е,  -  наконец  прервал  молчание
отец.
   Мы прошли еще несколько шагов.
   - Повтори, кого назвал этот человек, - попросил он.
   - Игнатов, Подгорный, Брежнев, Шелепин, -  стал  вспоминать  я,  стараясь
быть поточней.
   Отец задумался.
   - Нет, невероятно... Брежнев,  Подгорный,  Шелепин  -  совершенно  разные
люди. Не может этого быть, - в раздумье произнес он. - Игнатов  -  возможно.
Он очень недоволен, и вообще он нехороший человек. Но что у него может  быть
общего с другими?
   Он не ждал от меня ответа. Я выполнил свой долг  -  дальнейшее  было  вне
моей компетенции.
   Мы опять повернули к даче. Шли молча. Уже у самого дома он спросил меня:
   - Ты кому-нибудь говорил о своей встрече?
   - Конечно, нет! Как можно болтать о таком?
   - Правильно, - одобрил он, - и никому не говори.
   Больше к этому вопросу мы не возвращались.
   В понедельник я впервые после болезни отправился на  работу.  За  ворохом
новостей о происходившем на полигоне я совсем  забыл  о  Галюкове.  Вечером,
когда отец вернулся из Кремля, я был уже дома. Увидев подъезжавшую машину, я
вышел навстречу.
   Отец, продолжая вчерашний разговор, сразу же начал без предисловий:
   - Мы с Микояном и Подгорным вместе выходили из Совета Министров,  и  я  в
двух словах пересказал им твой рассказ. Подгорный просто высмеял меня.  "Как
вы только могли такое подумать, Никита  Сергеевич?"  -  вот  его  буквальные
слова.
   У меня сердце просто упало. Этого мне только  не  хватало:  завести  себе
врага на уровне члена Президиума ЦК! Ведь если все это ерунда, то Подгорный,
да и другие, кому он  не  преминет  обо  всем  рассказать,  никогда  мне  не
простят. Все, что я рассказал, можно квалифицировать как  провокацию  против
них.
   Начиная разговор с отцом,  я  опасался  чего-то  подобного.  Боялся,  что
информация выйдет наружу, но такого я предположить не мог.
   Правда, и раньше случались похожие происшествия.  Некоторое  время  назад
отец долго  меня  расспрашивал  о  сравнительных  характеристиках  различных
ракетных  систем.  Я  рассказал  ему  все,  что  знал,  стараясь   сохранить
объективность. Я не хотел выступить апологетом своей  фирмы.  На  вооружении
нашей армии должно быть все самое лучшее, а кто что сделал - вопрос  другой.
Слишком дорого мы заплатили в 1941 году за субъективизм,  чтобы  забыть  эти
кровавые уроки. А через несколько дней, выступая на Совете обороны со своими
соображениями о развитии индустрии вооружений, отец  вдруг  бухнул:  "А  вот
Сергей мне говорил то-то и то-то..."
   Когда мне об этом сообщили, я за голову схватился! И  надо  же  было  мне
лезть со своим мнением вперед. Можно было сказать, что я, мол,  не  в  курсе
дела.  Вот  и  "продемонстрировал"  свою  эрудицию   и   рвение   в   защите
государственных интересов. А  теперь  люди,  с  которыми  мне  работать,  не
простят мне ни одного критического замечания отца в их адрес.
   С тех пор я решил больше в такие ситуации не попадать. И вот  на  тебе  -
еще хуже, вляпался по самые уши и с кем?! С членами Президиума ЦК!!!
   - В среду я отправлюсь на Пицунду, по дороге залечу  в  Крым,  проеду  по
полям  в  Краснодарском  крае,  -  продолжал  отец.   Я   попросил   Микояна
побеседовать с этим человеком. Он тебе позвонит.  Пусть  проверит.  Он  тоже
собирается на Пицунду, задержится тут немного, все выяснит, когда  прилетит,
мне расскажет.
   Я расстроился. Если все это чепуха, то зачем об этом говорить? Ну а  если
нет, то как же можно  выпускать  нить  событий  из  рук?  Если  же  поручать
расследование Микояну, то как можно было делать это на ходу,  в  присутствии
Подгорного, о котором шла речь как об  участнике  готовящихся  событий?  Все
получалось на редкость несерьезно и глупо. В любом  случае  я  оказывался  в
самом нелепом положении. Однако дело было сделано, и переживать было поздно.
На ход событий я повлиять уже не мог.
   - Может, тебе задержаться и самому поговорить с этим человеком?  -  робко
предложил я.
   Отец поморщился:
   - Нет, Микоян - человек опытный. Он все сделает. Я устал, хочу отдохнуть.
И вообще.... давай прекратим этот разговор.
   - Можно я тоже прилечу на Пицунду? В этом году я в отпуске не был. Поживу
там с тобой, - переменил я тему разговора. В конце концов  ему  виднее,  как
поступать в подобной ситуации.
   - Конечно! Мне будет веселее, - обрадовался он. - Сведешь этого чекиста с
Микояном, бери отпуск и приезжай.
   Подгорный в тот же день рассказал  Брежневу  о  разговоре  с  отцом.  Тот
запаниковал.
   - Может быть, отложим все это? - запричитал он.
   - Хочешь погибать, - погибай, но предавать товарищей не смей,  -  отрезал
Подгорный.
   Брежнев сник. Порешили предупредить, кого удастся,  особенно  Мжаванадзе,
чтобы в случае разговора с Микояном они все отрицали.*
   В последние сентябрьские дни отец отдавался делам, будто не  существовало
никакого предупреждения. Перед тем как  покинуть  Москву,  30  сентября,  он
встретился с Президентом  Индонезии  Сукарно,  прибывшим  в  нашу  страну  с
официальным визитом.
   На следующий день он приземлился в Симферополе. Отец выбрал кружной путь,
по дороге решил осмотреть новые птицефабрики, закупленные  за  рубежом.  Его
очень  беспокоило,  почему  в  наших  условиях  они   быстро   теряют   свою
эффективность.  Количество  кормов,  затрачиваемых  на   килограмм   привеса
возрастало вдвое, а то и втрое. В чем дело? Поиск ответа на  этот  вопрос  и
тогда, в критический момент, представлялся отцу чрезвычайно важным.
   В Крыму отца встречал Петр Ефимович Шелест, другие руководители  Украины.
Шелест все знал, первый разговор с ним Брежнев провел еще в марте.  Посетили
птицеводческий совхоз "Южный", затем бройлерную фабрику  совхоза  "Красный".
Отец вел себя как обычно, вникал в суть, интересовался, как  содержат  птиц,
как кормят. Шелест ожидал разноса, но его не последовало.
   Через много лет в своих воспоминаниях Шелест отмечал, что отец  показался
ему как бы подавленным, менее  уверенным,  чем  обычно.  Он  пожаловался  на
Брежнева, назвал его  "пустым  человеком".  О  Подгорном  сказал,  что  пока
большой отдачи от него не видит, ожидал большего.
   Посетовал, что Президиум ЦК - это общество стариков, в его составе  много
людей, которые любят поговорить, но работать нет...*
   В Крыму отец задерживаться не стал. Пожаловался Шелесту, что там  угрюмо,
холодно, и уехал в Пицунду. Отдых начался приемом 3 октября группы  японских
парламентариев во главе с господином Айитира  Фудзияма.  На  следующий  день
отец встретился с парламентариями Пакистана.
   Я оставался в Москве, решив не проявлять больше инициативы.
   Несколько дней прошли в обычных  служебных  хлопотах.  Никто  не  звонил.
Иногда на меня накатывало какое-то предчувствие опасности,  но  я  гнал  его
прочь - нечего впадать в панику. Свой долг я выполнил  -  остальное  не  мое
дело.
   И вдруг как-то в один из этих предотъездных дней у меня на столе зазвонил
телефон. Я снял трубку.
   - Хрущева мне, - раздался требовательный голос.
   Обращение было по меньшей мере необычным, и я несколько опешил.
   - Я вас слушаю.
   - Микоян говорит, - продолжил мой собеседник. -  Ты  там  говорил  Никите
Сергеевичу о беседе с каким-то человеком. Можешь его привезти ко мне?
   - Конечно, Анастас Иванович. Назовите время, я созвонюсь и  привезу  его,
куда вы скажете, - отозвался я.
   - На работу ко мне не привози. Приезжайте  на  квартиру  сегодня  в  семь
вечера. Привези его сам, и поменьше обращайте на  себя  внимание,  -  то  ли
попросил, то ли приказал Анастас Иванович.
   - Не знаю, удастся ли его сразу разыскать. Ведь у  меня  только  домашний
телефон, его может не быть дома, - засомневался я.
   - Если не найдешь сегодня, привезешь завтра. Только  предупреди  меня,  -
закончил Анастас Иванович.
   Я тут же набрал телефон Галюкова. На мое счастье, он оказался дома и  сам
снял трубку.
   - Василий Иванович, с вами говорит Сергей Никитич, - начал  я,  умышленно
не называя фамилии. - С вами хочет поговорить Анастас Иванович. У него  надо
быть в семь часов вечера, я за вами заеду без двадцати семь.
   В тоне Галюкова было мало радости по  поводу  моего  звонка,  а  когда  я
сказал о Микояне, он просто испугался:
   - Я бы не хотел, чтобы меня узнали. Меня  хорошо  знает  Захаров*,  могут
быть неприятности, - пробормотал он.
   - Не беспокойтесь. Мы поедем прямо на квартиру в моей машине, я сам  буду
за рулем. В семь часов уже темно. Охрана меня хорошо знает в лицо, я часто у
них бываю, дружу с сыном Микояна Серго. Они не будут выяснять, кто сидит  со
мной в машине, - успокоил я его.
   Не знаю, подействовали ли на Василия Ивановича  мои  разъяснения  или  он
понял, что другого выхода у него нет, но больше он не возражал.
   Без пяти минут семь мы были у ворот особняка Микояна.  Как  я  и  ожидал,
выглянувший в калитку охранник узнал меня и,  ничего  не  спрашивая,  открыл
ворота. Мы подъехали ко входу и быстро  прошли  в  незапертую  дверь.  Аллея
перед домом делала поворот, и от въезда нас не  было  видно.  Прихожая  была
пуста. Меня это не смутило,  я  хорошо  знал  расположение  комнат  в  доме.
Раздевшись, мы поднялись на второй этаж и постучали в дверь кабинета.
   - Войдите, - раздался голос Анастаса Ивановича.
   Микоян встретил нас посреди комнаты, сухо поздоровался.  Одет  он  был  в
строгий темный костюм, только на ногах были домашние туфли.
   Я представил ему Галюкова.
   Обычно Анастас Иванович встречал меня приветливо, осведомлялся  о  делах,
подшучивал. На  этот  раз  он  был  холодно-официален  и  всем  своим  видом
подчеркивал,  насколько  ему  неприятен  наш   визит.   Такой   прием   меня
окончательно расстроил - вот первый результат моего вмешательства не в  свое
дело. А что будет дальше?
   Все особняки на Ленинских горах были похожи друг на друга  как  близнецы.
Даже мебель в комнатах была одинаковой. Так же, как и в  нашем  доме,  стены
кабинета Микояна были  обиты  деревянными  панелями  под  орех.  Одну  стену
целиком занимал  большой  книжный  шкаф,  заставленный  сочинениями  Ленина,
Маркса, Энгельса, материалами партийных съездов. В углу у окна стоял большой
письменный стол красного дерева с двумя обтянутыми коричневой кожей креслами
перед ним. На  столе  сгрудились  четыре  телефона:  массивный  белый  "ВЧ",
обтекаемый, с только что появившимся  витым  шнуром  "вертушка",  попроще  -
черный городской и без наборного диска  -  для  связи  с  дежурным  офицером
охраны. Чуть в стороне на отдельном  столике  -  большая  фотография  лихого
казачьего унтер-офицера в  дореволюционной  форме,  с  закрученными  черными
усами  и  четырьмя  "Георгиями"  на  груди  -  подарок  Семена   Михайловича
Буденного.
   Анастас Иванович предложил нам сесть в кресла. Сам устроился  за  столом.
Обстановка была сугубо официальной.
   - Ручка есть? - спросил он меня.
   - Конечно, - не понял я, полез в карман и достал авторучку.
   Микоян показал на стопку чистых листов, лежавших на столе.
   - Вот бумага, будешь записывать наш разговор. Потом расшифруешь запись  и
передашь мне.
   После этого он несколько приветливее обратился к Галюкову:
   - Повторите  мне  то,  что  вы  рассказывали  Сергею.  Постарайтесь  быть
поточнее. Говорите только то,  что  вы  на  самом  деле  знаете.  Домыслы  и
предположения оставьте при себе. Вы понимаете всю  ответственность,  которую
берете на себя вашим сообщением?
   Василий Иванович к тому времени  полностью  овладел  собой.  Конечно,  он
волновался, но внешне это никак не проявлялось.
   - Да, Анастас Иванович, я полностью сознаю ответственность и  отвечаю  за
свои слова. Позвольте изложить вам только факты.
   Галюков почти слово в слово повторил то, что  он  говорил  мне  во  время
нашей встречи в лесу. Я быстро писал, стараясь не пропустить ни слова.
   Пока Галюков рассказывал, Микоян периодически кивал ему головой,  как  бы
подбадривая, иногда слегка морщился. Но постепенно он  стал  явно  проявлять
все больший интерес.
   Василий Иванович  закончил  рассказ  об  уже  известных  мне  событиях  и
вопросительно посмотрел на Микояна.
   - Вы давно работаете с Игнатовым?  Расскажите  о  нем,  может  быть,  вас
что-то настораживало раньше? - поинтересовался Микоян.
   Галюков начал вспоминать о  каких-то  фактах  многолетней  давности,  они
неожиданно вплетались в недавние события.
   - Нужно сказать, что отношение Игнатова к Хрущеву менялось в  зависимости
от продвижения Николая Григорьевича вверх или вниз по служебной лестнице.  А
у него постоянно взлеты перемежались падениями. В эти периоды он начинал зло
ругать Хрущева. Когда нас  перевели  из  Ленинградского  обкома  в  Воронеж,
Игнатов был очень недоволен - из второй  столицы  его  выбросили  в  рядовую
область.
   Помню, приехал Никита Сергеевич  в  Воронеж  на  совещание  по  сельскому
хозяйству. Он тогда объезжал основные районы, проверял  подготовку  к  севу,
беседовал с активом. Вышел Хрущев из вагона, поезд  был  не  специальный,  а
обычный. Вокруг народ  снует,  каждый  своим  делом  занят:  одни  целуются,
обнимаются, другие уже вещички к выходу тащат. Никто на Хрущева внимания  не
обращает. Только уж если кто совсем на  него  переть  начинает,  охранник  в
штатском вежливо ручкой  показывает  -  мол,  обойдите  сторонкой.  Все  это
недолго продолжалось.
   Местное начальство, конечно, встречать Хрущева приехало: обком, исполком,
военные  -  как  принято.  Только  мы  подошли,  толпа  стала  собираться  -
любопытно,  кого  это  встречают.  Тут  и  узнали  Хрущева,  зааплодировали,
приветствовать стали, выкрики раздались одобрительные. Игнатов  все  заметил
и, когда мы, проводив Хрущева в приготовленную для него резиденцию, садились
в свою машину, удовлетворенно отметил:
   - Не любят его. Видел, как плохо встречали?
   Совещание проходило  бурно.  На  нем  были  не  только  воронежцы,  но  и
руководители   соседних   областей.   Никита   Сергеевич   часто   перебивал
докладчиков, задавал вопросы, вставлял едкие критические  замечания.  Другим
доставалось, а Воронежскую область он похвалил.
   В перерыве, когда Игнатов вышел из комнаты президиума, я поздравил его:
   -  С  успехом  вас,  Николай  Григорьевич.  Нас  одних  Никита  Сергеевич
похвалил.
   - Что ж, я мало труда вложил? - задиристо ответил Игнатов.
   - Бывает, работаешь, работаешь, сил не жалеешь, а начальство приедет и по
косточкам разложит.
   - Хм, попробовал бы он только. Я бы его сам разделал, -  отозвался  он  и
отошел.
   Или вот в ту же осень отдыхали мы в Сочи, как обычно.  Я  узнал,  что  на
отдых приезжает Хрущев. Доложил об этом  Игнатову  и  предложил  съездить  в
Адлер, на аэродром, встретить.
   Игнатов меня выругал:
   - Хруща-то? Иди ты с ним... Если хочешь, встречай сам.
   Надо  сказать,  что  в  раздражении  он  никогда  не  произносил  фамилию
правильно, а сокращал презрительно: "Хрущ".
   Потом из Воронежа мы перебрались в Горьковский обком. И  там  Игнатов  не
мог забыть, что его выдворили из Ленинграда, по каждому поводу выражал  свое
неудовольствие.
   Стал Хрущев именоваться не просто секретарем  ЦК,  а  Первым  секретарем,
Игнатов тут же прокомментировал:
   - Вот, приставку себе приделал. Ничего, он долго не  протянет.  Лет  пять
еще от силы. Возраст у него уже преклонный.
   Про пленумы  и  совещания  по  сельскому  хозяйству  отзывался  неизменно
презрительно:
   - Ничего у них не выйдет. Болтовня одна...
   Потом все переменилось. Хрущев приезжал в  Горький,  он  тогда  предложил
отсрочку платежей по займам. Они долго разговаривали с Игнатовым, и того как
подменили - начал он Хрущева расхваливать на всех перекрестках. Я думаю, что
у них был разговор о переводе Игнатова на работу в Москву.
   В 1957 году в первых числах июня Никита Сергеевич пригласил Игнатова  (он
тогда еще в  Горьком  был)  и  Мыларщикова  (заведующего  отделом  сельского
хозяйства ЦК КПСС) к себе на дачу посмотреть посевы. Стал он нам  показывать
грядки с чумизой и кукурузой. Тогда Хрущев увлекался чумизой,  надеясь,  что
ее можно выращивать в  наших  условиях  и  получать  большие  урожаи.  Когда
выяснилось, что культура эта требует большого ухода и очень капризна, Никита
Сергеевич к ней охладел и впоследствии к мысли о  широком  ее  внедрении  не
возвращался.
   Когда Хрущев и Мыларщиков отошли  чуть  в  сторону,  Николай  Григорьевич
поманил меня:
   - Скажи Мыларщикову, пусть уезжает,  не  задерживается.  Мне  с  Хрущевым
наедине поговорить надо.
   Мыларщиков вскоре уехал.
   В это время против Хрущева выступила антипартийная группа. Игнатов был на
стороне Хрущева.
   Хрущев довольно долго  гулял  с  Игнатовым,  о  чем-то  ему  рассказывал,
видимо, о ситуации, сложившейся в Президиуме ЦК, говорил о позиции,  занятой
Молотовым, Кагановичем, Маленковым и другими.
   Я  с  начальником  охраны  Хрущева  следовал  за  ними  чуть  поодаль  и,
естественно, разговора не слышал, только под конец до  нас  долетела  фраза,
сказанная Игнатовым:
   - ...это дело нужное. Надо его решать.
   Видимо, речь шла о Пленуме ЦК, который должен был вот-вот  собраться  для
обсуждения разногласий, возникших в Президиуме. На этом  Пленуме,  где  была
осуждена антипартийная группа, Игнатов вошел в состав Президиума ЦК. Он  был
на седьмом небе от счастья, но пытался не  подать  вида,  как  будто  ничего
иного  и  не  могло  произойти.  Сразу  же  он  озаботился   вопросом,   как
распределятся портфели в Президиуме и какой пост достанется ему. К Хрущеву с
этим  вопросом  он  идти  не  решился  и  подключил  к  выяснению  Валентина
Пивоварова, он в то время работал секретарем в приемной Хрущева.
   Вскоре Пивоваров сообщил Игнатову:
   - Прощупал Хрущева. Будешь секретарем ЦК.
   Игнатов очень обрадовался. Он рассчитывал занять пост второго  секретаря.
Просто был уверен в этом. И тут разочарование - вторым  секретарем  избирают
Кириченко,  а  Игнатов  становится  секретарем,   отвечающим   за   сельское
хозяйство.
   Ярости его не было границ.
   - Чем я хуже Кириченко? Что я, хуже его разбираюсь?
   Благожелательное отношение  к  Хрущеву  опять  перешло  в  плохо  скрытую
ненависть.  Хрущев  стал  для  него  как  бы   навязчивой   идеей.   Бывало,
вглядывается мне в лицо и вдруг говорит:
   - Ну и рожа у тебя. Да ты такой же держиморда, как Хрущ.
   Другой раз сидит в кресле, молчит и как бы про себя бурчит:
   - Он же дурак дураком...
   - Вы о ком, Николай Григорьевич? - спрашиваю.
   - О Хруще, о ком же еще? И я мог бы так  же.  Говорили  мне,  чтобы  брал
руководство. И надо было.
   - Но ведь тяжеловато... - осторожно возразил я.
   Этот эпизод привлек внимание Микояна, и он уточнил:
   - А когда это было?
   - Точно не скажу, помню только, что в  1959  году.  Видимо,  такая  точка
зрения сложилась в результате разговоров Игнатова с  приятелями:  Дорониным,
Киселевым, Жегалиным, Денисовым, Хворостухиным, Лебедевым, Патоличевым...
   - Товарищ Галюков, - вмешался опять Анастас Иванович, - вы сами говорите,
что неприязнь Игнатова к Хрущеву существует давно, а обратились к нам только
сейчас. Чем  это  вызвано?  Почему  у  вас  появились  сомнения?  Когда  это
произошло?
   Василий Иванович был готов к ответу - видимо, он много думал на эту тему:
   - Сомнения, подозрения, что что-то происходит, оформились у меня в Сочи в
этом году. Раньше разговорам Игнатова  я  особого  значения  не  придавал  -
болтает себе, и пусть болтает. Гуляем, а он ругает Хрущева, остановиться  не
может. Никак не мог простить, что его на XXII съезде не выбрали в  Президиум
ЦК, жаловался: "В 1957 году мой Пленум был, без меня они бы не справились. И
"двадцатка"* - моя... Сколько я сделал! А он сельское хозяйство запустил.  Я
бы за два-три года все поднял, он только болтает, а дела нет!"
   Летом разговоры стали целенаправленнее.  Кроме  того,  его  отношения  со
многими людьми вдруг резко изменились.  До  последнего