й  Московский  международный  кинофестиваль.  Тогда  еще  не
сложилась  традиция  отдавать  главные  призы  только  нашим  фильмам.  Жюри
присудило первый приз  ленте  "Восемь  с  половиной"  великого  итальянского
кинорежиссера Федерико Феллини. Решение естественное и  справедливое.  Но  у
наших идеологов оно вызвало чрезвычайно бурную реакцию. Особенно  негативную
позицию занял секретарь ЦК по пропаганде Леонид Федорович Ильичев.
   Аргументация была проста и сводилась к обычной формуле:  фильм  далек  от
реалистических традиций и заражает буржуазной  идеологией  наше  здоровое  и
стерильное  общество.  Вывод  напрашивался  традиционный:  фильм  запретить,
главного приза не давать, жюри разогнать.
   Легко представить масштаб скандала: что там Манеж...
   Устроить все, как обычно, решили руками отца.
   Ильичев доложил ему о "провокации". Предложил посмотреть фильм и дать ему
объективную партийную  оценку.  Фильм  отец  посмотреть  согласился,  и  его
прислали вечером на дачу,  где  был  оборудован  кинозал.  Обычно  о  показе
фильмов на даче широко оповещалась  вся  семья,  тогда  же  отец  не  позвал
никого.
   В тот день я случайно заехал на дачу. В доме никого не видно. На  вопрос,
где отец, мне ответили, что он смотрит фильм, присланный  из  ЦК,  а  не  из
кинопроката, как обычно.  Я  заглянул  в  зал.  Бросил  взгляд  на  экран  и
ужаснулся.
   Нужно признать, что я, как и Ильичев, предполагал, что  реакция  отца  на
фильм будет крайне негативной.
   Произведения  такого  рода  требуют  определенной  подготовки,  опыта,  и
рядовому зрителю бывает достаточно сложно разобраться в замысле автора, залы
подчас остаются полупустыми. Не скрою, и мне фильм показался непростым.
   Ситуация была нелегкой. Я прошел в зал,  сел  на  диван  рядом  с  отцом,
выждал  несколько  минут  и  стал  нашептывать:  какой  Феллини   гениальный
режиссер, какой фурор произвел его фильм в мире, что он символизирует... тут
я запнулся. А отец взорвался:
   - Иди отсюда и не мешай. Я не  для  своего  удовольствия  здесь  сижу,  -
прошипел он.
   Расстроенный, я ушел.
   Вскоре сеанс закончился. Отец вышел в парк, и мы отправились на прогулку.
   - Как тебе показался фильм? Это знаменитый режиссер... - начал я.
   - Я тебе сказал, не приставай, -  оборвал  меня,  теперь  уже  беззлобно,
отец, - мне надо было его посмотреть. Ему дали главный  приз  на  фестивале.
Ильичев против и просил меня посмотреть.
   - И что? - заикнулся я.
   - Я ничего не понял, но международное жюри присудило приз.  Я  здесь  при
чем? Они лучше понимают, для этого они там и  сидят.  Обязательно  надо  мне
подсовывать... Я уже позвонил Ильичеву, сказал, чтобы  они  не  вмешивались.
Пусть судят специалисты.
   Я вздохнул с облегчением: номер не удался.  Разговор  перешел  на  другую
тему, и больше к Феллини мы не возвращались.
   Роль и место Ильичева в развитии нашей идеологии в те времена  далеко  не
однозначны и даже загадочны. Ведь в отличие от Хрущева,  Козлова,  Брежнева,
Суслова и многих других он разбирался в искусстве. В  конце  80-х  годов  по
телевизору даже показывали, как  академик  Ильичев  дарил  Советскому  фонду
культуры свою  коллекцию  живописи.  И  она  состояла  далеко  не  из  одних
социалистических реалистов...
   Заговорив о кино, я вспомнил, насколько резко отрицательно отец отзывался
о фильме "Кубанские казаки". Он его просто ненавидел за лакировку, за столы,
ломящиеся от яств...
   ...Но вернусь к кругу чтения отца.
   Что еще читал он?
   Прочитал он Солженицына "В круге первом"  и  "Раковый  корпус",  а  также
"1984" Оруэлла. Эти книги ему не понравились.
   Как это ни удивительно, но отец не любил читать мемуары.  Я  неоднократно
пытался его приохотить к этому виду литературы, привозил книги Черчилля,  де
Голля,  дневники  Валуева,  записки  Витте,  но  отец  только  листал  их  и
отнекивался, откладывая на потом это чтиво, столь почитаемое пенсионерами.
   На воспоминания военных, публиковавшиеся в те годы, он  реагировал  резко
отрицательно. Это же относилось  и  к  фильмам  о  войне.  Ему  тяжело  было
вспоминать об ужасах тех лет, прочитанные страницы восстанавливали перед его
мысленным взором картины разгрома, которому подверглась страна.
   Посмотрев фильм о войне, отец потом не мог заснуть всю ночь. Главное  же,
он считал, что и мемуары, и художественная литература о войне (ее он тоже не
жаловал) не отражают правды, искажают истину то ли в угоду автору, то  ли  в
угоду времени.
   Однако  как  человек,  прошедший  отступление  и  наступление,   Киев   и
Барвенково, Сталинград и Курскую дугу, он не мог не вспоминать о войне.  Она
жила в его душе до самой смерти. Поэтому он так глубоко переживал доходившие
вести об измене боевых товарищей.
   Началось все с генерала Павла Ивановича Батова, полвойны провоевавшего  с
отцом. Кто-то рассказал отцу, что Батову на одном из  собраний,  посвященных
годовщине то ли Победы, то ли Советской Армии, задали вопрос о роли  Хрущева
в войне и конкретно: был ли Хрущев  в  Сталинграде?  Генерал  замешкался  на
секунду и нетвердо проговорил, что он не знает, был ли Хрущев в Сталинграде,
и вообще не знает, что он делал во время войны!..
   Впрочем, подобная "забывчивость" была закономерна - ведь  теперь  фамилия
Хрущева вычеркивалась отовсюду. Иван Христофорович Баграмян с трудом отстоял
возможность просто упомянуть Хрущева как члена военных советов фронтов,  где
им пришлось вместе воевать.
   Во многих "свидетельствах" того времени немало выдумки или полуправды  об
отце. Тут отличились многие. И даже Георгий Константинович  Жуков.  В  своем
многостраничном труде он дважды упомянул Хрущева: мол, первый раз он  заехал
к отцу, поскольку у него можно хорошо поесть. А ведь  они  вместе  в  первые
часы войны на машине добирались из Киева в штаб фронта в Тернополь, а  затем
не раз сталкивались во время отступления, прошли Сталинград и Курскую дугу и
расстались только после форсирования Днепра,  когда  Георгий  Константинович
пошел на Берлин. Он так и не выполнил своего обещания отцу - привезти  после
окончания войны в Киев плененного Гитлера в железной клетке.
   Другое упоминание об  отце  у  Жукова  -  ранение  бандеровцами  генерала
Ватутина, который якобы закрыл собой Хрущева. Жуков, сменивший  Ватутина  на
посту командующего 1-м Украинским фронтом через день после ранения,  не  мог
не знать, что отца там вообще не было. Сколько усилий тогда  приложил  отец,
чтобы отстоять здоровье своего друга. У Ватутина началось  заражение  крови,
гангрена, и помочь могли только антибиотики, а тут как назло Сталин запретил
лечить Ватутина американским пенициллином - мало ли что  империалисты  могли
туда намешать. Потом было уже поздно...
   Отец предложил похоронить Николая Федоровича не на кладбище, а в парке, в
самом центре Киева.
   "Пусть киевляне никогда не забывают, кто  привел  к  ним  освободительную
армию", - доказывал тогда отец.
   Правда, до конца своих дней отец считал, что Жуков писал свои мемуары  не
сам.  Точнее,  его  рукопись   после   написания   подверглась   "глубокому"
редактированию.
   Не так давно  один  мой  знакомый  рассказывал  о  встрече  с  человеком,
причастным к созданию воспоминаний маршала Жукова. Я  намеренно  не  называю
фамилий.  Они  беседовали  об  истории,  историках,  мемуаристах.  В  порыве
откровенности этот человек  посетовал,  насколько  тяжело  было  работать  с
Жуковым. Маршал, как он выразился, "ничего не хотел понимать, ни  с  чем  не
хотел соглашаться". Так что отец в  своей  оценке  был  недалек  от  истины.
Больше других на мемуарном поприще отличился генерал Штеменко, для  отца  он
изыскивал наиуничижительные слова.  Правда,  и  отец  не  жаловал  Штеменко,
называл его не иначе, как сталинским подхалимом.
   - Он только карты умел Сталину носить, - частенько повторял он.
   Все эти умолчания, мелкие уколы  попадали  в  цель.  Отец  переживал,  но
старался не подавать вида. Помню, только однажды он не выдержал, когда уже в
конце жизни, в 1970 году, у одного из охранников увидел на груди  незнакомый
значок. Тот пояснил, что это памятный знак в честь 25-летия  Победы,  и  его
выдавали всем, кто в войну служил в армии.
   Отец ничего не сказал, но то, что его забыли, глубоко засело в  душе.  Он
несколько раз возвращался к этой теме. Наши уговоры не обращать внимания  не
имели результата...
   ...Вернусь  к  описанию  комнаты  отца.  У  двери  стоял   трехстворчатый
гардероб, фанерованный под красное дерево. Там хранились личные  вещи  отца.
На шкафу лежал красивый деревянный ящик  с  тремя  пистолетами:  парабеллум,
вальтер и еще какой-то. Это подарки органов КГБ к семидесятилетию.  Патронов
к ним у нас не было.  После  отставки  Мельникова  сменивший  его  начальник
охраны Кондрашов как-то предложил отцу сдать оружие, но тот так посмотрел на
него, что вопрос этот больше  не  поднимался.  На  стене  в  комнате  висела
маленькая  картинка  Налбандяна,  изображавшая  Ленина  в  ссылке.  Пол  был
застелен красивым белым  ковром,  поверх  которого  отец  попросил  положить
полотняную дорожку.
   Напротив  отцовской  комнаты  располагалась  мамина.  Раньше   там   была
небольшая терраса, через  которую  можно  было,  минуя  дом,  спуститься  из
бильярдной в сад. Предыдущие владельцы закрыли ее,  утеплили,  и  получилась
небольшая светлая в два окна комната.
   Чтобы пройти в большую комнату, бывшую  бильярдную,  а  теперь  столовую,
надо было из коридора свернуть направо. Там мы  попадали  в  широкий  темный
предбанник длиной метра три-четыре.  Здесь  стоял  длинный  шкаф-стойка  для
ружей с раздвигающимися фанерованными под дуб дверцами.
   У отца никогда не было какого-то увлечения в активный период  его  жизни.
Исключение составляла охота. На охоте он отдыхал. Ездил охотиться регулярно,
когда работал и в Киеве, и в Москве. Не охотился только в начале пятидесятых
годов. Сталин не любил, чтобы его соратники  собирались  вместе.  Тогда  эта
охота могла дорого стоить всем участникам.
   Отец обожал перебирать свои ружья. Их у него было десятка два  -  подарки
генералов, возвращавшихся после войны домой через Киев, презенты  зарубежных
гостей.
   На охоте или когда приезжали знающие  толк  в  оружии  люди,  отец  любил
похвастаться своими ружьями. Тут же выкладывались и ружья  гостей.  Все  они
придирчиво осматривались, каждый присутствующий прикладывался, примеривался.
После осмотра ружьями, бывало, менялись. Отец не жадничал и если видел,  что
ружье гостю понравилось, сам предлагал обмен, обычно в пользу гостя.
   Потом он посмеивался:
   - Ты видел, как он рад, что ему удалось меня надуть?
   После отставки отец на охоту уже не  ходил.  Изредка  он  вынимал  ружья,
разглядывал, любовно  гладил  стволы.  Почистив  и  обильно  смазав,  ставил
обратно. В 1968 году отец решил раздарить свою коллекцию.
   - Пусть достанется хорошим людям. И память у них обо мне сохранится. А то
их после моей смерти разворуют, - сказал он как-то - и как в воду смотрел.
   Подарил он ружье мне, подарил  внукам,  врачу,  своим  охранникам.  После
смерти отца осталось  в  основном  нарезное  оружие  -  красиво  оформленные
винтовки и карабины разных калибров и из разных стран. Расставаясь  с  нами,
начальник охраны предупредил меня:
   -  Ты  на  винтовки  получи  разрешение  или  сдай.  А  то   могут   быть
неприятности.  Прекрасный  повод,  если  кому-нибудь  надо  будет   к   тебе
придраться. Без всяких можно получить пять лет.
   Когда мы пришли в себя после похорон, я скрупулезно переписал номера всех
винтовок и написал заявление министру внутренних  дел  Щелокову  с  просьбой
разрешить мне хранить это оружие  дома  как  память  об  отце.  Узнав  номер
телефона, я дозвонился до приемной и изложил свое дело.  Николай  Анисимович
сам поднял трубку:
   - Приходи завтра к пяти часам, - сказал он.
   В пять я был на улице Огарева, 6. Прошел  через  "генеральский"  подъезд.
Меня уже ждали и проводили без пропуска.
   Щелоков принял меня очень тепло и любезно. Расспрашивал об отце, произнес
в его адрес какие-то  теплые  слова,  интересовался  здоровьем  мамы.  Затем
перешли к делу. Он прочитал мое письмо и сказал, что подумает:
   - Позвони через неделю.  Не  беспокойся,  все  решим  по-хорошему.  Через
неделю в ответ на мой звонок секретарь передал, что Николай Анисимович  ждет
меня. В назначенный день и час я явился и был  вскоре  принят.  Министр  был
любезен, как и в прошлый раз, но в просьбе моей отказал:
   - У тебя почти два десятка винтовок. Да ими  взвод  вооружить  можно.  Ты
пойми правильно, мы их оставить тебе не можем. Они должны храниться в  более
надежном месте.
   Я возразил, что место надежное, в моем доме  живут  члены  Политбюро.  Их
тщательно охраняют.
   - А кроме того, их можно привести в негодность: просверлить стволы -  это
уже не оружие, - закончил я.
   Щелоков не согласился.
   - Мы их сдадим в музей, а тебе сделаем альбом  с  фотографиями.  Будут  в
полной сохранности, - заключил он и вызвал сотрудников.
   Мне было обидно до слез, но делать было нечего. В кабинет зашли генерал и
полковник - видимо, Щелоков дал им такую команду заранее.
   - Сейчас поедете с Сергеем к нему на  квартиру.  Заберете  винтовки.  Они
пойдут в музей, - распорядился Щелоков и  добавил:  -  Только  сделайте  все
аккуратно.
   Через пять минут мы были  на  месте.  Забравшись  на  антресоли,  я  стал
спускать им ружья в кожаных футлярах, оптические прицелы. - Ну вот и все,  -
я передал  последнюю  десятизарядную  американскую  мелкокалиберку.  -  Так,
задумчиво проговорил генерал и на  что-то,  видимо,  решившись,  добавил:  -
Вынимайте ружья из чехлов. Чехлы оставьте себе, оптические прицелы  тоже.  -
Но как же?.. - удивился я, поскольку речь шла о музее.
   - Обойдутся, - отрезал генерал. - Это хранить не запрещается. А они денег
стоят.
   Вид у него был мрачный, происходившее ему явно было не по душе.
   - Мы сейчас перенесем все в нашу машину, а вы скажите дежурной, что мы  с
вами едем на охоту, - подвел итог генерал, выполняя указание министра.
   Расписку мне  обещали  дать  на  следующий  день.  Ни  ее,  ни  обещанный
Щелоковым альбом с фотографиями я так и не получил. Звонить ему больше я  не
стал. Уже потом до меня дошло, что ему просто  захотелось  заполучить  ружья
отца себе, а может быть, и подарить их Брежневу, который ими в свое время не
раз любовался...
   ...Напротив шкафа с ружьями в  нише  стоял  огромный,  добротный  дубовый
шкаф. В нем хранилась военная форма отца -  и  старая,  фронтовая,  и  новый
мундир, который он сшил в 1958 году к сорокалетию Советской Армии.  Тогда  в
мундире генерал-лейтенанта он  покрасовался  на  торжественном  заседании  и
сфотографировался со мной на память.
   - Видно, последний раз, - как-то грустно сказал он, уходя  переодеваться.
Это было действительно в последний раз.
   Вспоминается, как в тот период маршал А.А.Гречко вдруг придумал присвоить
отцу звание Маршала Советского Союза.
   - Вы - Председатель Совета Обороны, наш начальник, - хитро повел разговор
Андрей Антонович,  -  а  у  нас,  военных,  свои  порядки.  Как-то  нехорошо
подчиняться младшему по званию. Вот если у  вас  будет  маршальское  звание,
тогда другое дело.
   Отцу предложение не понравилось, и он ответил довольно грубо:
   - Сейчас мирное время, и войны не предвидится. Так  что  я  с  вами  и  в
генеральском звании справлюсь. А, не дай бог, начнется война, тогда и  будем
присваивать кому что надо. И не лезьте ко мне с ерундой.
   Гречко  заулыбался,  глядя  на  него  сверху   вниз   со   своего   почти
двухметрового роста, и превратил все в  шутку.  Они  с  отцом  были  старыми
приятелями и по войне, и по Киеву, где Андрей Антонович  командовал  военным
округом.
   ...Здесь  же,  в   предбаннике,   стоял   круглый   столик   и   на   нем
16-миллиметровый звуковой проектор. Когда выяснилось окончательно, что  отец
в клуб ходить не будет, я разыскал долго  стоявший  без  пользы  югославский
кинопроектор,   немецкий   экран   и   оборудовал    в    большой    комнате
импровизированный кинозал. Фильмы брал в прокатной  конторе,  оказалось  все
достаточно просто. Иногда иностранными киноновинками меня  снабжали  друзья.
Нравились отцу фильмы Уолта Диснея  о  природе,  особенно  о  птицах.  Очень
сильное впечатление на него произвела историческая лента  "Шестое  июля"  по
сценарию Михаила Шатрова. Незадолго до этого внучка Юлия привозила Шатрова к
нам на дачу. Отец долго гулял с ним, хвастался посадками  на  огороде.  Отец
приободрился, было видно, что гость ему нравится и он старается сделать  ему
приятное. Михаил Филиппович подарил отцу экземпляр журнала "Театр" со  своей
пьесой, с приличествующим случаю посвящением и пригласил его в "Современник"
на спектакль "Большевики".
   В те времена отец в театр ходил редко - он стал плохо слышать и не всегда
разбирал реплики актеров. Его это раздражало. Доставлял неудобство и интерес
к  нему  со  стороны  публики  -  он  себя  чувствовал  каким-то  диковинным
экспонатом. Словом, культурных  мероприятий  в  его  жизни  на  пенсии  было
маловато. Изредка отец выбирался на художественные выставки в Манеж, однажды
съездил в Бородино.
   На  сей  раз  он  с  удовольствием  принял  приглашение.  Спектакль   ему
понравился. Антракт и некоторое время после спектакля мы провели в  кабинете
директора. Отец благодарил актеров, развлекал их своими воспоминаниями.
   Тогда-то, после этого похода в театр,  он  попросил  меня  достать  фильм
"Шестое июля". Фильм ему понравился, он сказал, что тут  история  изображена
правдиво. Потом он еще несколько раз перечитывал пьесу в подаренном Шатровым
журнале.
   Нужно сказать, что посетителей у отца бывало немного. Пару  раз  приезжал
Роман Кармен с женой Майей и дочерью Аленой. Они  долго  сидели  на  опушке.
Отец ему много рассказывал. Тогда отец сказал, что жалеет о своих  словах  в
Манеже, резкостях, допущенных на совещаниях, признался, что пошел на  поводу
у наших идеологов Суслова и Ильичева.
   В 1970 году внучка Юля привезла к отцу  Владимира  Семеновича  Высоцкого.
Они провели вместе почти целый день. О чем шел разговор, я не  знаю,  в  тот
день Высоцкий не пел отцу и гитары у него с собой не было. Да и кажется мне,
что исполнительский стиль Высоцкого вряд ли пришелся бы по душе отцу.
   Не могло состояться у них и разговора  о  "бульдозерной"  выставке.  Отец
полагался на силу убеждения и голосовые связки. Призывать на помощь  технику
для доказательства преимуществ реалистических направлений в живописи ему  не
могло прийти в голову. Эта техника использовалась для  борьбы  с  неугодными
направлениями в искусстве уже в послехрущевские времена.
   Кто еще вспоминается из гостей отца?
   Несколько раз заезжали Стелла и Петр Якиры. В  довоенные  годы  отец  был
близок с их отцом, тяжело переживал арест и  гибель  Ионы  Якира.  Он  очень
обрадовался появлению у него детей старого друга, переживал за  преследующие
их несчастья, сочувствовал, но сам ничем помочь не мог.
   Подолгу в Петрово-Дальнем гостила Вера Александровна  Гостинская,  старая
польская коммунистка. Отец, общаясь с ней, рассказывал о пережитом  -  таким
образом  совмещал  беседу  с   работой,   записывая   на   магнитофон   свои
воспоминания. Она же со своей  стороны  подбадривала  его  вопросами.  Да  и
вообще, их многое связывало. В конце двадцатых годов  Хрущевы  и  Гостинские
жили в одной коммунальной квартире на Ольгинской улице в Киеве. Потом судьба
разметала их. Вскоре Вера Александровна  получила  свой  сталинский  срок  и
пошла  мыкаться  по  лагерям.  В  50-е  годы  заключенных  освободили,   без
документов погрузили в железнодорожный состав  и  отправили  на  родину.  На
границе поезд задержали - ни у кого не  было  паспортов,  ни  советских,  ни
польских, не говоря уже о визах. Только справки  об  освобождении.  Так  они
простояли голодны