происшествия он никак не  мог
успокоиться. Заметив, что гость не  в  лучшем  настроении,  Кристофер  решил
взять быка за рога. Пожав руку отцу, он подчеркнуто внимательно огляделся  и
без улыбки спросил: "А где ваш босс, господин председатель?" Отец  удивленно
вскинул на него глаза.  Широко  улыбаясь,  Кристофер,  указывая  на  стоящую
поодаль свою жену, она держала большой букет роз в  руках,  продолжил:  "Мой
босс ожидает вашего. Ведь мы только притворяемся важными шишками, вся власть
в их руках".
   Отец расплылся в улыбке. В этот момент в дверях вагона  показалась  мама.
Дальше все шло как по писаному.
   С того памятного дня и возникла взаимная симпатия у Хрущева и Кристофера.
Они обменивались поздравлениями к праздникам, сувенирами. Не изменилось  его
отношение к отцу и после отставки.
   Когда мы встретились в "Национале", господин Кристофер тепло вспоминая об
отце,  очень  сожалел,  что  не  смог  попасть  на  похороны,  передал  свои
соболезнования нашей семье. На всю жизнь я сохранил  теплые  воспоминания  о
сердечности мэра  Сан-Франциско.  Авторучку,  которую  он  так  и  не  успел
подарить отцу, я храню как знак  дружбы  между  этими  двумя  людьми,  между
нашими странами...
   Вскоре после смерти отца маму переселили в Жуковку - совминовский  дачный
поселок неподалеку от Петрово-Дальнего. Там  среди  других  пенсионеров  она
провела остаток своей жизни.
   Во второй половине семидесятых годов я стал  убеждать  ее  записать  свои
воспоминания. Она долго сопротивлялась, потом начала писать, бросила,  опять
начала. Память уже подводила ее, многие события слились воедино. Часть своих
записей она отдала мне, часть после ее смерти в  1984  году  попали  к  моей
сестре Раде. В записках мамы факты,  на  мой  взгляд,  верны,  но  временн?е
границы стерлись. Из-за этого получается серьезная путаница.  Например,  она
пишет, что инфаркт у отца случился после его  разговора  с  Кириленко,  хотя
разговор состоялся в апреле 1968 года, а инфаркт произошел 29 мая 1970 года.
Есть и другие неточности.
   Мама похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с отцом. В последние годы,
когда ноги совсем отказывались ей служить, она редко  посещала  его  могилу,
всего два-три раза в году. "Похорони меня здесь", - просила  она,  показывая
на место под посаженными мною березами.
   Честно говоря, я не надеялся, что это получится.
   К тому времени проблема захоронения на Новодевичьем  кладбище  еще  более
усложнилась. Требовалось специальное решение Секретариата ЦК.  Максимум,  на
что я позволял себе надеяться, - это захоронение урны в могилу отца.
   Помог случай. В момент ее смерти, 9 августа 1984  года,  Черненко  был  в
отпуске, и в Москве "на хозяйстве" находился Михаил Сергеевич  Горбачев.  На
просьбу  о  захоронении  мамы  рядом  с  отцом,  с  которой  я  обратился  к
управляющему  делами  ЦК  КПСС  Н.Е.Кручине,  через  полтора  часа  был  дан
положительный ответ.
   Глава VI
   ПАМЯТНИК
   В первый раз я подумал о памятнике в день похорон по дороге на  кладбище.
Мысль прочно засела в голове. После похорон мы оказались в  одной  машине  с
Вадимом Труниным, и я спросил его мнение. Он, долго не  раздумывая,  сказал,
что  единственный  скульптор,  о  котором  стоило  бы  говорить,   -   Эрнст
Неизвестный.
   О Неизвестном я тогда почти ничего не знал.  Мой  мир  был  миром  ракет,
спутников, удачных и аварийных  пусков.  Конечно,  и  до  меня  докатывались
отзвуки скандала в Манеже, где отец громил "абстракционистов" и другие,  как
тогда  говорили,   "проникающие   с   Запада   идеологически   диверсионные"
направления современного искусства. Но эти шумные баталии  меня  не  слишком
интересовали. Я только пытался понять, кто прав. Привычное - "отец  прав"  -
не складывалось: хотя в его словах  была  обычная  сила  убеждения,  но  они
почему-то не убеждали.
   Как это  случается  с  сильными  натурами,  отец,  казалось,  сам  ощущал
слабость своей позиции и от этого становился еще  резче  и  непримиримее.  Я
присутствовал однажды при разговоре  о  фильме  "Застава  Ильича"  режиссера
Марлена Хуциева. Весь стиль, агрессивность этого разбора произвели  на  меня
тягостное впечатление, которое я помню и по сей день.
   По дороге домой (заседание  проходило  в  Доме  приемов  на  Воробьевском
шоссе, мы жили рядом, за забором) я возражал отцу, мне казалось, что  ничего
антисоветского в фильме нет, более того, он именно советский и  одновременно
высококачественный. Отец промолчал.
   На следующий день разбор "Заставы Ильича" продолжился. Взяв  слово,  отец
посетовал, что идеологическая борьба идет в трудных условиях и даже дома  он
не всегда встречает понимание.
   - Вчера Сергей, мой сын, убеждал меня, что  в  своем  отношении  к  этому
фильму мы не правы, - заявил  отец  и,  оглядев  темноту  зала,  спросил:  -
Правильно?
   Я сидел в задних рядах. Пришлось встать.
   - Так, верно, фильм хороший, - заикаясь от волнения, произнес я. Это  был
мой первый опыт участия в столь большом собрании.
   Однако мое заступничество только подлило масла в огонь, ораторы  один  за
другим клеймили режиссера за  идеологическую  недозрелость.  Фильм  пришлось
переделать, лучшие куски вырезать, он получил новое название  "Нам  двадцать
лет".
   Через много лет на презентации в Москве воспоминаний отца Марлен  сказал,
что я оказался единственным его защитником не только в том зале, но и вообще
в Москве. Не скрою, мне было это приятно услышать.
   Постепенно я все более убеждался, что отец трагически  ошибается,  теряет
свой авторитет. Однако сделать что-нибудь было далеко не просто. Нужно  было
выбрать момент, осторожно высказать ему свое мнение, попытаться убедить  его
во вредности столь безапелляционных  суждений.  В  конце  концов  он  должен
понять, что бьет по своим политическим союзникам, по тем,  кто  поддерживает
его дело. Ведь именно  по  личному  указанию  отца  напечатали  "Наследников
Сталина" Евтушенко, "Теркина на том  свете"  Твардовского,  "Синюю  тетрадь"
Казакевича.
   Я помню его препирательство с Сусловым, который  считал,  что  упоминание
имени  Зиновьева  в   книге   Казакевича   недопустимо.   Отец,   добродушно
посмеиваясь, возражал ему, что ведь это все именно  так  и  было.  "Вы  что,
хотите, чтобы в Разливе Ильич обращался к Зиновьеву не по имени?  Как  он  с
ним должен разговаривать? Нельзя же переделывать историю", - втолковывал  он
Суслову.
   В этом было их принципиальное расхождение - можно или нельзя переписывать
историю, исходя из сегодняшних интересов и воззрений.
   Однако в последний период деятельности отца и Суслов, и Ильичев захватили
крепкие позиции. И  теперь  отец  вместе  с  ними  боролся  против  "чуждого
идеологического влияния" в литературе и кино, против формализма в  музыке  и
скульптуре и т.д.
   Мои попытки затеять разговор  на  эту  тему  неизменно  наталкивались  на
обычное: "Не лезь не в свое дело. Ты  в  этом  ничего  не  смыслишь.  Кто-то
наговорил тебе, вот ты и повторяешь, как попугай".
   Разговор обрывался, не начавшись.
   Понятно, когда Вадим  назвал  Неизвестного,  я  вспомнил  столкновение  в
Манеже. Как о художнике я о нем знал мало. В одном был убежден  -  надгробие
надо заказать  настоящему  мастеру,  чтобы  образ  отца  не  оставлял  людей
равнодушными.
   Слова Вадима запали  в  душу,  хотя  я  сильно  сомневался  в  реальности
воплощения идеи в жизнь и потому сказал Трунину,  что  Неизвестный  едва  ли
возьмется. Ведь отец громил его и его друзей в Манеже, перекрыв  им  дорогу.
Да он просто может выгнать меня. По  сути  дела,  я  предлагал  ему  сделать
памятник своему противнику.
   Трунин не согласился, заявив, что Неизвестный  -  глубоко  интеллигентный
человек. Он объективно подходит к личности Хрущева, ценит его роль  в  нашей
истории. Те события, конечно, не забылись, но теперь они  отошли  на  второй
план  и  оцениваются  несколько  иначе.  Я  промолчал.   Как   ни   хотелось
согласиться, но до конца Вадим меня не убедил.
   - Если хочешь, я могу позвонить  ему,  -  предложил  Трунин.  -  Если  он
откажется, ты вообще с ним связываться не будешь, а согласится - съездишь  к
нему. Я уверен - вы договоритесь...
   На поминках я спросил о том же Юлю.  Она  у  нас  считалась  экспертом  в
области культуры. Она думала недолго, почти дословно повторив слова Трунина,
заявила, что, видимо, единственный человек, о котором имеет смысл  говорить,
это Неизвестный. Многие считают его лучшим скульптором в стране.
   Когда два  порознь  спрошенных  человека  говорят  одно  и  то  же,  это,
согласитесь, не случайно. Я решил обратиться к  Неизвестному  и  стал  ждать
сигнала от Трунина, который как на зло куда-то запропастился.
   В  это  время  спонтанно  возникла   еще   одна   кандидатура   -   Зураб
Константинович Церетели. Его  имя  гремело:  восходящая  звезда!  Мы  с  ним
познакомились недавно и,  казалось,  испытывали  взаимную  симпатию.  Вскоре
после похорон отца мы встретились в  доме  общих  знакомых.  Наши  места  за
столом оказались рядом. Я, конечно, спросил его совета.
   Он загорелся и сразу же заявил, что сам возьмется за это  дело.  Церетели
предложил завтра же поехать на кладбище, чтобы посмотреть все на  месте.  Он
готов немедленно приступить к работе.
   Я, честно говоря,  смутился  и  промямлил  о  своих  планах  относительно
Неизвестного.
   - Отличная идея,  -  обрадовался  Церетели.  -  Я  с  удовольствием  буду
работать вместе с ним.
   На следующее утро мы поехали на Новодевичье.  Зураб  обошел  могилу,  все
внимательно осмотрел, промерил  шагами  расстояние  до  дорожки,  до  стены,
остался доволен, объявив, что нам повезло, поскольку вокруг нет  могил.  Тут
можно поставить настоящий памятник. Потребуется площадка  примерно  пять  на
шесть метров. В тот день он уезжал домой и пообещал  по  приезде  в  Тбилиси
набросать первый  вариант.  Через  неделю  Церетели  собирался  вернуться  и
обсудить со мной проект.  Мне  предстояло  за  это  время  решить  вопрос  с
площадкой.
   На том мы расстались,  весьма  довольные  друг  другом.  Расстались,  как
позднее выяснилось, навсегда...
   Тогда же я полный энергии ринулся  в  битву  за  участок  пять  на  шесть
метров. Проблема оказалась много сложнее, чем я думал. Изменить  стандартный
размер участка не мог и не хотел никто. Я ходил по кабинетам, дни летели  за
днями. И невдомек мне было, что, пока я обивал пороги, в дело включались все
новые действующие лица.
   От Трунина так никаких известий и не поступало, с Неизвестным связь я  не
наладил, а тем временем мои неуверенные шаги были  проанализированы,  выводы
сделаны, решения приняты, и... последовали действия.
   Не прошло и двух дней после нашего похода с  Церетели  на  кладбище,  как
через одну хорошую знакомую мне передали предупреждение.
   - Я хочу тебя  по-дружески  предупредить,  -  начала  она.  -  ТАМ  тобой
недовольны. У них о тебе сложилось  не  лучшее  мнение  после  опубликования
мемуаров твоего отца в Америке. Они считают, что ты их  обманул.  Прикинулся
простаком, даже глуповатым, а на самом деле оказался хитрецом.
   - Совершенно не  понимаю,  почему  ОНИ  так  обо  мне  думают.  Я  всегда
откровенно отвечал на все их вопросы, - возразил я.
   - Ну хорошо, - отмахнулась она. - А сейчас? Решил поставить памятник отцу
- это естественно. Но  это  же  Хрущев!  Ты  же,  с  одной  стороны,  хочешь
пригласить Неизвестного - художника, которого он ругал, а с другой - грузина
Церетели. Такое сочетание явно неспроста.
   Я удивился: подобное толкование мне в голову не приходило.
   -  Тебе  не  надо  разговаривать  с  Неизвестным.  -  Знакомая,  понятно,
передавала чужие рекомендации. - Самое лучшее - пойти в Союз художников, там
тебе порекомендуют толкового скульптора. Кто знает, справится ли Неизвестный
с такой сложной работой, а политический резонанс будет нехороший. Он  вообще
любитель скандалов, а зачем тебе скандалы? Зачем  неприятности  с  властями?
Кстати, сможешь в Союзе посоветоваться и насчет  Неизвестного.  Может  быть,
они как раз его и порекомендуют, - предложила приятельница.
   Полученные советы  вызвали  у  меня  мало  энтузиазма.  Однако  от  этого
предостережения нельзя было просто отмахнуться. После  истории  с  мемуарами
раздражать столь могущественную организацию, честно говоря, не хотелось.
   Я решил посоветоваться с Серго. Оказалось,  он  знаком  с  Неизвестным  и
готов немедленно позвонить ему. Что же касается "дружеских"  предупреждений,
тут Серго был категоричен:
   - Плюнь на них, они тебя заведут неизвестно куда. У  вас  противоположные
цели: ты хочешь сделать отцу хороший памятник, а им главное -  не  допускать
работы, выделяющейся на общем сером фоне. Представь, ты придешь в Союз, тебе
порекомендуют скульптора, который тебя не устраивает. Тебе придется  с  ними
спорить, конфликтовать. попадешь в невыгодное положение. А сейчас ты придешь
к Неизвестному просто как заказчик, сын своего отца.  Без  сомнения,  насчет
него в Союзе ты получишь отказ, и положение станет совсем другим. И если  ты
все-таки решишься, придется действовать вопреки рекомендациям Союза,  а  это
конфликт.
   С ним нельзя было не согласиться. Я решил,  не  откладывая,  связаться  с
Неизвестным. Серго набрал номер и начал было рассказывать о моих  проблемах,
но Неизвестный перебил его:
   - Не надо лишних слов. Мне уже звонил Трунин, и  я  ему  ответил,  что  с
удовольствием  встречусь  с  Сергеем  Никитичем.  Я  настроен  принять   его
предложение.
   На следующий день мы с Серго отправились в мастерскую. Она  располагалась
в небольшом одноэтажном домике неподалеку от нынешнего спортивного комплекса
на Олимпийском проспекте. Сейчас домика нет - его снесли.
   Потоптавшись по двору, нашли нужную дверь. Постучали и вошли,  очутившись
в маленькой прихожей. На полу стояла скульптура. Скажу по правде, тогда  она
мне не понравилась. Как  выяснилось,  называлась  она  "Орфей,  играющий  на
струнах  своего  сердца".  Я  был  твердым  воспитанником  социалистического
реализма, и главным мерилом художественности для меня была похожесть. А  тут
не было ничего подобного, да еще и разорванная грудь. Так не бывает, подумал
я. Впрочем, в тот момент я решил со своими оценками не высовываться.

   Из маленькой комнаты вышел хозяин - плотный человек небольшого роста  лет
пятидесяти. По первому впечатлению запомнилась его  кряжистая  устойчивость,
пронзительные глаза и тонкая полоска усов над верхней губой. Встретил он нас
приветливо.
   Помещение было невелико. Собственно мастерская - комната метров  тридцать
пять-сорок, и две подсобные комнатки метров по восемь-десять.  В  той,  куда
пригласил нас хозяин,  стояли  диван,  застеленный  солдатским  сукном,  два
книжных шкафа, стол, пара стульев. Вот и все  убранство.  По  стенам  висели
картины. В другой комнате, похожей на коридор, стоял верстак и лежали разные
приспособления для отливки, сварки и подобных целей.
   Я впервые попал в мастерскую скульптора. Было, конечно, очень интересно.
   Познакомившись, Эрнст Иосифович, пригласил нас  посмотреть  свои  работы.
Было их очень много, настолько, что сразу  охватить,  осмыслить  невозможно.
Середину комнаты занимал макет  невероятного  по  моим  понятиям  здания:  в
центре  -  голова  человека  и  стремительно  отходящее  от  нее   крыло   с
рельефами-символами, лицами людей.
   - Это проект "Дома мысли" - центрального здания в Академгородке в Сибири,
- пояснил Эрнст Иосифович. - При вашем отце мне долго  не  давали  работать,
потом, наконец, разрешили. Проект утвердили в 1964 году, а теперь  он  опять
задвинут далеко.
   Под потолком по  всему  периметру  стен  висели  рисунки  -  единственная
цветная композиция, высвечивающаяся то тут, то там резкими яркими пятнами.
   Закончив этот беглый осмотр,  мы  вернулись  в  комнату  и  приступили  к
главному разговору.
   - Я хочу внести ясность, - начал Неизвестный. - Вследствие моих споров  с
Никитой Сергеевичем я пережил тяжелые времена, но сейчас это  в  прошлом.  Я
глубоко уважаю его и, это может  показаться  странным,  вспоминаю  о  нем  с
теплотой. Этот человек знал, чего  хотел,  и  стремления  его  не  могут  не
вызывать сочувствия, особенно сейчас, когда многое видится яснее.  У  нас  с
вами речь идет не о личных обидах, а о памятнике государственному деятелю. Я
возьмусь за эту работу.
   Эрнст Иосифович тут  же  начал  набрасывать  рисунок  на  листке  бумаги:
вертикальный камень, одна половина белая, другую заштриховал - черная, внизу
большая плита.
   Я ничего не понял.
   - Почему белая и черная? Это  что  означает?  -  спросил  я.  Неизвестный
сказал, что пока ничего конкретного в этом рисунке нет. Он только  объяснил,
что это воплощение философской идеи. Жизнь, развитие человечества происходит
в постоянном противоборстве живого и мертвого начал. Наш век тому  примером:
столкновение разума человека и машины,  порождение  разума,  убивающего  его
самого. Взять  хотя  бы  атомную  бомбу.  Олицетворением  такого  подхода  в
мифологии  является  кентавр.  В  нашем  надгробии  черное  и  белое   можно
трактовать по-разному: жизнь и смерть, день и ночь, добро и зло. Все зависит
от нас самих,  наших  взглядов,  нашего  мироощущения.  Сцепление  белого  и
черного лучше всего символизирует единство и борьбу жизни  со  смертью.  Эти
два начала тесно переплетаются в любом человеке. Поэтому камни  должны  быть
неправильными, входить один в другой, сплетаться и  составлять  одно  целое.
Все это предполагалось установить на бронзовую плиту.
   - На мой взгляд,  получается  неплохая  композиция.  -  Он  вопросительно
посмотрел на меня.
   Я заранее решил  не  вмешиваться,  не  лезть  со  своим  мнением.  Трудно
рассчитывать на хороший результат, поправляя художника. Или надо  довериться
ему, или ориентироваться на ремесленника. Середины не бывает.
   - Я целиком полагаюсь на вас. А будет ли портрет? - ответил я.
   - Считаю, никакого портрета быть не должно. Мы даем некий символ. Портрет
нужен тогда, когда человека никто не знает и хочется сохранить  его  внешний
образ, не дать ему стереться из памяти, - пожал плечами Эрнст  Иосифович.  -
Лицо Никиты Сергеевича хорошо всем знакомо, и нет необходимости в портрете.
   Меня он не убедил, но свои сомнения я пока оставил при себе. Впереди  еще
много  времени,  к  тому  же  я,  честно  признаться,  слегка  робел   перед
знаменитостью. С некоторой опаской я сказал о разговоре  с  Церетели  и  его
желании принять участие в этой работе.
   - Я буду с ним сотрудничать, если  вы  этого  хотите,  -  просто  ответил
Неизвестный.
   И еще деталь. Поскольку меня  насторожило  предупреждение  с  Лубянки,  я
решил как-то застраховаться, узаконить наши отношения и предложил  заключить
официальный договор.
   - Это просто, - ответил Эрнст Иосифович, - у меня есть знакомый юрист, он
все оформит.
   На этом мы расстались.
   Мои опасения о возможном продолжении давления на нас оказались отнюдь  не
беспочвенными.  Как  выяснилось  позже,  побеседовали  и  с  Церетели,  и  с
Неизвестным, правда, с противоположными результатами.
   Через несколько лет после установки памятника,  когда  все  было  позади,
Эрнст Иосифович рассказал свою часть этой истории.  Вскоре  после  нашего  с
Серго посещения состоялась в известном здании беседа и с ним. Ему настойчиво
советовали отказаться от заказа. Сначала рассказали какие-то гадости о нашей
семье, обо мне, но этот элементарный прием не подействовал. Тогда  применили
аргументы повесомее. В то время Неизвестный работал над  рельефами,  которые
должны  были  украсить  вновь  строящееся  здание  одного  из  институтов  в
Зеленограде. Заказ был престижный, работа по всем параметрам претендовала на
Государственную премию. Советчики сокрушались: как бы работа над  надгробием
Хрущева не навредила Неизвестному  при  выдвижении  его  кандидатуры,  да  и
вообще не испортила его карьеры.
   Од