что есть -  сдать.  Отец  разнервничался,
раскричался там, вышел  большой  скандал.  Он  сам  тебе  все  расскажет,  -
продолжала она, -  только  ты  к  нему  особенно  не  приставай.  Он  сильно
перенервничал и плохо себя чувствует.
   Расстроенный, я отправился вниз по тропинке. На лавочке сидел отец. Рядом
лежал Арбат. Отец не заметил, как я подошел, а когда я молча сел  рядом,  не
сразу повернул голову. Мы молчали. Отец выглядел усталым, лицо его  посерело
и постарело.
   Повернувшись ко мне, он спросил:
   - Ты уже знаешь? Мама тебе рассказала?
   Я кивнул головой.
   - Мерзавцы! Я сказал все, что о них думаю. Может быть, хватил лишнего, но
ничего - это пойдет им на пользу. А то они думают, что  я  буду  перед  ними
ползать на брюхе.
   Я решил внести ясность.
   - Мама мне практически ничего не рассказала. Только то, что тебя  вызывал
Кириленко и требовал прекратить работу над мемуарами.
   - Так и было. Каков мерзавец! - повторил отец и начал рассказывать.
   По мере рассказа лицо его оживало, глаза стали злыми, видно было, что  он
заново переживает каждую фразу, каждую реплику.
   Я помнил, что отец плохо себя чувствует, и попытался перевести  разговор,
как-то успокоить его. Но отец не хотел отвлекаться. Он кипел от возмущения и
пересказал  мне  возмутительную  сцену,  происшедшую   в   ЦК,   до   конца.
Впоследствии он неоднократно возвращался к событиям того дня.
   Я все хорошо запомнил и даже сделал по свежим  следам  какие-то  заметки.
Вот как выглядел его рассказ.
   В кабинете  Кириленко  сидели,  кроме  него  самого,  Пельше  и  Демичев.
Кириленко сразу перешел к делу, без  обычных  в  таких  случаях  вопросов  о
самочувствии.
   Он заявил, что Центральному Комитету  стало  известно,  что  отец  уже  в
течение длительного времени пишет свои мемуары,  в  которых  рассказывает  о
различных событиях истории нашей партии и  государства.  По  сути  дела,  он
переписывает историю партии. А вопросы  освещения  истории  партии,  истории
нашего Советского  государства  -  это  дело  Центрального  Комитета,  а  не
отдельных лиц, тем более пенсионеров. Поэтому Политбюро ЦК требует, чтобы он
прекратил свою работу над мемуарами, а то, что уже  надиктовано,  немедленно
сдал бы в ЦК.
   Закончив говорить, Кириленко обвел глазами присутствующих -  видно  было,
что заявление стоило ему немалых усилий. Пельше и Демичев молчали. Кириленко
достаточно долго проработал с Хрущевым на Украине. Здесь, в  Москве,  будучи
его первым заместителем в Бюро ЦК по РСФСР, знал характер  отца  и  понимал,
какое оскорбление нанесено человеку,  четыре  года  назад  занимавшему  пост
Первого секретаря ЦК и Председателя Совета  Министров  СССР.  Он,  очевидно,
надеялся, что новое положение пенсионера, даже в мелочах зависящего от  них,
сделает отца более покладистым и сговорчивым. Словом, заставит подчиниться.
   Отец помолчал, потом оглядел своих бывших соратников. В  ответ  он  начал
говорить сначала спокойно, затем все больше и больше распаляясь. Он  сказал,
что не может понять, чего хотят от него Кириленко и те, кто его уполномочил.
В мире, в том числе и в нашей стране, мемуары пишет  огромное  число  людей.
Это нормально. Мемуары являются не историей, а взглядом каждого человека  на
прожитую им жизнь. Они дополняют историю и могут служить хорошим  материалом
для будущих историков нашей страны и нашей партии. А коли так, он считает их
требование  насилием  над  личностью  советского  человека,   противоречащим
Конституции, и отказывается подчиниться.
   - Вы можете силой запрятать меня в тюрьму или силой отобрать мои  записи.
Все это вы сегодня можете со мной сделать, но я категорически  протестую.  Я
живу под арестом, - заводился отец, - ваша  охрана  следит  за  каждым  моим
шагом: не охрана, а тюремщики.
   - Вы не можете обойтись без  охраны.  Люди  вас  ненавидят.  Если  бы  вы
появились сейчас  на  улице,  вас  бы  растерзали,  -  не  остался  в  долгу
Кириленко.
   Спохватившись, что собрались они совсем  по  иному  поводу,  не  за  этим
вызвали отца в ЦК, Кириленко уже иным, бесцветным голосом начал  произносить
заранее заготовленную фразу:
   - Никита Сергеевич, то, что я вам передал, - решение Политбюро ЦК,  и  вы
обязаны, как коммунист, ему подчиниться. В противном случае...  -  В  голосе
Кириленко зазвучала угроза, но отец не дал ему договорить.
   - То, что  позволяете  себе  вы  в  отношении  меня,  не  позволяло  себе
правительство даже в царские времена. Я помню только один  подобный  случай.
Вы хотите поступить со мной так, как  царь  Николай  I  поступил  с  Тарасом
Шевченко, сослав его в солдаты, запретив там писать и рисовать. Вы можете  у
меня отобрать все - пенсию, дачу, квартиру. Все это в ваших силах,  и  я  не
удивлюсь, если вы это сделаете.  Ничего,  я  себе  пропитание  найду.  Пойду
слесарить, я еще помню, как это делается. А нет, так  с  котомкой  пойду  по
людям. Мне люди подадут.
   Он взглянул на Кириленко.
   - А вам никто и крошки не даст. С голоду подохнете.
   Понимая, что Хрущев с Кириленко говорить не будет,  в  разговор  вмешался
Пельше, сказав, что решение Политбюро обязательно для всех, и для отца в том
числе. Этими мемуарами  могут  воспользоваться  враждебные  силы.  Это  было
ошибкой со стороны Пельше.
   - Вот Политбюро и выделило бы мне стенографистку  и  машинистку,  которые
записывали бы то, что я диктую. Это нормальная работа. Они могли  бы  делать
два экземпляра - один оставался бы в ЦК, а с другим бы я  работал,  -  более
спокойно сказал отец. Но, вспомнив о чем-то, с раздражением добавил: - А то,
опять  же  в  нарушение  Конституции,  утыкали  всю   дачу   подслушивающими
устройствами. Сортир и тот не забыли. Тратите народные деньги на  то,  чтобы
пердеж подслушивать.
   Всем стало ясно, что разговор надо заканчивать - добровольно отец  ничего
не отдаст.
   На прощание отец повторил, что он как гражданин СССР имеет  право  писать
мемуары, и это право у него отнять не могут. Его записки  предназначены  для
ЦК, партии и всего советского народа. Он хочет, чтобы то, что он  описывает,
послужило  на  пользу  советским  людям,  нашим  советским  руководителям  и
государству. Пусть события, которым он  был  свидетель,  послужат  уроком  в
нашей будущей жизни.
   На этом закончился второй после отставки, но, к сожалению,  не  последний
визит отца в ЦК.
   Свидание  это  выбило  отца  из  колеи.  Он  переживал,  опять  и   опять
возвращаясь к обстоятельствам разговора. Диктовку отец забросил, возобновляя
работу лишь эпизодически. Летом 1968 года он продиктовал очень мало. Так что
в этом смысле Кириленко добился желаемого результата. Снова отца  мучила  та
же проблема: зачем все это.
   В наших разговорах во время прогулок  вдали  от  микрофонов,  фиксирующих
каждое слово, он опять стал повторять:
   - Бессмысленное занятие. Они не успокоятся. Я их знаю. Сейчас не посмеют,
а умру - все заберут и уничтожат. Я же  вижу,  что  происходит  сегодня.  Им
правдивая история не нужна.
   Я его успокаивал, но сам успокоиться не мог. Надо было  отыскать  способ,
позволявший сохранить материалы до лучших  времен.  Все  возможные  варианты
хранения пленок и распечаток внутри страны не были  абсолютно  надежны.  Как
только за поиски возьмутся профессионалы, а они есть  в  избытке,  все  наши
дилетантские секреты будут раскрыты.
   В обсуждениях с отцом судьбы мемуаров мы вернулись  к  мысли  об  укрытии
рукописи за  границей.  Тогда  же  впервые  возникла  мысль,  что  в  случае
чрезвычайных обстоятельств изъятия надиктованного в качестве  ответной  меры
воспоминания  нужно  будет  опубликовать.  Публикация  окончательно   решала
проблему сохранности. Что, спрашивается, искать, если книгу  можно  запросто
купить в магазине? Ведь весь тираж не скупишь. Никаких секретных  фондов  не
хватит - на Западе дефицита с бумагой нет.
   Несколько успокоившись после бурной беседы в ЦК, отец принялся за огород.
Приближался май, пора было готовиться к посевной.
   Тем временем мне удалось  нащупать  пути  передачи  копии  материалов  за
рубеж.
   Лева  Петров  познакомил  меня  со  своим   давним   приятелем   Виталием
Евгеньевичем Луи. Многие его почему-то звали Виктором. Отсидев десять лет по
обычному в сталинское время вздорному политическому обвинению, Луи вышел  из
тюрьмы после ХХ съезда и, оглядевшись, решил начать новую жизнь.
   Она  сложилась  очень  необычно  для  того  времени,  когда   контакт   с
иностранцами приравнивался то ли почти к подвигу, то ли к опасной экспедиции
в джунгли, но только не Африки, а капитала.
   Виталий Евгеньевич устроился работать московским корреспондентом  в  одну
английскую газету, что обеспечивало ему несравнимую  с  обычными  советскими
гражданами свободу выездов и  контактов.  После  женитьбы  на  работавшей  в
Москве англичанке, ее звали Дженифер, его положение еще более упрочилось.
   Конечно, за разрешение работать на англичан  госбезопасность  потребовала
от Луи кое-какие услуги.  После  недолгих  переговоров  поладили,  и  вскоре
Виталий Евгеньевич стал неофициальным связным между компетентными  лицами  у
нас в стране и  соответствующими  кругами  за  рубежом.  Он  стал  выполнять
деликатные поручения на все более высоком  уровне,  начал  общаться  даже  с
руководителями государств.
   В конце 1967 года Лева как-то предложил мне:
   - Давай зайдем  к  одному  интересному  человеку,  моему  другу.  У  него
собираются любопытные люди. Сам он работает в английской газете.
   Я тогда был легок на подъем, охотно знакомился  с  новыми  людьми,  любил
интеллигентные компании с их разговорами, спорами на самые неожиданные темы.
Поэтому я уже совсем  было  принял  предложение,  но  последние  слова  меня
обеспокоили. Я работал в ракетной  фирме,  и  общаться  с  иностранцами  нам
категорически запрещали. Я поделился своми сомнениями с  Левой.  -  Пустяки.
Разве я предложил бы тебе что-то такое, - успокоил он меня, - с иностранцами
мы встречаться не будем, а хозяин наш человек, проверенный.
   Сам Лева не просто работал в АПН, но и служил в ГРУ, и не в малых чинах.
   У порога нас встретил приветливый человек  средних  лет,  провел  в  дом,
показал его сверху до низу, от чердака до подвала. Видно было, что он  очень
гордится своим хозяйством, своим достатком.
   Мы приятно побеседовали, разговор вертелся вокруг  политических  проблем.
Сам я больше молчал, слушал, мне было очень интересно.
   Так завязалось наше знакомство. Я стал бывать в этом доме. Особенно  меня
привлекала обширная библиотека Луи, набитая книгами, которых в другом  месте
не сыщешь. На полках стояли сочинения Солженицына, западные  исследования  о
Сталине, Хрущеве. Часть книг была на русском, часть - на  английском  языке.
Эта библиотека сыграла немаловажную роль в формировании моего  политического
сознания.
   В беседах мы лучше узнавали друг друга. Виталий Евгеньевич рассказывал  о
себе, своем трудном и бедном детстве, заключении, тепло отзывался  о  Никите
Сергеевиче. А это в тот период для меня  значило  очень  много.  Луи,  кроме
своей журналистской деятельности, занимался разными делами. Во  время  войны
путешествовал "туристом" по Южному Вьетнаму, заезжал  запросто  на  Тайвань,
после Шестидневной войны посетил Израиль, во  времена  "черных  полковников"
объезжал греческие православные монастыри, в чилийском концлагере встречался
с Луисом Корваланом. Всего не перечислишь...  Но  эта  часть  его  жизни  не
предмет моего рассказа.
   А вот что меня по-настоящему заинтересовало  -  это  его  причастность  к
полулегальной публикации запрещенных в нашей  стране  рукописей  на  Западе.
Первой он переправил туда книгу Тарсиса, которого КГБ, тоже по  рекомендации
Луи, вместо Сибири решило отправить  за  границу.  В  момент  начала  нашего
знакомства Виталий Евгеньевич "занимался" книгой  Светланы  Аллилуевой.  Она
заканчивала подготовку к изданию своей книги "20 писем к другу", где обещала
описать некоторые закулисные стороны  из  жизни  ее  отца.  Светлана  только
недавно бежала в Америку, и каждый ее шаг звучно  резонировал  в  московских
эшелонах  власти.  Выход  в  свет  книги  намечался  на  октябрь,  в   канун
празднования пятидесятилетия Советской власти.
   Осторожный дипломатический и недипломатический зондаж, прямые обращения к
Светлане, издателям и правительствам западных стран о переносе  даты  выхода
книги на несколько месяцев не принесли результата. Тогда Виталий  Евгеньевич
предложил на свой страх и риск, как частное лицо, сделать  в  книге  купюры,
изъять моменты, вызывающие наибольшее беспокойство Кремля и издать эту книгу
на несколько месяцев раньше официального срока.
   Условия он поставил следующие: нужна рукопись, купюры не должны  искажать
смысл книги и остаться незаметными для читателя, доходы от издания,  наравне
с неизбежными неприятностями, отдаются на откуп исключительно  Луи.  Условия
приняли. Виталию Евгеньевичу  предоставили  копию  рукописи,  хранившуюся  у
Светланиных детей.
   Операция началась: издательство, согласное на  пиратскую  акцию,  нашлось
без труда.  Книга  вышла  летом  1967  года  и  до  какой-то  степени  сбила
нараставший ажиотаж. Виталий Евгеньевич получил немалый гонорар и повестку в
Канадский суд. Авторитет Луи в глазах властей сильно вырос. Тут-то и  пришла
мне впервые мысль, что Луи - это тот  человек,  который  сможет  помочь  нам
схоронить мемуары отца за границей. У него в Лондоне - теща, материалы можно
хранить у нее или положить в банк.  А  гонорар  от  публикации  воспоминаний
Хрущева, пусть даже в отдаленном будущем, ни в какое сравнение не  пойдет  с
суммами, заработанными им на публикации книги Аллилуевой.
   Конечно, как во всяком деле,  сохранялся  риск,  и  немалый,  но  хранить
рукопись и пленки только в нашей стране было еще рискованнее.
   Однако, кроме технического, был и моральный аспект. Шел уже не 1958  год,
но еще далеко не 1988-й или 1998-й. Всего десять лет назад метались молнии в
Пастернака, передавшего свою рукопись итальянскому издателю. Недавно осудили
Синявского и Даниэля.  Отец  не  одобрял  этого  судилища,  но...  В  голову
приходили и более далекие события, вспоминалось письмо Федора Раскольникова,
обнажившее ужасы сталинского режима. Не будь оно опубликовано во Франции, мы
бы многого тогда не узнали. А письма и статьи Ленина?.. Они ведь тоже  часто
публиковались за границей.
   Тем не менее стереотип был силен, коль скоро книга опубликована на Западе
- это жест враждебный.
   Отец был смелее меня, считая, что мемуары  Первого  секретаря  ЦК  -  это
исповедь человека, отдавшего всю свою жизнь борьбе за Советскую  власть,  за
коммунистическое общество. В них правда жизни, предостережения,  факты.  Они
должны дойти до людей.  Пусть  сначала  и  там,  но  когда-нибудь  и  здесь.
Конечно, наоборот было бы лучше, но как дожить до этих  времен?  Собственно,
выбора у нас не оставалось: или Луи, или - мучительное ожидание, когда  КГБ,
власти займутся мемуарами всерьез. Я верил,  точнее,  очень  хотел  поверить
Луи, хотя слышал о нем  много  гадостей.  Он  мог  подвести  и  впоследствии
подводил меня во многом, правда, во второстепенном, был склонен к авантюрам.
   Я поехал в Баковку, где жил Луи. Начинать разговор я не спешил, да  и  не
знал, как произнести первые слова. Этот  разговор  отделял  мою  "легальную"
деятельность от "нелегальной". Мне было здорово не по себе. Неизвестно,  чем
это могло кончиться: арестом, ссылкой? Думать о  последствиях  не  хотелось.
Болтая о пустяках, мы спустились в сад и через  калитку  вышли  на  соседний
пригорок. Здесь, вне дома, мы оба чувствовали себя спокойнее.
   Когда мы остались вдвоем, Виталий Евгеньевич неожиданно сам  заговорил  о
публикации мемуаров за рубежом. Осторожно, походя, в общих  словах:  "Хорошо
бы... А так они сохранятся для мира  и  потом  вернутся  в  Россию...  Когда
созреют условия..." Я молча слушал. Первый шаг сделан,  и  не  мной,  -  уже
легче.
   Когда пришел мой черед, я сказал  ему  примерно  следующее:  "Работа  над
мемуарами в  самом  разгаре,  а  вернее  -  начале.  Далеко  не  весь  текст
надиктован,  еще  меньше  расшифровано  и  отредактировано.  Работы  еще  на
несколько лет, нам нужна не  сенсация,  а  законченный  труд.  О  публикации
сейчас нечего и думать. Но есть другая проблема, на сегодня более важная,  -
сохранность материала.
   - Ну ведь  ты  не  дурак.  У  тебя  должна  быть  не  одна  захоронка,  -
отреагировал Луи.
   Он, конечно, догадался, куда я клоню, но хотел, чтобы я сам высказался до
конца.
   - Хотелось бы найти место понадежнее, как в Швейцарском банке, -  пошутил
я. - Никогда не знаешь, насколько "Они" тщательно  будут  искать,  и  всегда
есть опасность, что найдут.
   - Да, скорее  всего,  найдут.  Это  "Они"  умеют,  -  подтвердил  Виталий
Евгеньевич.
   Дальше тянуть не имело смысла.
   - Я хотел тебя попросить сохранить копию. Для этого надо  ее  вывезти  за
рубеж, может, в Англию. Ведь там у твоей жены Дженни - мама.
   - Сундук тещи не самое надежное место, - отпарировал Луи.
   - Можно найти и понадежнее, - продолжал  я.  -  Главная  проблема  -  как
вывезти.
   -   Дело,   конечно,   непростое,   но   решаемое.   Конечно,   потребует
соответствующих затрат, - перешел ближе к делу Виталий Евгеньевич.
   - В случае публикации гонорар будет очень большим, а мы заинтересованы  в
сохранении материала, а не в получении денег, - быстро отреагировал я. - Все
практические вопросы обсудим позже. Я уже сказал, что сегодня речь идет не о
публикации, а о безопасности.
   - В денежных вопросах лучше иметь ясность заранее, - как-то задумчиво, но
твердо проговорил мой собеседник.
   - Не это главное. Мы согласимся на любые  варианты.  Понятно,  что  такое
дело требует больших затрат. В конце концов в денежных делах последнее слово
останется за тобой, - внес я окончательную ясность. - Хорошо, я  сделаю  все
что возможно. Думаю, дело  уладится.  А  Никита  Сергеевич  знает?  Он  тебя
уполномачивал? - задал он вопрос.
   - Нет, но у нас договорено, что за безопасность отвечаю я.  Не  надо  его
впутывать в это дело, -  не  раздумывая  ответил  я.  -  Это  ваши  дела.  Я
постараюсь все  устроить,  -  проговорил  Луи,  -  но  публикацию  лучше  не
затягивать. Через десять лет в мире забудут, кто такой Хрущев. Придут  новые
люди. Тогда опубликование мемуаров не вызовет такого интереса, как сейчас.
   - Мы идем по второму кругу, речь - о  сохранении  рукописи,  а  не  о  ее
публикации. Мы же договорились, - рассердился я. - Да, конечно,  -  не  стал
настаивать Виталий Евгеньевич.
   Когда я  рассказал  о  разговоре  отцу,  он  после  короткого  обсуждения
согласился, что доверяться до конца посреднику не  следует,  чем  меньше  он
будет осведомлен, тем лучше. Пусть он знает меня одного. Не умолчал  я  и  о
разговоре с Луи о  публикации,  подчеркнув,  что  категорически  отверг  его
предложение. На этом разговор с отцом оборвался, развивать эту  тему  он  не
стал.
   Через несколько  дней  я  привез  на  дачу  Луи  в  запечатанной  коробке
магнитофонные бобины и отредактированный мною текст. - Так дело не пойдет. Я
должен видеть, что повезу, - обиделся Виталий Евгеньевич.
   На секунду я  заколебался,  картонная  коробка  из-под  печенья,  плотная
коричневая упаковочная бумага, опоясывавшая все это веревка создавали  некую
иллюзию сохранности содержимого от  чужих  глаз.  Конечно,  только  иллюзию.
Материалы уходили в чужие руки, и запечатаны они или нет,  не  имело  больше
никакого значения. Вообще, увижу ли я их когда-нибудь?  Я  раскрыл  коробку,
Луи осмотрел ее содержимое, пересчитал кассеты и закрыл ее обратно.
   - Теперь все в порядке, - сказал он и спрятал коробку  в  большой  резной
шкаф черного дерева. Мне стало не по себе. С этого момента все начиналось на
самом деле. Разговоры кончились.
   Прошло какое-то время. Луи уехал  за  границу,  и  известий  от  не