования.
   Сначала  общее  фото  у  костра.   Затем   гости   попросили   разрешения
сфотографироваться с отцом.
   Это был последний сбор в Петрово-Дальнем...
   В конце июля я собрался в отпуск, хотел, как обычно, попутешествовать  на
машине с палаткой. Потом засомневался. Спросил отца.
   - Нечего  тебе  здесь  делать.  Только  мешать  мне  будешь.  Поезжай,  -
выпроваживал он меня.
   Отец не переносил мысли, что он невольно  требует  повышенного  внимания,
заставляя близких поступаться своими планами. Больше всего он  боялся  стать
обузой для нас.
   Оснований для особого беспокойства не было, и я  уехал.  С  дороги  часто
звонил, все было в порядке. Через  месяц  я  вернулся,  намереваясь  остаток
отпуска провести дома. Отец выглядел по-прежнему.
   Мама  рассказала  мне,  что  пока  меня  не  было,  он  опять  говорил  о
ненужности,  бессмысленности  своей  жизни,  несколько  раз  заговаривал   о
самоубийстве. Владимир Григорьевич Беззубик отнесся к этим разговорам весьма
серьезно, долго беседовал с отцом и советовал маме не оставлять его  надолго
одного. Приступы меланхолии проходили,  и  снова  отец  шутил,  рассказывал,
гулял.
   В конце августа  внучка  Юля  привезла  в  гости  Евгения  Александровича
Евтушенко, давно просившего о встрече.  Отец  был  рад  гостю.  Они  провели
вместе несколько часов. Отец рассказывал о смерти Сталина, аресте Берии.
   После отставки отца я его постоянно фотографировал, снимал на кинопленку.
Раньше этим занимались  профессионалы.  Людей,  записывавших  каждое  слово,
фиксировавших каждое  его  движение,  было  более  чем  достаточно.  В  доме
скопились горы альбомов. Теперь у меня не было конкурентов. Впрочем, не было
и заказов на мою продукцию. Но я твердо  верил,  что  придет  время,  и  мои
материалы потребуются истории.
   В те годы я был убежден, что произойдет это при моей жизни.  Со  временем
уверенности у меня поубавилось. Все чаще меня  стал  занимать  вопрос:  кому
передать эти материалы? Казалось, фамилию  Хрущев  прочно  забыли,  иные  же
доброхоты  плодотворно  лепили  образ  сталинского  шута,  малообразованного
чудака-кукурузника из анекдота.
   В том  году  мне  удалось  приобрести  кинокамеру,  синхронизированную  с
магнитофоном. Последние недели я ее активно опробовал  на  встречах  отца  с
обитателями дома отдыха.
   Теперь пришла очередь сниматься Евтушенко. Я одним ухом слушал  разговор,
целиком поглощенный съемкой. Помню, они  заговорили  о  шестидесятых  годах,
памятных обоим, когда было  сказано  много  резких  и  несправедливых  слов,
разъединивших отца  и  порожденных  его  временем  литераторов,  художников,
кинематографистов. Отец  не  раз  вспоминал  об  этих  встречах.  Сейчас  он
переосмыслил происходившие в пылу  борьбы  столкновения,  по-иному  оценивал
свои высказывания. Он тогда сказал Евтушенко, что чувствует свою вину  перед
молодыми людьми искусства за резкие слова, сказанные в их адрес.
   Вернулись домой. Отец  озяб,  попросил  чаю.  Тут  инициатива  перешла  к
Евтушенко. Он  стал  рассказывать  о  своих  недавних  поездках  по  стране.
Особенно его  поразило  полное  незнание  современной  молодежью  жизни  при
Сталине, масштабов  репрессий.  Он  сказал,  что  недавно  был  на  Байкале,
встречался  с  рабочими,  интеллигентами  и  завел  разговор  о   сталинских
репрессиях. На вопрос, сколько примерно тогда погибло людей,  ему  ответили:
тысячи две. Кто-то поправил:  больше,  тысяч  двадцать.  То  есть  они  даже
приблизительно не представляют, что тогда происходило!
   Вскоре Евгений Александрович собрался  уезжать.  Отец  вышел  на  крыльцо
проводить гостя. Евтушенко  поблагодарил  отца  за  прием,  а  тот,  в  свою
очередь, пригласил его заезжать...
   Настала осень.
   Отпуск мой  кончился,  и  в  Петрово-Дальнем  я  стал  бывать  только  по
выходным.
   В воскресенье, 5 сентября, отец с мамой собрались в гости к Раде на дачу.
Дорога была неблизкой, километров шестьдесят, и такие поездки превращались в
целое путешествие. Это разнообразило жизнь отца -  он  встречался  с  новыми
людьми, заряжался новыми впечатлениями.
   К сожалению, поездка не удалась. Во время прогулки отец почувствовал себя
плохо, защемило сердце. Мама дала ему таблетку, и он  кое-как  отсиделся  на
стульчике, который и здесь был с ним. Раньше обычного они  вернулись  домой.
Отец принял еще лекарство, и, хотя оно не помогло,  хуже  ему,  кажется,  не
стало. В воскресенье врача решили не беспокоить.
   Ночь не принесла  облегчения,  темнота  давила  на  грудь,  стало  трудно
дышать. Отец  позвал  маму  -  дверь  в  ее  комнату  на  всякий  случай  не
закрывалась.
   - Посиди со мной, мне как-то тяжело. Видно, эту осень я не переживу, -  с
каким-то детским испугом сказал ей отец.
   Утром приехал Беззубик, посмотрел, послушал, ничего угрожающего не нашел,
но посоветовал лечь в  больницу.  Отец  в  больницу  не  хотел,  и  Владимир
Григорьевич не настаивал.  Но  днем  приступ  повторился,  и  Беззубик  стал
неумолим. Правда, и отец присмирел, только попросил, чтобы  отвезли  его  на
"Волге". Очень он не любил "кареты", говорил, что чувствует себя в них почти
покойником. Владимир Григорьевич согласился. Стали ждать машину.
   Мама позвонила мне на работу, сказала, что отца забирают  в  больницу.  Я
бросил все свои дела и помчался на дачу. Но не успел. Отца уже увезли.  Дома
была только мама - растерянная, какая-то жалкая. Она только что вернулась из
больницы.  Мама,  словно  пытаясь  сама  себя  успокоить,   стала   подробно
рассказывать,  как  они  с  отцом  ехали  в  Москву:  спокойно,  как   будто
отправились на прогулку. Отец, по словам мамы, шутил с  водителем,  спросил,
откуда он родом, рассказывал о Лихачеве,  первом  директоре  ЗИЛа.  Когда  в
Ильинском переехали  мост  через  Москву-реку,  он  посмотрел  на  колхозную
кукурузу и стал возмущаться неправильным посевом: посеяли бы реже,  получили
бы урожай, больше были бы початки.  Перестал  возмущаться  после  маминой  и
доктора просьбы  не  волноваться.  Сказал:  "Вот  такой  характер,  не  могу
спокойно говорить о подобных вещах..." Доехали они до Москвы хорошо. По пути
отец похвалил  стоящие  вдоль  проспекта  Калинина  каштаны,  вспомнил,  как
сопротивлялись московские озеленители, когда он будучи секретарем ЦК и МГК в
пятидесятых годах настаивал на посадке каштанов на улицах Москвы. Отец тогда
ездил к Курскому вокзалу посмотреть на  растущий  во  дворе  какого-то  дома
большой  каштан  -  доказательство,  что  МОГУТ  расти  в  Москве   каштаны,
радовался,  когда  увидел  три  больших   каштана   в   Кунцеве.   Советовал
озеленителям заложить питомник каштанов, что  и  было  сделано.  На  даче  в
Огарево тоже посадили каштаны у ворот. Они хорошо цвели, давали плоды.
   В больницу проехали через двор,  прямо  к  лифту.  Встретил  их  знакомый
санитар Петя, поднял на третий этаж, пожелал  отцу  скорее  поправиться.  До
палаты № 8 (в конце коридора) отец прошел самостоятельно, без поддержки  под
руку,  своим  обычным  шагом.  В  палате  оживленно  беседовал  с   сестрой,
санитаркой, буфетчицей - тоже знакомыми по прежнему пребыванию здесь.  Сидел
у стола, пока мама не попросила его снять брюки и лечь в  постель.  Она  ему
помогла с брюками, он лег. Остался у постели  Владимир  Григорьевич,  пришла
лечащий врач Софья Анатольевна, заместитель заведующего  отделением  Евгения
Михайловна Мартынушкина. Мама вышла.
   Отец не велел ей возвращаться - он будет занят с врачами. Мама  вернулась
на дачу. В ответ на мои расспросы, мама раз за разом повторяла, что  у  отца
инфаркта нет, это хорошо, но самочувствие плохое. "Авось обойдется",  -  без
особой уверенности заключила она.
   От мамы я направился в комнату отца. В его отсутствие там не должны  были
оставаться бобины с диктовкой. Об этом, как  я  уже  упоминал,  мы  с  отцом
условились в самом начале работы.
   Я привычно снял катушку с последней диктовкой отца с  магнитофона,  убрал
ее в свой портфель. На  магнитофон  поставил  чистую.  Посидел  в  отцовском
кресле, на душе скребли кошки.
   За стеной, в своей комнате, тихо, как мышки, затаились моя сестра Лена  и
ее муж Витя.
   - Если что... - мелькнуло у меня в голове. - Теперь  я  самое  ненадежное
звено в цепи. Пленки будут искать у меня.
   Решение пришло спонтанно. С бобиной в руке я  постучал  в  комнату  Лены.
Войдя, я увидел сидящих на кровати сестру с мужем. В углу у платяного  шкафа
стоял открытый объемистый портфель, с ним Витя ходил на службу.
   Приложив палец к губам, я молча опустил в портфель драгоценную  картонную
коробочку с бобиной. Затем, также молча, поманил Лену и Витю  за  собой.  Мы
вышли во двор. Обойдя от дома на "безопасное" расстояние, я  пояснил  им,  в
чем дело, и попросил в случае чего спрятать  пленку.  Витя  сказал,  что  он
знает надежное место. Я не спросил, какое.
   После смерти отца я передал  им  остававшиеся  у  меня  еще  две  бобины.
Оригиналы. В той нервозной обстановке я поостерегся снимать копии.
   Позвонил   Владимир   Григорьевич   и   сообщил,   что   состояние   отца
удовлетворительное. Поговорить  с  ним  нельзя  -  снимают  кардиограмму,  а
вечером можно его навестить.
   Как-то, когда отец в очередной раз слег, я спросил доктора Беззубика, что
значит это пресловутое "удовлетворительное состояние". Владимир Григорьевич,
помолчав, поглядел в потолок и тихим голосом объяснил, что отец находится  в
том возрасте, когда можно ожидать всего. Когда надеяться трудно, мы  говорим
"плохо". Все остальное - "удовлетворительно"...
   И  вот  снова   отец   в   больнице,   и   снова   привычное:   состояние
удовлетворительное.
   Вечером я зашел к нему. Выглядел он неплохо и вообще бодрился - сидел  на
кровати, смотрел телевизор. Сердце, видно, отпустило. Долго рассиживаться он
мне не дал, стал шутя выпроваживать:
   - Нечего время тратить. У тебя что, дел нет? Иди домой, передавай  привет
своим и вообще, не мешай, видишь, я делом занят:  таблетки  пора  принимать,
температуру измерять. Нам тут скучать не  дают.  Завтра  придешь  -  принеси
что-нибудь почитать.
   И тон, и слова были настолько привычны, что я невольно поддался им -  все
в порядке, скоро все пройдет.
   Но на следующий день книги, которые я принес,  не  понадобились  -  ночью
развился  тяжелейший   инфаркт.   Отца   даже   остереглись   переводить   в
реанимационное отделение, боясь, что он не выдержит перевозки.
   Я тихо зашел в палату, и первое, что  бросилось  в  глаза,  -  у  постели
капельница.
   Рядом на стуле сидела мама, она гладила руку  отца,  потом  поцеловала  в
ладонь. Отец в ответ погладил ее по щеке. Отец выглядел  очень  плохо:  лицо
серое, тяжелое, прерывистое дыхание. Без кислорода он уже не мог обходиться,
но присутствия духа не терял. Кислород подводи