Николаевич постарался сгладить допущенную неловкость, сказав,  что
он понимает  мое  возмущение,  но  время  не  ждет.  Дорога  каждая  минута.
Существует компетентная информация о том,  что  иностранная  разведка  может
вот-вот похитить этот материал.
   Последний довод окончательно "убедил" меня, и  я,  начав  "сотрудничать",
заявил, что еще часть материалов находится на литературной обработке у моего
приятеля, кинодраматурга Вадима Трунина.
   О Трунине они, как оказалось, не знали! Правда, за последние месяцы мы  с
ним редко встречались.
   Мои собеседники забеспокоились.
   - А где он живет? - последовал вопрос.
   Трунин снимал квартиры то в одном месте, то в  другом,  а  недавно  снова
поменял адрес. Устроился он где-то на Варшавском шоссе. Я знал только  номер
телефона.  Евгений  Михайлович  записал  его  и  вышел  из  кабинета.  Через
несколько минут он вернулся и сообщил, что Трунина нет в Москве, а  вернется
он на будущей неделе. Затем меня спросили, давно ли я отдал ему материалы?
   - Осенью 1969 года.
   Кивнув и подумав, Виктор Николаевич предложил установить  охрану  у  дома
товарища Трунина. И как только он вернется, я должен  буду  забрать  у  него
материалы и передать их под охрану моим собеседникам.
   Я согласился.
   Оставалась последняя операция - сдать мои материалы и получить расписку.
   - С вами поедет Евгений Михайлович,  -  решил  Виктор  Николаевич,  -  он
подождет в машине.
   Через десять минут мы были у моего дома. Я поднялся  на  шестой  этаж  и,
стараясь не шуметь, незаметно прошел в комнату: не  хотелось  объяснять  все
жене. Открыл шкаф, и сердце сжалось от горечи - сколько души, сил и  времени
вложено в эти папки. Смертельно не хотелось их отдавать. Но... давши слово -
держись... Набралось две больших сумки с папками и магнитофонными катушками.
   Когда мы вернулись к Виктору Николаевичу, у  него  на  столе  уже  лежали
материалы, изъятые у Финогеновой. И тут среди больших магнитофонных бобин  с
воспоминаниями отца я заметил еще одну, поменьше. О ней я совсем забыл...
   Примерно год назад по своим черновым записям я надиктовал  на  магнитофон
рассказ о событиях, происходивших в октябре 1964  года,  свидетелем  которых
мне случайно довелось стать: на столе перед Виктором Николаевичем лежала эта
самая пленка. Я заволновался, как я мог забыть! Я был уверен, что содержание
мемуаров отца не может  вызвать  отрицательной  реакции  властей.  Ведь  его
рассказ был о "делах давно минувших дней", и современные руководители там не
упоминались даже мельком. С моей пленкой все обстояло  иначе:  я  говорил  о
событиях, происшедших совсем недавно, в октябре 1964 года...  У  меня  вовсю
фигурировало нынешнее высшее руководство. Мало того, в заключение приводился
казавшийся мне очевидным  вывод,  что  все  происшедшее  не  имеет  никакого
отношения  к  принципиальной  политике  партии,  представляет  собой  просто
"дворцовый переворот".
   В тот момент я  наивно  считал,  что  пленки  отца  будут  распечатаны  и
внимательно изучены если не в ЦК, то в КГБ  как  минимум.  А  тогда  и  моей
пленке не избежать чужих ушей.  Я  лихорадочно  соображал:  что  же  делать?
Оставалось надеяться на чудо...
   Я сделал, правда, безнадежную попытку забрать свою пленку,  объявив,  что
эта маленькая бобина попала не по адресу. Тут записаны мои заметки, я  прошу
вернуть ее мне и даже протянул руку к коробке.
   Но возвращать мне никто ничего не собирался. Мало того, своей оплошностью
я невольно привлек внимание к этой катушке. В  результате  моей  собственной
глупости из всей массы материалов изученной оказалась только моя  пленка.  В
этом я позднее убедился...
   Втроем мы рассортировали  материалы,  сложив  отдельно  отредактированный
текст, отдельно - черновики, катушки  с  пленкой,  пронумерованные  мной  по
хронологии записей. Подсчитали общее количество страниц и катушек с пленкой.
   - Напишите расписку, давайте ее подпишем и разойдемся, - устало  попросил
я.
   - Нет, нет, - возразил Евгений Михайлович,  -  напишите  ее  сами,  своей
рукой.
   Я  согласился  и  предложил  примерно  такую   формулировку:   "В   целях
обеспечения сохранности  и  во  избежание  захвата  иностранными  разведками
органы государственной безопасности обратились ко мне с требованием передать
им мемуары моего отца, Хрущева Никиты Сергеевича..."
   Однако  моя  редакия  не  устроила  Евгения  Михайловича,   предложившего
собственную. Вот как она выглядела в окончательном виде:
   "Хрущевым  Сергеем  Никитичем  11.7.70  г.  по   просьбе   представителей
госбезопасности, в целях обеспечения сохранности и безопасности, переданы на
хранение  магнитофонные  пленки  и  текст,  содержащий  мемуарные  материалы
Хрущева  Никиты  Сергеевича.  Материалы  переданы   лично   Титову   Виктору
Николаевичу и Расщепову Евгению Михайловичу. Магнитофонные пленки на бобинах
диаметром 13 см - 18 штук, на бобинах диаметром 18 см -  10  штук,  печатные
материалы в 16 папках общим объемом  в  2810  страниц.  Кроме  того,  в  КГБ
переданы Финогеновой Леонорой Никифоровной, работающей по моей  просьбе  над
мемуарными материалами, 6 больших  бобин  с  продиктованным  текстом  и  929
страниц печатных материалов. Часть отпечатанных материалов в  количестве  10
папок, примерно полтора экземпляра мемуаров, мною были переданы осенью  1969
года для литературной обработки писателю Трунину Вадиму Васильевиу,  которые
по его возвращении в Москву также будут  сданы  на  хранение  в  КГБ.  Кроме
вышеуказанных лиц,  материалы  никому  не  передавались.  Все  перечисленные
материалы будут возвращены автору по его выздоровлении. 11 июля 1970 г.".
   Подписи: В.Титов, Е.Расщепов, С.Хрущев.
   Титов вызвал секретаря, поручил отпечатать расписку. Дожидаясь, когда она
будет готова, мы пили кофе, разговаривали на общие темы.  Виктор  Николаевич
не мог скрыть удовлетворения от удачного завершения  операции,  но  особенно
откровенно радовался Евгений Михайлович.
   Поговорили о мемуарах, сошлись  на  том,  что  они  представляют  большой
исторический и политический интерес. Виктор Николаевич еще  раз  подчеркнул,
что КГБ действует только  по  указаниям  ЦК  и  все  их  действия  полностью
согласованы с Центральным Комитетом. Он снова вернулся к тезису, что  и  сам
Никита Сергеевич, говоря о Комитете госбезопасности,  подчеркивал,  что  это
правая рука ЦК.
   Вдруг Виктор Николаевич как бы невзначай спросил,  знаком  ли  я  с  Луи.
Такого поворота я не ожидал и весь напрягся.
   - Да, мы встречаемся время  от  времени,  Виталий  Евгеньевич  интересный
человек, - стараясь скрыть свое волнение, проговорил  я  и  добавил:  -  Нас
познакомил Лева Петров, вы, наверное, знаете, он работает в ГРУ.
   Виктор Николаевич знал и это, но Лева его уже не  интересовал:  незадолго
до нашего разговора он скончался. - Ну и какого вы мнения о Луи? - гнул свое
Виктор Николаевич.
   Я решил не углубляться в опасную тему. - Не мне о нем судить. Вы знаете о
Луи куда больше меня. Ведь он ваш работник, - отпарировал я.
   - Ну, это как сказать, - неуверенно протянул Виктор Николаевич, но больше
скользкой темы не затрагивал.
   Потом перешли на разговоры о США. Виктор  Николаевич  снова  пожаловался,
что продукты в США менее вкусны, чем в Советском Союзе. И  вообще,  работать
там тяжело: все время слежка, вся жизнь в напряжении.
   - Ничего, слежка - это не так страшно. Надо  только  привыкнуть.  Сколько
времени вы за мной следили, и ничего со мной не случилось, - подначил я.
   На лицах моих собеседников отразилось беспокойство:
   - Нет, что вы! Мы за вами никогда не следили. Это вам показалось.
   - Ну не будем обострять вопрос. Пусть каждый останется при своем  мнении,
- не стал я спорить.
   Время шло. Текст все еще печатали.  И  тут  я  затронул  "больную"  тему.
Незадолго до нашей встречи попросил  политического  убежища  у  американских
властей   капитан   госбезопасности   Носенко,    сын    бывшего    министра
судостроительной промышленности. Шума было много. Вот я и  полюбопытствовал:
как же это могло произойти и что он сейчас делает?
   Виктор Николаевич насупился и заявил, что Носенко -  растленный  тип.  Он
нарушал законы в личных целях, считая, что как  работнику  органов  ему  все
сойдет с рук. Вот и докатился до измены.
   Я поддержал его, согласившись, что предательство нельзя оправдать.  Но  и
нарушение законов в  государственных  интересах  путь  очень  скользкий.  Не
знаешь, где остановишься.
   Тут почему-то мои хозяева не ответили мне  взаимностью  -  мое  замечание
повисло в воздухе.  Разговор  зачах.  К  счастью,  подоспел  печатный  текст
расписки. Мы вторично расписались. Затем меня  проводили  до  дверей,  и  мы
расстались...
   Заехав за женой, я отправился в гости. Мы, конечно, безнадежно  опоздали,
поскольку визит к Виктору Николаевичу занял несколько часов.  В  гостях  мне
было не до веселья. Я снова и снова проигрывал в уме  происшедшее.  Казалось
бы, теперь они могут успокоиться...
   Но как сложилась ситуация с Лорой Финогеновой? За себя я не  беспокоился,
но кто знает, как они действовали с ней? Я очень волновался. А  кроме  того,
меня мучил главный вопрос: что делать дальше? Тут, увы, посоветовать мне  не
мог никто. Отец в больнице, и разговор с ним исключался.  Предстояло  решать
самому.
   Итак, давать ли санкцию на подготовку книги  к  печати  или  повременить?
Ясно, что опубликование мемуаров вызовет большой шум. Правда, еще  два  года
назад мы  обсудили  с  отцом  все  детали.  Но  наступил  ли  именно  сейчас
критический момент? А с другой стороны, публикация покажет всему  миру,  что
мемуары существуют и, значит, они будут жить.
   Несомненно, это вызовет переполох  среди  моих  новых  "друзей".  Они-то,
бедолаги, уверены в полной победе, а тут такой конфуз.
   Затем мои мысли перешли на то, как они там, в КГБ, взаимодействуют  между
собой. Мой новый знакомый Виктор Николаевич следит за  мной,  "оберегает  от
американских шпионов" и в то же время какой-то другой "Виктор Николаевич", в
другом кабинете, помогает нам переправлять материалы тем же американцам. Эти
мысли я прогнал. На пустое сейчас недоставало времени...
   Словом, промучившись в гостях, а потом  и  полночи  дома,  я  решил,  что
происшедшее нужно считать критическим моментом и, следовательно,  не  ожидая
дальнейшего  развития  событий,  незамедлительно  приступить  к   подготовке
публикации книги на Западе. Было ясно, что ждать больше нечего.  Ситуация  к
лучшему не изменится. Конечно, положение у меня было щекотливое: приходилось
решать за автора, но отец выйдет из больницы только в конце  лета,  а  то  и
осенью. Время будет безвозвратно упущено. Кто знает, что еще придумают Титов
с Расщеповым.
   Наконец я решился. Наблюдение за мной никто не снимал,  но  я  больше  не
обращал на него внимания. Мои контакты  и  с  Луи,  и  с  Финогеновой  давно
перестали быть секретом. Утром, без предварительного звонка, я отправился  в
Баковку.  По  Минскому  шоссе  за  мной  неотступно  следовала  уже  ставшая
привычной "Волга". На мгновение всплыло в памяти, как пять  лет  тому  назад
неподалеку, на Окружном шоссе, мы с Галюковым искали укромное  местечко  для
"важного" разговора. Как много воды утекло и как наивны мы тогда были.
   Вот и  поворот  на  Переделкино.  На  обычно  пустом  перекрестке  маячит
милиционер. Через секунду замечаю второго, он прячется  в  кустах.  Постовой
внимательно вглядывается в  машину  и,  пытаясь  разглядеть  получше  номер,
буквально бросается под колеса,  но  не  делает  ни  малейшей  попытки  меня
остановить. Я благополучно сворачиваю на  ведущую  в  Баковку  узкую  лесную
дорожку, несколько поворотов, и вот я уже подъезжаю к  знакомым  воротам.  К
счастью, Виталий Евгеньевич оказался на месте, он  любил  посибаритствовать,
вставал поздно. Я буквально силком вытащил его на утреннюю прогулку, в  доме
я не решался произнести ни слова. Когда мы вышли на знакомый  пригорок,  где
обычно вели  доверительные  разговоры,  вдали  я  приметил  две  характерные
мужские фигуры. Не вызвало сомнений: за нами наблюдали и  здесь.  Но  делать
нечего, сбиваясь, я начал рассказывать о вчерашнем происшествии. Луи  слушал
меня не перебивая. Мои слова о том, что пришло время издания на  Западе,  он
воспринял с видимым удовлетворением. Что ж, здесь у него был свой интерес.
   Отправиться со своей миссией в США  он  решил  не  откладывая,  прямо  на
следующей неделе.
   Вернувшись дней через десять, Луи сообщил, что дело улажено: "Первый  том
выйдет в конце года или в начале следующего. Со вторым, сообщили мне, работы
гораздо больше, а потому для подготовки его в печать  потребуется  несколько
лет".
   Впрочем, в тот момент вторая  книга  меня  не  интересовала:  важно  было
начать.
   Объявить о  книге  решили  в  октябре,  а  первые  журнальные  публикации
предполагались в ноябре.
   - Но слухи могут просочиться уже в сентябре, - предупредил  меня  Виталий
Евгеньевич.
   По  срокам  все  складывалось  удачно:  отца  я  так  или   иначе   успею
предупредить.
   В отношении отца к публикации я не сомневался: ведь  эту  возможность  мы
обсуждали много раз, и сейчас я действовал строго в соответствии  с  заранее
разработанной нами схемой. Но вот его реакция на то, что я  сдал  материалы,
честно говоря, не давала  мне  покоя,  хотя  с  позиций  логики  я  поступил
правильно. Тем не менее меня не оставляло чувство, что этически мой поступок
выглядел не лучшим образом. Ведь отец не отдал мемуары Кириленко...
   Эти мысли не оставляли меня. И, должен признаться, мучают они меня  и  по
сей день - через много лет после происшедших событий...
   О чем я думал тогда?
   Отец прошел революцию,  Гражданскую  и  Отечественную  войны,  ленинский,
сталинский и послесталинский периоды развития нашего государства. Ошибки его
сейчас не имели значения - всю свою долгую активную жизнь он посвятил общему
делу. Теперь, на  пенсии,  в  своих  воспоминаниях  он  пытается  воскресить
историю, осмыслить прожитое, предостеречь тех, кто пришел на смену. Все  это
необходимо  обществу,  ведь  без  знания   прошлого   невозможно   отчетливо
разглядеть будущее.
   И вот парадокс. Мало того что, оказывается, опыт, история никому не нужны
и по сей день - за мемуарами гоняются, как  за  подрывной  литературой,  нас
низводят на положение едва ли не преступников, а сами воспоминания зачислили
в разряд нелегальщины, издаваемой за границей.
   Мемуары отца - в высшей степени партийный документ, в чем  сомнений  быть
не может. В чем же дело? Так я и не нашел в то время вразумительного  ответа
на этот простой вопрос...
   Только я вернулся домой после встречи с  Луи,  как  раздался  настойчивый
телефонный звонок. Оказывается, с самого утра меня  добивалась  Юля,  теперь
уже Левина вдова. Ей позвонили из КГБ и назначили встречу на вторую половину
дня. Я поспешил к Юле. Выглядела она перепуганной, вся дрожала. Я, как  мог,
успокоил ее.
   - Главное, говори правду, ты же ни в чем не принимала участия. Лева  тебя
в эти дела не посвящал. Все это знают, - инструктировал я ее.
   Разговаривали мы в сквере, примыкавшем к ее дому.
   -  Но  у  меня  остались  две  бобины  с  надиктовками  отца,  -  жалобно
проговорила Юля. - Что с ними делать? Может быть, отдать им?
   Я  категорически  воспротивился,  это  только  осложнит  дело,   возбудит
подозрения, что материалы хранятся не только у меня.
   - Сотри их и забудь, - приказал я.
   Юля покорно кивнула головой.
   Разговор с ней  прошел  без  каких-либо  осложнений,  допрашивающие  тоже
знали, что Юля держалась в стороне от работы над мемуарами. Ее расспросили о
Леве, обо мне, об отце и отпустили. В общем, все закончилось благополучно, и
я  пожалел,  что,  запаниковав,  попросил  Юлю   стереть   запись   отца   с
магнитофонных бобин. Они бесследно исчезли для истории.  Но  кто  тогда  мог
предвидеть, как повернутся события.
   После встречи с Юлей я бросился разыскивать Леонору.  Как  выяснилось,  с
ней обращались далеко не так вежливо, как со мной.
   Наблюдение за ней велось уже долго. Несколько последних  недель  какие-то
подозрительные типы бродили вокруг ее дома, выспрашивали что-то  у  соседей.
Мой визит к ней в больницу только добавил  преследователям  уверенности.  По
словам соседей, таинственных посетителей очень интересовало, что  у  нее  за
магнитофон? Откуда? Что она печатает? Пытались они завести  знакомство  и  с
самой Леонорой, но из этого ничего не получилось.
   Однажды, когда она уехала в командировку, кто-то попытался  проникнуть  в
ее квартиру. Но непрошеных визитеров постигла неудача - мать Леоноры  болела
и сидела дома. Тогда применили испытанный прием.  Леонору  вызвали  в  отдел
кадров (к тому времени она перешла на работу в  наш  институт)  и  попросили
заполнить длиннющую  анкету,  намекнув  при  этом,  что  ей  хотят  поручить
интересную, но строго секретную работу. Таким образом, ее удалили из дома по
крайней  мере  на  несколько  часов.  Больную  мать  срочно  пригласили   на
обследование в больницу.
   Как утверждала Леонора, в квартире  побывали  "неизвестные".  Времени  на
тщательный обыск было достаточно, правда, и без него все сразу стало ясно: в
шкафу лежали машинописные страницы с  текстом  мемуаров,  здесь  же  были  и
магнитофонные пленки с записью голоса отца.
   В тот день, по словам  Лоры,  исчезли  только  два  листа  использованной
копирки.  Понятно,  что  "гости"  старались  не  оставлять  следов.   Однако
наблюдательную Леонору им провести не удалось.
   11 июля, утром, Леонора шла домой. Возле дома  ее  ждали.  Подошли  трое,
предъявили документы. Особенно не церемонясь, усадили в стоявшую  неподалеку
от дома "Волгу". Двое сели по бокам, третий - рядом с шофером.  Ее  привезли
на  Лубянку  и  сразу  -  на  допрос.  Первый,  беглый,   судя   по   всему,
ознакомительный. Леонора ничего не скрывала: "Да, печатала мемуары  Хрущева.
Разве это запрещается? Что тут противозаконного?"
   Потом все вместе поехали к ней домой. Устроили тщательный обыск, впрочем,
не предъявив ордера и не пригласив понятых. Забрали и магнитофонные  пленки,
и напечатанные страницы. Протокола обыска  никто  не  составлял.  И  тут  же
вернулись обратно в КГБ, теперь уже к Титову и Расщепову.
   Допрос Леоноры вел Расщепов. Он не считал  нужным  сдерживаться  и  сразу
заявил, что она, очевидно, не понимает,  что  участвует  в  заговоре  против
Советского государства, и ей это так просто не обойдется. Она,  сказали  ей,
должна была  немедленно  прийти  и  доложить,  что  ей  предложили  печатать
антисоветские материалы!  А  вместо  этого  она  позволила  втянуть  себя  в
антисоветскую деятельность.
   Вот какой букет  обвинений  обрушили  на  голову  бедной  женщины!  Через
пятнадцать лет после ХХ съезда КПСС ее обвинили в антисоветской деятельности
только за то, что она печатала воспоминания  бывшего  Первого  секретаря  ЦК
КПСС! Чудны дела твои, Господи...
   В результате этого "свидания" у Леоноры случился нервный шок, и еще долго
она не могла успокоиться.
   Через несколько дней в Москву вернулся последний  из  действующих  лиц  -
Вадим Трунин. О его приезде мне сообщили из... КГБ. Я позвонил к нему утром,
поднял с постели. О происшедших событиях сообщать не стал, только условился,
что заеду. Он жил в районе Варшавского шоссе, в пустовавшей квартире  своего
друга, кинорежиссера Андрея Смирнова.
   Приехав, я рассказал ему о событиях последних дней и в заключение сказал,
что заберу папки, поскольку обещал  сдать  их  на  хранение  в  КГБ.  Я  был
вынужден повторить объяснения Виктора  Николаевича:  мера  временная,  после
выздоровления отца все отдадут и мы  вернемся  к  прерванной  работе.  Своим
словам я не очень верил, а Вадим только  скептически  хмыкнул  -  мол,  жди,
чтобы они тебе отдали.
   - Впрочем, материалы - твои, хочешь - забирай, - он не стал  ни  спорить,
ни отговаривать ме