го  не
приходило. Через месяц он вернулся.  -  Всё  в  надежном  месте.  Только  не
спрашивай, как я это сделал. Это моя тайна. Конечно,  я  провез  груз  не  в
чемодане, - весело рассказывал он, - теперь ОНИ в сохранности не у тещи -  в
банковском сейфе. Туда никто не доберется.
   В очередной приезд на дачу я все подробно пересказал  отцу.  В  ответ  он
кивнул головой. После этого  новые  порции  материалов  по  мере  готовности
перекочевывали в заграничный сейф.
   Прошло какое-то время, и отец вдруг вернулся к теме  публикации  мемуаров
за границей. Видимо, он много раздумывал, взвешивал, пытался угадать, что же
ждет нас в будущем.
   - Я думаю, - начал он, -  предложение  посредника  не  такое  уж  глупое.
Обстоятельства могут сложиться так, что не только я и ты, но и он не  сможет
добраться до сейфа. Нам противостоят люди, способные на все,  ты  не  можешь
себе  даже  представить,  насколько  велики  их   возможности.   Свяжись   с
посредником. Пусть  он  поговорит  условно  с  каким-нибудь  очень  солидным
издательством о том, что они получат  право  опубликовать  книгу,  но  не  к
какому-то твердому сроку, а только после того, как мы отсюда дадим знак.
   Отец замолчал, мы пошли по дорожке, ведущей к лугу, впереди лениво трусил
Арбат.
   - Надо быть  ко  всему  готовым,  -  вдруг  произнес  отец.  -  "Они"  не
успокоятся. Можно ожидать любой гадости: или похитят  материалы  тайно,  или
просто отберут. Арестовать они, видимо, не рискнут. И время не то,  и  кишка
тонка. А отобрать постараются.
   Тем  временем  Брежнева  крайне  беспокоило,  как  бы  отец  не   написал
что-нибудь плохое о нем. А то, что отец, по докладам охраны,  подслушивавшей
Хрущева, фамилию Брежнева  вообще  ни  разу  не  упомянул,  еще  больше  его
раздражало. Без сомнения, приходилось ожидать новых неприятностей. С  другой
стороны, надо было внести ясность в наши отношения с Луи, который  постоянно
возвращался к проблеме опубликования. У него в этом  деле  на  первом  месте
стоял коммерческий интерес, и он жаждал определенности. - Когда? Через  год,
два, десять? Надо определиться. После смерти уже ничего не  будет  нужно,  -
повторял он. Я уходил от прямого ответа, но бесконечно тянуть невозможно.
   Когда при очередной встрече я рассказал Луи о решении отца, выдав его  за
свое, он обрадовался. - Издателя я найду, это не самая большая  проблема,  -
начал Виталий Евгеньевич. - Я уже  зондировал  почву  в  редакции  "Тайм"  в
Штатах.
   Услышав о такой самодеятельности, я обомлел, но промолчал, посчитав,  что
сейчас не время для выяснения  отношений,  и,  наверное,  зря.  Впоследствии
"партизанщина" Луи доставила нам много хлопот и неприятностей.
   - Вероятно, они согласятся и на  ваши  условия,  если  ждать  не  слишком
долго. Впрочем, у них нет выхода. Не согласятся - найду других, -  продолжал
Луи. - Главное, максимально отвести от себя удар. Должна быть правдоподобная
версия о том, как материалы оказались за границей, и кто-то должен  прикрыть
нас здесь. Ладно, о первом я подумаю сам, а о втором - посоветуюсь...
   Подробностей происходившего я не знаю. Виталий Евгеньевич лишь рассказал,
что действовать он начал с  головы.  К  тому  времени  у  него  установились
доверительные отношения с самим Андроповым, они не раз встречались, но не  в
кабинете на площади  Дзержинского,  а  в  неформальной  обстановке,  как  бы
случайно, у кого-то из общих  знакомых.  Во  время  одной  из  таких  встреч
Виталий Евгеньевич навел Юрия Владимировича на разговор о мемуарах отца.  Он
решил рискнуть  и  рассказал  ему  все  или  почти  все.  Андропов  выслушал
сообщение не перебивая, только удовлетворенно кивал. На вопрос, не желает ли
он ознакомиться с записями отца, улыбнулся и коротко ответил: "Нет".  Отныне
мы могли рассчитывать если не на помощь, то на нейтралитет КГБ,  по  крайней
мере некоторых из его служб.
   С американской  стороны  Виталию  Евгеньевичу  и  его  "друзьям"  помогал
представитель журнала "Тайм" в  Москве  Джеролд  Шехтер.  Почему  выбор  пал
именно на него, не берусь судить. Местом  переговоров  американцы  почему-то
выбрали Копенгаген. Почему Копенгаген, а  не  Лондон  или  Нью-Йорк,  трудно
сказать. В начале переговоров издатели засомневались, насколько можно верить
представленному  тексту?  В  то  время  как   раз   разразился   скандал   с
опубликованием фальшивых дневников Адольфа Гитлера.
   Издатели опасались провокации. Встал вопрос, как подтвердить  подлинность
материалов. Писать мы им не хотели, считая, что  опасность  провала  слишком
велика. Тогда  наши  помощники  нашли  выход.  Решили  прибегнуть  к  помощи
фотоаппарата.
   Из Вены отцу передали две шляпы - ярко-алую и черную с огромными  полями.
В подтверждение авторства отца и его согласия на публикацию просили прислать
фотографии отца в этих шляпах. Когда я привез шляпы в  Петрово-Дальнее,  они
своей экстравагантностью привлекли всеобщее внимание. Я  объяснил,  что  это
сувенир от одного из зарубежных поклонников отца. Мама  удивлялась:  "Неужто
он думает, что отец будет такое носить?"
   Отправившись гулять, мы остались одни, я рассказал отцу, в чем  дело.  Он
долго смеялся. Выдумка пришлась ему по душе, он любил остроумных  людей,  и,
когда мы вернулись с прогулки, сам вступил в игру. Присев на скамейку  перед
домом, отец громко попросил меня:
   - Ну-ка, принеси мне эти шляпы. Хочу примерить.
   Мама была в ужасе:
   - Неужели ты собираешься их надевать?
   - А почему бы и нет? - подначил  ее  отец.  -  Слишком  яркие,  -  пожала
плечами мама.
   Я принес шляпы. Заодно захватил и фотоаппарат.
   Отец надел шляпу и сказал:
   - Сфотографируй меня, интересно, как это получится?
   Так он и сфотографировался с одной шляпой на голове, а с другой - в руке.
Вскоре издатели получили снимки: теперь они удостоверились, что их не  водят
за нос.
   Была   достигнута   предварительная    договоренность    о    возможности
опубликования воспоминаний в американском  издательстве  "Литтл,  Браун  энд
компани". Договор с издательством Луи  подписал  от  своего  имени,  ему  же
причитался и гонорар за книгу.  В  то  время  Советский  Союз  не  признавал
Конвенции по охране  авторских  прав,  поэтому  издатели  с  легким  сердцем
подписывали договоры с кем угодно. К слову, этот договор действует и поныне.
Когда несколько лет тому назад  я  попытался  предъявить  издательству  свои
права, мне вежливо, но твердо указали на дверь.
   Подготовку  рукописи,  приведение  ее  в   порядок,   который   устраивал
американцев, издатели поручили совсем молодому  человеку,  никому  тогда  не
известному  студенту  Оксфордского  университета  Строубу  Тэлботту.  Работа
поглотила его с головой. Строубу не оставалось времени ни  на  приготовление
пищи, ни на поддержание порядка в общежитии. На его счастье,  все  заботы  о
быте взял на себя его сосед по комнате, будущий президент США Билл Клинтон.
   Передавать полный текст американцам Луи не решился, предложил  изъять  из
текста упоминания, способные вызвать слишком большое раздражение у  Брежнева
или у других  членов  Политбюро.  Это  в  основном  касалось  крайне  редких
упоминаний о них самих  и  некоторых  одиозных  фактов,  таких,  как  помощь
супругов  Розенберг  в  овладении   американскими   атомными   достижениями,
кое-какие "секреты", касающиеся ракет, и не помню, что еще.
   "Если поднимется слишком большой шум, они  не  смогут  нас  прикрыть",  -
объяснил  мне  Луи.  Таких  мест  оказалось  немного,  и  отец   согласился.
Впоследствии, в 1990 году, Луи и Шехтер на базе этих изъятых кусков издали в
США отдельную  тоненькую  третью  книжку  воспоминаний  отца  под  названием
"Магнитофонные ленты гласности".
   Подготову текста Тэлбот вел самостоятельно, ни о каких  контактах  с  ним
тогда  и  мечтать  не  приходилось.   Поэтому   американский   текст   слабо
корреспондируется  с  оригиналом,  абзацы  исходного   текста   скомпонованы
произвольно, многое, очень многое  сокращено.  К  тому  же  Луи  с  Шехтером
самовольно дописали несколько страниц о  молодости  отца,  внеся  тем  самым
изрядную  путаницу.  К  примеру,  они,  не  зная  имени  первой  жены  отца,
перекрестили ее из Ефросиньи в Галину. А так как это  подавалось  за  текст,
надиктованный  отцом,  получалось,  что  он  забыл  имя  собственной   жены.
Случались и иные курьезы. Просматривая перепечатанный  после  редактирования
свой экземпляр рукописи, я в  заметках  о  Мао  Цзэдуне  обнаружил  забавную
опечатку.  Отец  упоминает,  что  Сталин  невысоко  оценивал   теоретическую
подготовку Мао  и  называл  его  "пещерным  марксистом".  После  перепечатки
получился "песчаный марксист". Я посмеялся и при встрече рассказал  об  этом
Виталию Евгеньевичу.
   Каково было мое удивление, когда он хлопнул  себя  по  лбу  и  стал  дико
хохотать. Оказывается, Тэлбот обратился  к  нему  за  разъяснениями,  как  в
России трактуется термин "песчаный марксист".  В  литературе  он  такого  не
встречал. Луи не знал, что ответить, и тут же  придумал,  что  это  означает
нестойкий, колеблющийся, стоящий на песке.
   В те годы мы ничего, почти ничего не  знали  о  происходивших  в  Америке
событиях. Отец продолжал диктовать, Лора печатала, я редактировал.
   Шли  дни,  месяцы  -  материалов  становилось  все  больше.  Мы  работали
спокойно: что бы ни случилось, книга будет сохранена.
   Впрочем, несмотря ни на что, в душе я очень надеялся,  что  к  последнему
средству - публикации книги на Западе - прибегнуть не придется.
   Лето  было  занято  сельскохозяйственными   работами,   они   практически
поглощали все время. На мемуары времени оставалось мало, да и браться за них
отцу не хотелось. Для такого дела нужен настрой, желание. А сейчас при одной
мысли о мемуарах всплывала физиономия  Кириленко,  слышались  его  слова.  И
поскольку из разговора с  отцом  ничего  не  вышло,  "доброжелатели"  решили
действовать иначе. Взялись за его детей, начав с семьи Аджубеев.
   Алексея Ивановича, который теперь работал заведующим  отделом  в  журнале
"Советский Союз", вызвали куда-то и предложили покинуть Москву,  перейдя  на
работу в одно дальневосточное издательство.  Алексей  Иванович  испугался  и
ударил во все колокола: он заявил, что никуда не поедет и немедленно напишет
жалобу Генеральному секретарю ООН. Угроза неожиданно  возымела  действие.  К
нему больше не приставали. Видимо, с ним побеседовали и по другим  вопросам.
Во всяком случае, с тех пор он стал общаться с отцом еще реже. Несколько раз
заводил разговор о мемуарах,  причем  мнение  его  диаметрально  поменялось.
Теперь он считал работу над воспоминаниями бесполезным и ненужным  занятием,
утверждая, что дела отца говорят  сами  за  себя  и  никаких  дополнительных
разъяснений не требуется. Отец  отмалчивался  или  отделывался  нейтральными
репликами. Обращался Аджубей и ко мне с предложениями уговорить отца  больше
мемуарами не заниматься. Я не согласился, ответив, что мемуары важны  и  для
истории, и для самого отца.
   Нужно сказать, что до того момента наши отношения с Алексеем  Ивановичем,
Алешей, складывались по-родственному. Для меня он  стал  старшим  товарищем,
почти старшим братом,  заменив  погибшего  на  фронте  Леонида.  Алеша  тоже
демонстрировал благорасположение.
   Все враз переменилось вскоре после нашего разговора. Как сейчас помню,  в
следующий выходной  Аджубеи  приехали  к  отцу  на  дачу.  Когда  их  машина
подкатила к крыльцу я, как обычно, бросился навстречу. Алеша сидел за рулем,
окно было открыто. Не дожидаясь остановки,  я  поздоровался,  стал  делиться
какими-то новостями. Обычно Алеша тут же включался в разговор, но на сей раз
он не только не ответил на приветствие, но даже не  повернул  головы.  Будто
меня тут и  не  было.  Я  смешался,  не  понимая,  что  же  на  него  нашло.
Оказывается, ничего не  нашло,  просто  Аджубей  решил  больше  со  мной  не
знаться. Если у отца за столом  мы  еще  обменивались  ничего  не  значащими
фразами,  то  на  улице  он  демонстративно  меня  не   замечал.   Спектакль
разыгрывался   для   охранников,   которые,   естественно,   докладывали   о
происходившем на даче.
   Первые недели после разрыва я очень переживал. Потом  смирился  и  решил,
что все к лучшему, друзья познаются в беде.
   Дальше -  больше,  после  смерти  отца  Алексей  Иванович  повел  себя  в
отношении мамы по-хамски (более мягкого слова я не смог подобрать), и  после
этого он для меня перестал существовать. О событиях тех дней я  говорить  не
хочу.
   Уже после смерти мамы Алексей Иванович решил  наладить  отношения.  Я  не
возражал, прошло уже много лет, да и родственник все-таки. Но  былая  дружба
не восстановилась, общение ограничивалось ритуальными встречами за столом на
днях рождения и других подобных мероприятиях.

   Не миновали "репрессии" и меня. Об этом расскажу поподробнее.
   Я уже  упоминал,  что  работал  в  ОКБ-52,  в  организации,  занимавшейся
ракетной техникой. Работа мне нравилась,  нравился  и  мой  шеф  -  академик
Владимир Николаевич Челомей. В тот период я вел раздел систем  управления  в
нескольких проектах. Дел было много, но я выкраивал любую  свободную  минуту
для работы над мемуарами отца. Папку с очередной порцией листов, нуждающихся
в правке, постоянно таскал с собой.
   Вскоре после беседы Кириленко с отцом у меня в кабинете раздался звонок и
незнакомый голос сообщил:
   - Сергей Никитич,  с  вами  говорят  из  Управления  кадров  Министерства
приборостроения. Нам сообщили,  что  вы  переходите  на  работу  в  Институт
электронных управляющих машин нашего ведомства. Зайдите к нам, мы уладим все
формальности.
   Я ничего не понял.
   - Вы, видимо, ошиблись, я никуда переходить не собираюсь, - ответил я.
   - Не знаю, не знаю. У меня лежат переводные документы на вас, - продолжал
мой собеседник. - Впрочем, это ваше дело.  На  всякий  случай  запишите  мой
телефон, - и он продиктовал номер.
   Я не знал, что и  подумать.  Ситуация  была  неприятная.  Челомей  сильно
переменился ко мне за последние годы: с одной  стороны,  старался  сохранить
дружеские отношения, с другой - хотел, чтобы в ОКБ посторонние  меня  видели
пореже. Он даже  как-то  сказал  мне  в  минуту  откровенности:  "Ты  им  не
попадайся на глаза. Сиди в своем КБ, а в смежные организации не езди".
   Первым, кого  я  встретил  после  странного  телефонного  разговора,  был
заместитель Челомея по кадрам Евгений Лукич Журавлев. Я тут же рассказал ему
все.  -  А  я  только  собирался  высказать  тебе  то,  что  думаю  о  твоем
предательстве, - вдруг сказал Евгений Лукич. - У меня лежит запрос  на  твой
перевод. Я думал, ты все это обтяпал  за  нашей  спиной.  Доложил  Владимиру
Николаевичу, и он приказал поговорить с тобой.  Это  уже  была  явная  ложь.
Впоследствии я узнал, что  за  некоторое  время  до  описываемых  событий  к
Челомею приходили по мою душу представители "органов", предположивших, что в
силу известных обстоятельств я  обижен,  и  решивших,  что  хорошо  бы  меня
перевести на работу, не связанную с секретной  тематикой.  Если  бы  Челомей
ответил, что это чепуха и я необходим в КБ,  разговор  тот  остался  бы  без
последстий. Во всяком случае, так мне позже объяснили осведомленные люди.
   Но Челомей поступил иначе. Появилась возможность  избавиться  от  меня  -
ведь при его разговорах с Брежневым и Устиновым мое имя всегда могло всплыть
(они прекрасно знали и меня, и где я работаю) и вызвать неудовольствие.
   Ничего этого я тогда не знал и сказал Журавлеву, что никуда не  собираюсь
и даже мыслей таких не имею. Тут же я поднялся на  шестой  этаж  к  Челомею.
Владимир Николаевич внимательно выслушал меня и не  стал  утверждать,  будто
ничего не знает. - Это все Устинов. Он тебя не любит, -  сел  он  на  своего
любимого конька. Устинова он ненавидел, и тот платил ему той же  монетой.  -
Это все его дела. Мне уже о тебе звонил Сербин, спрашивал, когда ты уходишь.
Ты не представляешь, насколько он низкий человек, способен на любую гадость.
   Я не понял, кого он имел в виду - Устинова или Сербина,  но  хорошо  знал
эту привычку Владимира Николаевича  в  подобных  выражениях  характеризовать
многих, с кем ему приходилось общаться, и не придал  его  словам  серьезного
значения.
   Я был растерян и ждал от него помощи:
   - Что же мне делать? Я совсем не хочу никуда переходить.
   - Знаешь, - в раздумье протянул Челомей, - напиши письмо Леониду  Ильичу.
Кроме него, никто ничего не сделает. А он тебя знает и всегда тепло  к  тебе
относился.
   Совет был безукоризнен: Челомей оказывался "вне игры". Если Брежнев вдруг
соблаговолит оставить меня в ОКБ, мое будущее санкционировано свыше и  можно
не беспокоиться. Ну а на нет и суда нет.  Владимир  Николаевич  сослался  на
срочный вызов к министру и ушел. Я  остался  со  своими  раздумьями.  Писать
Брежневу, особенно после стычки отца с Кириленко, мне очень не хотелось -  и
бесполезно, и противно. Решил не предпринимать  никаких  действий  по  своей
инициативе - авось забудется.
   Прошло две недели, и мне позвонил Журавлев:
   - Ну так что? Что будешь делать? Мне тут звонили...
   - Я, собственно, ничего не делал...
   -  Зря.  Тебе  предоставили  время  на  принятие  решения.  Сейчас   пора
действовать. Надо тебе съездить в ту организацию.
   Я решил предпринять последнюю попытку: - Лукич, а что ты  будешь  делать,
если я откажусь и никуда не пойду? Ведь по закону меня не за что  увольнять.
- Напрасно теряешь время. Мы с тобой старые друзья, но  я  должен  выполнять
приказы руководства. А законов много. Например, можно сократить твое  КБ  за
ненадобностью или в связи с реорганизацией. Вот ты и окажешься не у дел. Мой
совет: или прими предложение, или прими меры. Время работает не на тебя.
   - Спасибо за совет. А ты не можешь связать меня  с  тем,  кто  дает  тебе
указания?
   - На этот вопрос я сам тебе не отвечу. Я перезвоню.
   Через полчаса Журавлев сообщил мне номер  телефона,  назвал  фамилию.  Из
первых цифр было видно, что это номер КГБ, а  не  нашего  министерства.  Мой
разговор с  невидимым  собеседником  был  коротким,  ничего  нового  он  мне
сообщить не мог. Я только спросил, что делать, если предложенная организация
мне не подойдет. Могу я устроиться куда-нибудь еще?
   Я наивно полагал, что смогу перейти на "фирму" к кому-нибудь из  знакомых
главных  конструкторов  по  профилю  своей  работы  -  Пилюгину,  Кузнецову,
Петелину.
   Мне было сказано, что других вариантов не существует. Если предложение не
подойдет, они ничем помочь не  смогут.  Я  положил  трубку.  Оставалось  или
подчиниться, или обращаться на самый верх.
   В тот же день меня вызвал Челомей:
   - Ты связался с Леонидом Ильичом?
   - Нет еще. Пытался разобраться, не прибегая к его  помощи.  Очень  уж  не
хочется ему писать.
   - Напрасно. Кроме него, тут никто  ничего  не  сделает.  Мне  уже  дважды
звонил Сербин. Я выкручиваюсь как могу, но чувствую, что скоро его  терпению
придет конец.
   Выхода  не  было,  и  я  вечером  написал  короткое  обращение   на   имя
Генерального секретаря с изложением  фактов  и  просьбой  оставить  меня  на
старом месте работы, где я как специалист могу принести  наибольшую  пользу.
Разузнав телефон, я позвонил помощнику Брежнева А.М.Александрову-Агентову. Я
не очень разбирался  в  обязанностях  его  помощников  и  не  знал,  что  он
занимается международными делами.
   Александров сам взял трубку и, выслушав меня, предложил зайти  в  удобное
для меня время.  Сговорились  встретиться  следующим  утром.  Принят  я  был
чрезвычайно любезно.  Алесандров  сказал,  что  в  ближайшее  время  доложит
"самому" и надеется, что все образуется. - Вы позвоните через пару  дней,  -
обнадеживающе закончил он разговор.
   Я несколько успокоился. Такой оперативности,  признаться,  я  не  ожидал.
Очевидно, думал я, поскольку Брежнев раньше много занимался  нашими  делами,
он хоро