м все смелее обсуждать даже  в
научной литературе. И  все  это  без  единого  доказательства,  без  единого
документа.
   К счастью, этот подлый слух остался неизвестен отцу.
   И теперь уже нам, наследникам отца,  приходится  отыскивать  аргументы  в
оправдание, в опровержение клеветы.  Они  лежат  на  поверхности.  О  судьбе
Леонида ничего не известно. Но какое  предательство  мог  совершить  старший
лейтенант? Что он знал? Ответ очевиден - ничего  существенного.  Единственно
чем он  мог  оказаться  полезным  немцам  -  призывами  к  советским  бойцам
сдаваться в плен. Подобные листовки от имени сына Сталина Якова,  настоящего
или мнимого племянника Молотова, генерала  Власова  и  многих  других  щедро
разбрасывались с  немецких  самолетов  над  позициями  советских  войск.  Не
зарегистрировано ни одной листовки с обращением от имени Леонида Хрущева, не
вспоминают о них и ветераны войны. Дело даже не в том, что он их  не  писал,
немцы просто не подозревали о его существовании. Брат безымянным  погиб  под
Жиздрой.
   Вот такая печальная и неприятная история. Не думаю,  что  мои  объяснения
поставят в ней точку. С  клеветой  бороться  трудно,  почти  невозможно,  но
нужно.
   В те же годы и с той же целью получил распространение  еще  один  миф  об
отце. Те же "специалисты" из органов распустили слух, что Хрущев, находясь у
власти,  попытался  замести  следы,  скрыть  свое   участие   в   сталинских
репрессиях, распорядился изъять из архивов все документы и свидетельства.
   Это обвинение опровергнуть потруднее. Да и сам отец никогда  не  отрицал,
что ему приходилось визировать выписанные в НКВД ордера на арест  работавших
с ним людей. Так была устроена жизнь в те годы. И попробовал  бы  кто-нибудь
не  завизировать  подобную  бумагу.  Посещал  он  и  тюрьмы,  встречался   с
арестованными. Другое дело, что  одни  из  соратников  Сталина,  такие,  как
Каганович, Ворошилов, Молотов, не говоря уже о Берии, получив  от  "хозяина"
команду "фас", разливали море крови, работали "на  совесть".  Другие,  в  их
число входил и  отец,  не  проявляли  ретивости,  старались  по  возможности
уменьшить число жертв, смягчить их участь. Обо всем этом он написал в  своих
воспоминаниях.
   Во время ХХ съезда КПСС он прямо сказал, что в  сталинских  преступлениях
замешаны все члены руководства страной, но в разной мере, и народу предстоит
определить вину каждого. В конце свой жизни отец не раз повторял: "Вот  умру
я, и положат мои деяния на весы. На одну чашу злое, на другую - доброе, и, я
надеюсь, доброе перевесит". Но даже после  смерти  слуги  дьявола  стремятся
подбросить на недобрую чашу весов свою фальшивую гирьку. И  делают  это  так
искусно, что даже я не то что поверил, но слух, пущенный КГБ, заставил  меня
усомниться, допустить возможность "подправления" прошлого отцом.  С  трудом,
через силу, но допустить.
   Все это представлялось несоответствующим  внутренней  сущности  отца,  но
человек слаб. И так хочется каждому  из  нас  задним  числом  улучшить  свой
имидж, забыть о совершенных в прошлом неприглядных поступках.  А  тут  такие
возможности... Казалось бы, грех ими не воспользоваться. Казалось  бы...  Я,
по правде говоря, смирился. Но вмешался его  величество  случай.  В  декабре
1994 года в США,  в  Браунском  университете,  на  конференции,  посвященной
100-летию со дня рождения Н.С.Хрущева, прозвучали  доклады,  в  которых  шла
речь  о  чистке  архивов  отцом.  Таким  термином  ученые   обозначили   эти
неприглядные деяния. Я решил докопаться до истоков. Обвинения касались  двух
периодов деятельности отца: московского (до 1938 года)  и  киевского  (после
1938 года). То есть если чистили, то московский партийный архив и украинский
партийный архив.
   Я начал с Украины. Юрий Шаповал, историк, специализирующийся  на  времени
отца, в своем  докладе  безапелляционно  утверждал,  что  многие  документы,
касающиеся деятельности отца, в украинском архиве отсутствуют, "вычищены". Я
попросил его поднять первоисточники. Шаповал заинтересовался этим  вопросом.
Он  человек  относительно  молодой,  не  зараженный  неприязнью   партийного
аппарата к отцу, не простившему ему разоблачений сталинских преступлений.  И
что  же  оказалось  на  самом  деле?  Действительно,  в  украинских  архивах
недостает многого, связанного с именем  отца.  Дело  в  том,  что  отец  вел
собственный архив. Он привез его с собой на Украину из Москвы в 1938 году. В
него помощники складывали наиболее значительные, по  их  мнению,  документы,
порой забывая передавать их в официальный архив.  Все  эти  папки,  их  было
более двухсот, отец, вернее, его аппарат, забрал с собой обратно в Москву  в
1950 году. После отставки отца они осели в архиве Политбюро ЦК КПСС.  Теперь
архивисты   независимой   Украины   спорят   с   работниками    Кремлевского
(Президентского) архива, кому принадлежат документы. Следов  же  уничтожения
чего-либо в Киеве Юрий Шаповал не обнаружил. (Тем, кто захочет проверить мои
слова, я рекомендую прочитать  изданную  в  Киеве  в  1995  году  Институтом
истории Украины книжку "Хрущев и Украина". В статье "Архив Первого секретаря
ЦК КП(б)У Никиты Хрущева.  Проблемы  реституции"  доктор  исторических  наук
Р.Я.Пирог подробно описывает все перипетии личного архива отца.)
   Ободренный результатами украинского расследования, я обратил свой взор  к
московскому периоду деятельности отца. Помочь в этом деле попросил Владимира
Павловича Наумова, автора одного из докладов, представленного на конференцию
в Браунском  университете,  и  одновременно  секретаря  комиссии  Александра
Яковлева, занимающейся в России расследованием всего  и  вся,  связанного  с
репрессиями сталинского, досталинского и послесталинского периодов.  В  силу
своего уникального положения Наумов  имеет  доступ  во  все  без  исключения
архивы, включая и Президентский.  Правда,  дело  осложнялось  тем,  что  сам
Наумов, бывший работник аппарата ЦК  КПСС,  его  Идеологического  отдела,  в
отличие  от  Юрия  Шаповала,  и,  как  все   остальные   аппаратчики,   даже
демократического толка, не симпатизирует Хрущеву. В ответ на  мое  обращение
Владимир Павлович долго  молчал  и  только  после  многократных  напоминаний
прислал ответ. Во избежание кривотолков приведу его полностью:
   "Прошу извинить меня за то, что посылаю Вам материал с  такой  задержкой.
Она вызвана только тем, что я  пытался  выяснить  обстоятельства  чистки  б.
[бывшего] архива Московского горкома и обкома партии. Дело  оказалось  очень
сложным. Есть разные версии. Все  они  в  той  или  иной  стпени  связаны  с
Н.С.Хрущевым. Но никто не мог подтвердить свою версию документами".
   В переводе с бюрократического лексикона это означает, что и в  московском
архиве по  приказу  отца  ничего  не  сжигали.  Такие  дела  бесследными  не
остаются, на уничтожение документов требуется указание, составляется акт или
хотя бы письмо, предоставляющее его подателю  свободу  действий.  Иначе  вся
ответственность ложится на хозяев архива, взять ее на себя  без  письменного
распоряжения они не решились бы.
   В результате проведенного расследования реальное  подтверждение  получило
лишь уничтожение документов, обнаруженных в сейфе Берии в  1953  году  после
его ареста. Члены Президиума ЦК тогда единодушно решили их сжечь, не  читая.
Кто знает, какой компромат накопил на них Лаврентий  Павлович.  Но  об  этом
случае отец пишет в своих мемуарах.
   Так лопнула и вторая фальшивка, хотя думаю, что с попытками ее реанимации
мы еще столкнемся, и не раз. Казалось бы, на этом можно поставить точку.  Но
оказалось рано, фальсификаторам все неймется. Уже упоминавшийся выше  Филипп
Денисович Бобков, пересевший из кресла главного надзирающего  за  советскими
дисседентами на место шефа  безопасности  крупнейшего  российского  частного
концерна "МОСТ", недавно выпустил книгу своих мемуаров "КГБ и  власть",  где
уже на излете жизни еще раз плеснул грязью на отца, а заодно зацепил и меня.
Фальшивка составлена искусно, в ней  не  упоминаются  имена,  не  приводятся
даты, даже не говорится, о чем, собственно, идет  речь.  Воспроизведу  текст
дословно:
   "Как-то раз Шелепин вызвал меня и сказал:
   - Есть тут один физик, который  решил  поделить  лавры  с  сыном  Хрущева
Сергеем. Они что-то там разрабатывали. Надо, чтобы он не претендовал на  эту
работу, ибо она сделана Сергеем Хрущевым.
   И Шелепин попросил меня встретиться с этим ученым. "Не очень-то  все  это
прилично!" - подумал я и прямо сказал об этом.
   - Ваше мнение меня не интересует! - оборвал он меня.
   Я вышел. Решил, что надо все продумать не горячась. Не было сомнений,  не
наше это дело - вмешиваться в подобные ситуации.  Однако  я  не  имел  права
отказаться выполнить приказ. Ну что ж,  придется  подчиниться,  надо  только
хорошенько во всем разобраться.
   Оказалось, ученый был болен, и я не стал его беспокоить.  Дня  через  два
Шелепин позвонил и спросил, почему я не докладываю о выполнении приказа. Мои
объяснения его явно не удовлетворили.
   Я выяснил, что физик болен несерьезно, и, получив приглашение,  поехал  к
нему. За столом мы заговорили об их совместной с  Сергеем  Хрущевым  работе,
ученый подробно рассказал обо всем, и мне стало ясно: его вклад в разработку
значительно больше, чем Хрущева. Судя по всему, хозяин дома уже догадался  о
цели  моего  визита  и  заявил,  что  данная  работа  не  имеет   для   него
существенного  значения,  так  как  он  занят  другими,  более   интересными
проблемами,  а  для  Сергея  Хрущева  она  очень  важна.  Словом,  он  готов
отказаться от авторства в пользу Сергея. Расстались  мы  дружелюбно,  но  на
душе у меня было скверно. Утром я позвонил Шелепину и доложил  о  выполнении
поручения.
   - Зайдите!
   Захожу. Чувствую: он весь в напряжении, ждет моих разъяснений.
   - Ну что?
   - Ваше распоряжение выполнил.
   - Но ведь он был болен!
   - Пришлось воспользоваться его приглашением. Вы же приказали.
   - Вы представились?
   - Конечно. Показал ему удостоверение и все объяснил.
   - Что именно?
   - Сказал, что интересуюсь степенью участия Сергея Хрущева в их совместной
работе. Расстались по-доброму, он обещал больше не претендовать на авторство
и предоставить эту честь Сергею Хрущеву. Хотя, если откровенно вам  сказать,
Александр Николаевич, Хрущев безусловно, замахнулся не на свое.
   Шелепин улыбнулся, и мне показалось, у него отлегло от сердца. Видимо, он
и сам боялся за исход моих переговоров. Уверен,  все  это  не  он  придумал,
просьба, скорее всего, исходила от Сергея,  а  возможно,  от  самого  Никиты
Сергеевича".
   Прочитав этот пасквиль, я сразу вспомнил прозвучавшие в октябре 1964 года
из уст Шелепина голословные обвинения в присвоении мне без защиты докторской
степени, - очень уж они похожи, как бы  написаны  одной  рукой.  Поначалу  я
решил не реагировать, - всякому непредвзятому читателю ясно, что  это  ложь,
иначе обвинения прозвучали  бы  куда  конкретнее,  неотразимее.  И  я  снова
ошибся.  Рассказ  Бобкова  пошел  гулять  по  российским  изданиям,  и   уже
воспринимается публикой  за  истину  в  последней  инстанции.  И  снова  мне
приходится  оправдываться.   Собственно,   оправдываться   стало   возможным
благодаря  двум  ошибкам,  вернее,  профессиональному  недосмотру   Бобкова.
Почему-то в свое время Шелепин, а за ним все его приближенные  считали  меня
физиком, хотя моя специальность управленца ничего общего с физикой не имеет,
она ближе к математике. По старой памяти называет  меня  физиком  и  Бобков.
Хотя какая, казалось бы, разница, физик или нефизик, но дело еще  и  в  том,
что я никогда  не  гнался  за  авторскими  свидетельствами,  выдаваемыми  за
изобретения или, тем более,  за  открытия.  Оформление  этих  бумаг  -  дело
хлопотное,  а  ничего  по-настоящему  оправдывающего  затраты   времени   на
оформление документов мне за  свою  жизнь  придумать  не  удалось.  Все  мои
авторские свидетельства - коллективные, полученные на работы, выполненные  в
отделе. Оформлял их обычно один из авторов, любитель этого  дела,  на  счету
которого числились сотни свидетельств. Да и  таких,  с  позволения  сказать,
изобретений с моим участием наберется не более десятка. Нет у меня и статей,
описывающих серьезные открытия. Не сложилось. Не открылась во мне жилка,  из
которой произрастают те,  кого  называют  генераторами  идей.  Моя  стезя  -
распознание в массе казалось бы заманчивых  предложений  того  единственного
"жемчужного зерна в навозной куче", которому принадлежит будущее, разработка
его, доведение до ума, воплощение этой уже  сгенерированной  кем-то  идеи  в
жизнь. Поверьте, это тоже очень увлекательно. Но тогда спрашивается, чего же
добился  от  анонима  Бобков?  Ничего.  Не  появилось  никаких  сенсационных
публикаций за моим именем. А  это  могло  бы  стать  единственным  возможным
результатом переуступки мне чужих лавров. Поэтому не называются в  книге  ни
имена, ни даты, иначе ложь опровергалась бы с порога. Теперь  же  только  от
противного, отсутствием результата и  можно  доказать,  что  Бобков,  как  и
прежде, занимается инсинуациями.
   Однако я отвлекся, мой экскурс в историю слишком затянулся.  Когда  через
год отец начал вновь диктовать мемуары, ему стала помогать мама.  Она  умела
печатать на  машинке,  одновременно  редактируя  текст.  Дело  пошло  лучше,
качество повысилось, но скорость продвижения работы отца не  устраивала:  до
конца жизни в таком темпе обработать надиктованный текст  не  представлялось
возможным.
   Тогда-то к работе над мемуарами подключился и я. Первоначально  предложил
отцу обратиться в ЦК и попросить выделить в помощь машинистку и секретаря.
   - Ведь это не частное дело. В мемуарах должен быть заинтересован ЦК.  Это
история, - убеждал я его.
   Обращаться туда он отказался:
   - Не хочу их ни о чем просить. Если сами предложат - не откажусь. Но  они
не предложат - мои воспоминания им не нужны. Только помешать могут.
   Решили, что работать будем самостоятельно и помощи просить не станем.
   Забегая  вперед,  скажу,  что  вскоре  вся  работа   по   расшифровке   и
редактированию свалилась на меня. При жизни отца  я  успел  обработать  1400
машинописных страниц. Постепенно выработался определенный темп. За день,  не
разгибаясь, удавалось осилить не  более  десяти  страниц.  И  хотя  я  очень
старался, результаты, по мнению отца, были не слишком впечатляющи.
   С первых шагов возникли  проблемы,  и  главная  среди  них  -  где  найти
доверенную и опытную машинистку. Ведь нужна была уверенность, что  материалы
не пропадут и не попадут в чужие руки. Задача оказалась не из легких. Своими
сомнениями  я  поделился  с  друзьями  -  Семеном  Альперовичем  и   Володей
Модестовым. Обсудив ситуацию, мы нашли такого человека - Леонору Никифоровну
Финогенову. Она тогда работала у нас на предприятии в выпускном цехе,  часто
выезжала с нами в командировки на полигоны. Отличный специалист и честнейший
человек. Я обратился к ней с этим предложением, и Лора согласилась. Осталось
решить технические вопросы. Машинку я купил в магазине на Пушкинской  улице.
Четырехдорожечный магнитофон "Грюндиг" у меня был. Мы только приспособили  к
нему наушники. Работать решили  у  меня  на  квартире,  поскольку  я  считал
невозможным выпускать пленки из своих рук.
   Помню, осенним вечером 1967 года  Лора  пришла  ко  мне  домой  на  улицу
Станиславского. Долго  приспосабливали  магнитофон  и  машинку,  чтобы  было
удобно включать-выключать звук и синхронно печатать. Опыта такой работы ни у
нее, ни у  меня  не  было.  Подгонка  заняла  немало  времени.  Наконец  все
устроилось - и работа началась.
   Несмотря на свою высокую квалификацию, Лора явно отставала от  текста.  К
тому  же  некоторые  слова  звучали  неотчетливо.  То  и  дело   приходилось
останавливаться, возвращаться назад. Через час стало ясно, что так  дело  не
пойдет. В подобном режиме можно  напечатать  несколько  десятков,  на  худой
конец - сотню страниц. У нас же впереди  многие  сотни  и  даже  тысячи.  Мы
приуныли.
   Время  незаметно  подкатилось  к  ночи.  Для  первого  раза   мы   решили
остановиться. Пошли пить чай. Разговор все время вертелся вокруг волновавшей
нас темы. Выхода не было - работу приходилось  переносить  на  дом  к  Лоре,
поскольку там у нее будет больше времени.
   В начальный момент работы над мемуарами  "кому  следовало"  пока  еще  не
интересовались нашими персонами, и перебазирование оргтехники в  Реутово  не
привлекло постороннего внимания.
   С того дня дело пошло быстрее. Отец диктовал по нескольку часов  в  день.
Лора печатала быстро и все-таки не успевала  за  ним.  Я  совсем  задыхался.
Редактировал, правил каждую свободную минуту дома и на работе, в будни  и  в
выходные, с утра до позднего вечера. Но как бы то ни было, я не поспевал  за
ними и все же торопил Лору. Боялся, что не успеем. Что-то  подсказывало:  не
может все идти так гладко.
   Отец диктовал по памяти, не пользуясь никакими  источниками.  И  даже  не
потому, что подбор литературы был  затруднен  чисто  технически.  С  этим  я
кое-как справился бы. Но отец привык к живой практической работе с людьми  и
"рыться не имел охоты в пыли бытописания земли". Надеялся он только на себя,
на свою память, и, нужно признать, она у него была феноменальная. Как он мог
удерживать в голове такое количество информации: событий, мест, имен,  цифр?
И донести их до слушателя почти без повторов и путаницы?
   Постепенно отец привык к работе со мной, и в  тексте  диктовки  все  чаще
появлялись обращения ко мне:
   -  Я  говорил  о  поездке  в  Марсель  и  забыл  фамилию  сопровождавшего
правительственного чиновника.  Сейчас  вспомнил  -  Жокс.  Я  правильно  его
назвал? Да, да, Жокс. Когда будешь править, вставь в нужном месте.
   Или:
   - На съезде Болгарской компартии ко мне подошел член румынской делегации,
забыл его фамилию (далее следует описание его внешности). Надо посмотреть  и
вставить фамилию.
   Требовали проверки номера  армий  в  военном  разделе.  Ошибок  тут  было
немного. Отец был на удивление точен. Это можно объяснить  одним  -  события
тех лет глубоко врезались в память. Верны были и цифры, и имена, и даты.
   Ошибался он, когда по памяти пытался выстроить последовательность событий
во  время  какого-нибудь  государственного  визита.  Так  было,  скажем,   с
рассказом о  поездке  с  Булганиным  в  Бирму  в  1955  году.  Отец  пытался
восстановить, кто и где их принимал,  откуда  и  куда  они  поехали.  Обычно
человек вообще таких вещей не помнит, а отец держал канву в памяти, безбожно
путая при этом, в каком городе их встречали национальной греблей, а в  каком
- парадом со слонами. Расставить все по  местам  предстояло  мне,  что  я  и
делал, сверяя текст с опубликованными в прессе отчетами.
   Время от времени отец просматривал готовые куски, делал свои замечания, я
их тут же  записывал,  обычно  на  обороте  страниц  исходного  текста,  для
последующей перепечатки.  Изредка  я  предлагал  отцу  свои  дополнения  или
уточнения; то,  что  он  одобрял,  тоже  вносилось  в  текст.  Отец  работал
серьезно, помногу. Он диктовал по три-пять часов в день в два приема - утром
и после обеда.
   - У меня лучше получается,  когда  есть  слушатель.  Видишь  перед  собой
живого человека, а не дурацкий ящик, - не раз сетовал он.
   Однако  слушатели  находились  далеко  не  всегда.  Правда,   когда   они
появлялись, а это обычно были старые  знакомые  пенсионеры,  приезжавшие  на
неделю или побольше, дело шло быстрее и лучше. Когда я сейчас,  через  много
лет, прослушиваю записи воспоминаний отца, то узнаю голос Веры Александровны
Гостинской: диктовка постепенно сходит на нет, и начинается обсуждение цен в
магазинах, потом разговор  перетекает  на  польские  дела.  Петр  Михайлович
Кримерман тоже не удовлетворяется пассивной ролью слушателя, задает вопросы:
о Египте и Израиле, о