эту
снасть запрета не было. С шумом и гамом заводили  ее  на  лодке  подальше  в
реку, выметывали и начинали тянуть. Уловы у рыбаков  были  невелики,  но  за
вечер на ведро ухи набиралось. Разжигали  костер,  и  допоздна  не  смолкали
разговоры. Бывало, запевали  украинские  песни.  Эти  пляжи,  сеть  и  рыба,
удирающая из нее в последний момент, запомнились мне на всю жизнь.
   Теперь все наперебой советовали  отцу  рыбачить.  К  советам  он  отнесся
скептически, но решил попробовать. В кладовке отыскалась коробка с лесками и
блеснами - давний подарок Вальтера Ульбрихта, я принес  удилище  и  катушки.
Несколько дней отец занимался снастями, читал  специальные  книжки.  Наконец
все было готово, и он отправился на Истру. По берегам то тут, то там  сидели
рыболовы. Отца они не узнали, и он без помех расположился на  приглянувшемся
месте.
   Закинул удочку и стал ждать. Как и полагается, клевало редко и плохо.  Он
вытаскивал,  проверял  наживку,  закидывал  снова.  Не  помню,   поймал   он
что-нибудь или вернулся без улова, но эксперимент закончился неудачно - отца
раздражало это бессмысленное  сидение.  -  Сидишь,  чувствуешь  себя  полным
дураком! Так и слышится, как рыбы под водой над тобой потешаются. Не по  мне
это, - подвел он итог своим впечатлениям.
   Больше на рыбалку он не ходил и только, гуляя по берегу,  осведомлялся  у
рыбаков об успехах. Удочки так без дела и  простояли  до  конца  его  жизни.
Сейчас они так же мирно стоят у меня...
   Особой проблемой его нового существования стал отрыв  от  внешнего  мира.
Обилие информации из многочисленных источников - государственных, партийных,
хозяйственных, дипломатических,  разведывательных,  доверительных,  нашей  и
зарубежной прессы  -  сменилось  тонким  и  тщательно  процеженным  ручейком
новостей газет, телевидения, радио. Это была единственно доступная  связь  с
жизнью, текущей за  забором  дачи.  Раньше  он  называл  нас  бездельниками,
заставая у телевизора. Теперь времена изменились, и отец  посмеивался:  "Мое
дело пенсионерское, пусть "они" там решают, а  я  посмотрю,  что  сегодня  в
программе, что нам  покажут".  Выходя  на  прогулку,  он  не  расставался  с
маленьким приемником "Сокол". С утра по старой привычке прочитывал газеты от
первой до последней страницы, часто неудовлетворенно хмыкал:
   - Жвачка... Разве можно так писать?  Какая  это  пропаганда?  Кто  в  это
поверит?
   Информации отцу явно не хватало. Он разыскал подаренный ему  еще  в  50-е
годы американским бизнесменом Эриком Джонсоном всеволновый приемник  "Зенит"
и  стал  слушать  западные  "голоса".  Новости   не   радовали.   Постепенно
упразднялись все его нововведения. Одним  из  перых  шагов  стал  возврат  к
централизованному    управлению    народным     хозяйством.     Председатели
ликвидированных совнархозов потянулись в Москву в министерские кресла. Места
всем не хватало, приходилось срочно изыскивать необходимые площади. Внимание
Косыгина привлекли строящиеся жилые дома на только  что  пробитом  проспекте
Калинина.  Было  дано  указание  переоборудовать  их  под  новые  ведомства.
Переделка  проектов  влетела  в  копеечку,  ведь  функциональное   жилье   и
присутственное  место  несовместимы.  Перед   затратами   не   остановились,
новорожденные министерства требовали своего, настал их час.
   В Петрово-Дальнем отец жил не один. В поселке было еще несколько дач. Там
жили заместители Председателя Совета Министров  М.А.Лесечко  и  И.Т.Новиков,
министр финансов А.Г.Зверев. При встречах они всячески демонстрировали  отцу
свое уважение, но, видимо, не очень зная, как и о чем с ним теперь говорить,
по  старой  привычке  начинали  полудокладывать,  полурассказывать  о  своих
служебных делах, словно ожидая распоряжения или совета. Отца тяготили и  эти
встречи, и эти разговоры. Он старался избегать контактов со  своими  бывшими
подчиненными.
   Дачный поселок обслуживался небольшим клубом с кинозалом, где  регулярно,
два  раза  в  неделю,  демонстрировались  новые  кинофильмы.  Но  туда  отец
практически не ходил. Дачи в поселке были отделены  друг  от  друга  глухими
зелеными   заборами   с   деревянными   воротами,   выходящими   на    общую
асфальтированную   дорогу.   Ворота    поселка    охраняла    дежурная    из
вневедомственной охраны, а у наших  дачных  ворот  службу  несли  офицеры  и
сержанты Комитета государственной безопасности. Отсюда начинались  отцовские
прогулки: по лесной дорожке вниз, к опушке леса.  Там,  на  открытом  солнцу
месте, отец разбил свой огород.
   На здоровье отец не жаловался, но через несколько лет после переезда стал
гулять с палочкой.  Многочисленные  палки  и  трости  -  инкрустированные  и
вычурные, в разное время подаренные ему, он отверг  -  тяжелы.  Сделал  себе
свою, любимую, из алюминиевой трубки, изогнув ручку полукругом и обмотав  ее
синей изоляционной лентой. У него с собой всегда был раскладной  алюминиевый
стульчик с полотняным полосатым  сиденьем,  каких  так  много  в  спортивных
магазинах, -  вдруг  захочется  присесть  или  сердце  зашалит,  теперь  это
случалось все чаще. Обычно стульчик нес в  зубах  Арбат,  немецкая  овчарка,
сопровождавшая отца во всех его прогулках. Если Арбат был не  в  настроении,
приходилось нести самому. На груди у отца вечно болтался неизменный  бинокль
- подарок канцлера Аденауэра. К сожалению, этот бинокль, как и многие другие
памятные вещи отца, пропал, и следы его затерялись, видимо, навсегда.
   На опушке леса, на пригорке между  соснами,  стояла  скамейка  -  любимое
место отдыха отца.
   С опушки открывается вид на ближние поля. Они начинались сразу за забором
и тянулись до самой Москвы-реки. Засевали их то овсом, то ячменем  -  урожай
крохотный. В пойме, где полив дешев, а необъятный  московский  рынок  рядом,
надо  выращивать   овощи.   Будет   огромный   доход.   Так   считал   отец.
Бесхозяйственность его расстраивала и сердила. Сначала он высказывал все это
нам, потом не выдержал и начал  следить  за  передвижением  людей  по  полю.
Хотелось ему высмотреть местное начальство. Наконец однажды повезло - кто-то
приехал на "газике".  Отец  пошел  на  поле  и  попытался  вразумить  то  ли
директора совхоза, то ли бригадира - тот толком не представился.  Однако  из
затеи ничего не вышло.
   - Нам спускают план, что где сажать и сеять, и следят за его выполнением.
Так что тут не до советов, знай поворачивайся,  -  получил  он  в  ответ,  и
больше с тех пор с  советами  не  лез,  по-прежнему  продолжая  сетовать  на
вопиющую бесхозяйственность.
   А если хотелось поглядеть поближе, что  делается  за  высоким  деревянным
забором, то можно было подняться на невысокую "ужиную горку". Так ее назвали
младшие внуки из-за обилия ужей, вылезавших греться на солнышке.  Здесь,  на
"ужиной горке", отца как-то заприметили отдыхающие из соседнего дома отдыха.
Дом отдыха был самый рядовой, так  что  беспокоиться  о  последствиях  своих
встреч  с  отставным  Хрущевым  его  постояльцам  не  приходилось.   Сначала
перекликались через забор, а потом отец  попросил  проделать  в  этом  месте
калитку в заборе. Обычно все гурьбой располагались  на  опушке  на  лавочке,
фотографировались. И сейчас иногда случайный собеседник  вдруг  с  гордостью
показывает мне фото с отцом  в  центре  и  толпой  отдыхающих  вокруг.  Отец
рассказывал им о минувших событиях: войне, Сталине, ХХ съезде, аресте  Берии
или комментировал современные международные дела. Все слушали затаив дыхание
- когда еще удастся услышать лекцию по внутренней и внешней политике из  уст
человека, который совсем недавно эту политику делал.
   Такие встречи скрашивали его одиночество. С этими людьми он мог  свободно
говорить, расспрашивать об их делах, о жизни, да и сам  в  их  лице  находил
благодарных слушателей. Вскоре посещения Хрущева стали входить  в  программу
культурных мероприятий дома отдыха. Нужно сказать, что злых,  провокационных
вопросов почти не было, а если кто  и  задавал  неудобный  вопрос,  то  опыт
политического деятеля позволял отцу быстро найти достойный ответ.  На  такие
вопросы он никогда не обижался. Темы  отцовских  рассказов  повторялись,  но
когда я как-то спросил его, не надоело ли ему повторять одно  и  то  же,  он
хитро прищурился и ответил:
   - Наше дело стариковское. Ведь все это умрет со мной, а так, может, кто и
запомнит. То, что я рассказываю, это та история, которую  сейчас  хотели  бы
спрятать подальше. Но правду не закопаешь, она все равно вылезет...
   Продолжу рассказ о доме, о вещах и о думах, которые они навевают.
   Войдя через двойную (с тамбуром)  двухстворчатую  с  застекленным  верхом
дубовую дверь, мы попадаем в прихожую. Сразу от входа направо  комната,  где
жили моя сестра Лена  с  мужем  Виктором  Викторовичем  Евреиновым,  молодым
химиком, работавшим в институте академика Николая  Николаевича  Семенова.  В
отличие от других моих сестер она вышла замуж уже  после  отставки  отца,  и
Витя не мог рассчитывать на помощь в карьере. Сейчас  он  доктор  химических
наук, работает в том же институте.
   Комната небольшая, темноватая. У левой стены две  кровати  изголовьями  к
стене и разделенные тумбочкой, в правом  дальнем  углу  -  трельяж  светлого
дерева, а  у  самой  двери,  тоже  справа,  с  другой  стороны  от  окна,  -
трехстворчатый шкаф. В комнате тесновато. Рядом с комнатой Лены дверь вела в
небольшой  коридорчик,  из  него,  свернув  налево,  можно  было  попасть  в
кладовку, заставленную стеллажами, на которых лежали  всякие  припасы  и  не
очень нужные вещи.
   Налево от входа шел коридор. В его  конце  за  двухстворчатой  стеклянной
дверью была расположена небольшая и очень светлая проходная  комната.  Из-за
выходивших в нее трех дверей жить в  ней  было  затруднительно.  На  диване,
стоявшем в углу, ночевали нечастые гости. Над  диваном  висела  в  золоченой
раме большая картина Глущенко "Днепр весной",  написанная  в  розово-голубых
тонах. Ее подарила отцу дочь Юлия на семидесятилетие.
   После 1971 года мама отдала ее обратно Юле, а теперь, когда их обеих  нет
в живых, картина затерялась где-то в Киеве.
   У большого во всю стену трехстворчатого окна стоял огромный дубовый стол,
заваленный письмами,  фотографиями  и  другими  бумагами.  Это  было  мамино
"царство".
   Отцу писали много: и соотечественники, и из-за рубежа.  Письмами  сам  он
практически не занимался - их разбирала мама,  и  она  же  читала  отцу  те,
которые, по ее мнению, представляли интерес.
   После прогулок и встреч отец, не  торопясь,  возвращался  домой,  в  свою
комнату, где он провел последние семь лет жизни. Она была невелика  -  около
пятнадцати квадратных метров;  две  стены  почти  полностью  занимали  окна,
выходившие на веранду и в сад.
   Слева в углу, сразу  за  дверью,  стоял  большой  "присутственный"  сейф,
покрашенный  под  дуб  в  лучшем  канцелярском  стиле,  то  есть   аляповато
разрисованный коричневыми разводами. Его попросил  установить  отец,  думаю,
сам не зная зачем, скорее, по многолетней привычке: сейф  должен  быть,  там
хранятся секретные документы и оружие. Сейчас он был  пуст,  даже  партбилет
хранился в столе, поскольку открывание  дверцы  сейфа  требовало  недюжинных
усилий.
   На сейфе стояла деревянная картинка. На желтом  фоне  инкрустация  черным
деревом, изображавшая девушку, сидящую под деревом с протянутой рукой, а  за
ее спиной юноша с луком и колчаном со стрелами - подарок Джавахарлала  Неру.
Рядом на стене висела акварель в зеленых тонах -  вид  на  речку  и  рисунок
художника Бори Жутовского - черный  мишка  с  красной  божьей  коровкой.  Он
подарил его отцу на 75-летие. Борис Жутовский  подвергся  вместе  с  Эрнстом
Неизвестным уничтожающей критике со стороны отца в Манеже, но не затаил  зла
- понимал, что дело тогда было не в Хрущеве.  После  отцовской  отставки  он
стал одним из немногих, кто регулярно, хотя и не часто, навещал отца.
   У единственной глухой стены стояла изголовьем к стене  кровать.  С  одной
стороны кровати - тумбочка с ночником, с другой - овальный столик  индийской
работы с инкрустацией слоновой костью в виде павлина. Тоже подарок Неру.  На
столе  стоял  магнитофон,  сначала  киевского  завода,  а  затем,  когда  он
сломался, это место занял его прообраз - западногерманский "UHER". На пленке
записана  программа  утренней  гимнастики.  Впоследствии  магнитофон  весьма
успешно использовался для диктовки мемуаров.
   Рядом на столе - английский проигрыватель в деревянном африканском  ящике
- подарок Кваме Нкрума, Президента Ганы. Когда-то отец был с  ним  в  теплых
отношениях. Рядом лежали пластинки с  записями  песен  Руслановой,  Зыкиной,
Штоколова  и  других.  Было  много  пластинок  с  украинскими  народными   и
современными песнями. Отец любил их слушать и обязательно зазывал  гостей  в
свою комнату "угоститься" музыкой. Причем, не зная меры,  предлагал  слушать
еще и еще.
   Джаз и современная музыка ему просто-напросто не нравились.  Не  нравился
ему и Муслим Магомаев, кумир того времени. Он считал  его  стиль  исполнения
излишне манерным.
   В углу, у двери на террасу, стояла древняя радиола Минского  радиозавода.
Хрипя, она с трудом "ловила"  только  Москву.  В  углу,  в  простенке  между
окнами, - светлого дерева  трельяж,  на  нем  электробритва  фирмы  "Браун",
которой отец брился последние  годы,  одеклон,  лекарства  -  все,  что  так
необходимо в повседневной жизни.
   У окна, выходящего в сад, стоит красно-желтое кресло - подарок президента
Урхо  Кекконена.  Спинка   кресла   при   нажиме   откидывается,   подножник
приподнимается, и можно занять полулежащее  положение.  В  этом  кресле  так
удобно читается или дремлется с сибирской кошкой на коленях. Рядом с креслом
- столик на  гнутых  металлических  ножках.  И  столик,  и  широкий  длинный
подоконник за  спиной  завалены  книгами.  В  отставке  отец  много  читает,
наверстывает упущенное в период, когда он находился в гуще событий и было не
до литературы.
   Книги со стола и подоконника, лежавшие там в день  последнего  отъезда  в
больницу, я собрал, и они стоят у меня дома на отдельной полке. Книги  очень
разные: это и "Записки Степняка" Эртеля, и "В  камышах  Балхаша"  Шахова,  и
"Праздник, который всегда с тобой"  Хемингуэя,  "Пароль  скрещенных  антенн"
Халифмана, "Промышленная гидропоника" Бентли, "Совершенно  секретно.  Только
для  командования.  Стратегия  фашистской  Германии  в  войне  против  СССР.
Документы и материалы". Об этой книге отец неоднократно вспоминает  в  своих
мемуарах, рассказывая  о  начальном  периоде  войны.  И  дальше  -  "Военная
стратегия" под  редакцией  маршала  Соколовского,  два  тома  Остапа  Вишни,
"Судебные ораторы Франции XIX века", "Народное хозяйство  СССР  в  цифрах  и
фактах", рекламный проспект самолетов ОКБ А.Н.Туполева и другие издания.
   Я, кстати, в то время дружил с сыном академика Туполева Алексеем, мы жили
в одном доме.
   Отец всегда очень интересовался авиацией, раньше часто посещал  ОКБ,  где
его знакомили с последними разработками. И как-то в конце 60-х  он  попросил
меня:
   - Интересно, что сейчас нового у Туполева? Раньше я все  знал,  а  теперь
отстал. Попроси Алешу дать  мне  посмотреть  какой-нибудь  альбом  по  новым
машинам.
   Не знаю, на что он рассчитывал, но просьба его Алексея очень обеспокоила.
Отказать моему отцу он не мог  в  силу  старых  дружеских  отношений  с  его
собственным отцом, а выполнить просьбу побаивался.
   Нашелся выход из положения - через пару дней  он  передал  мне  красочный
буклет Авиаэкспорта с  фотографиями  пассажирских  самолетов  ОКБ  Туполева,
которые отец, конечно, прекрасно знал.  Когда  я  показал  ему  брошюру,  он
полистал ее, лицо его погрустнело и он только сказал:
   - Передай Алеше спасибо.
   Брошюру он положил на подоконник и так и не прикасался  к  ней  до  самой
смерти.
   Вообще круг чтения отца был в то время довольно широк.  Больше  всего  он
любил классику, а особенно "Войну и мир". Ее он перечитывал  несколько  раз,
каждый раз находя там для себя что-то новое. Кстати, это  одна  из  немногих
книг, которую он любил почитать перед сном, когда еще был  у  власти.  Очень
нравились ему Лесков, Куприн. Прочитал он и "Сагу о Форсайтах" Голсуорси.
   Конечно, за эти годы он прочитал и многое другое: мы старались  привозить
ему новинки на свой вкус, но наши склонности часто не совпадали.  Иногда  он
сам заказывал ту или иную книгу, как правило, тоже из классики.  Привозил  я
ему и запретные книги. Как-то достал "Доктора Живаго" Пастернака. Отец читал
его  долго  -  шрифт  был  очень  мелкий,  "слепой",  бумага  тонкая,  почти
папиросная. Не могу сказать, что книга ему не понравилась,  но  и  обсуждать
ее, цитировать отдельные места, как это бывало с Лесковым и Куприным, он  не
стал. И только как-то на прогулке сказал:
   - Зря мы ее запретили. Надо было тогда мне самому  ее  прочитать.  Ничего
антисоветского в ней нет...
   В связи с этим эпизодом  хочу  внести  некоторую  ясность  в  трагическую
историю с  Борисом  Пастернаком.  В  50-е  годы  власть  имущих  чрезвычайно
возмутил сам факт передачи книги в  западное  издательство.  Этот  поступок,
сегодня совершенно обыденный, сразу настроил отца  против  Пастернака.  Надо
помнить, и в какое время все это происходило. Да, недавно прошел  ХХ  съезд,
но в сознании укоренилось прочно: иностранец - это враг. И отношение к  нему
должно  быть  соответственное.  А  дальше  все  покатилось   по   накатанной
сталинской дорожке. "Идеологи" только подливали масла в  огонь,  рассказывая
всякую несуразицу, подсовывая доносы.
   Мне запомнились какие-то разрозненные факты.
   Помню несколько машинописных страниц -  надерганные  цитаты  из  "Доктора
Живаго",   которыми   доказывалась   антисоветская   направленность   книги.
Естественно,  эта  выжимка,  как  и  всякий  тенденциозный   подбор   цитат,
доказывала то, к чему стремились составители. Чем-чем, а цитатами  мы  можем
доказать любую нелепицу. Прочитав эти листки, отец,  видимо,  санкционировал
акцию против Пастернака.
   Одним из активнейших - хотя и не единственным - борцов с Пастернаком стал
Семичастный. В своих  заметках  Владимир  Ефимович  затрагивает  трагическую
историю с "Доктором Живаго". Не могу ничего сказать обо всей его статье,  но
ссылка на то, будто Хрущев самолично диктовал доклад Семичастного,  вставляя
туда брань в  адрес  Пастернака,  представляется  маловероятной.  Вообразить
отца, вставляющего свои оценки в чужой доклад, мне чрезвычайно трудно. Да  и
память подсказывает иное. Многого  я  не  помню,  да  и,  честно  говоря,  о
Пастернаке я имел тогда более чем смутное представление.
   Все эти события отразились в моем сознании как некий фон и только позднее
стали значительными.
   Однако один эпизод, характеризующий  настроение  "комсомольских"  кругов,
мне запомнился.
   На дачу приехал Аджубей, он только что общался с Семичастным, кажется, на
футболе. Оттуда привез новую присказку.
   - Знаете, Никита Сергеевич, - хохотнув, обратился он  к  отцу,  -  сейчас
ходит выражение: в Москве есть три несчастья - рак, "Спартак" и Пастернак.
   Реакцию отца я не помню, знаю только, что анекдоты он не любил.
   ...Нынешнее признание отца в своей  неправоте  запоздало  на  много  лет.
Однако в тот тяжелый период он, пусть и в самый последний  момент,  все-таки
остановил травлю поэта. Получив письмо  от  Бориса  Леонидовича,  он  сказал
примерно следующее:
   - Довольно. Он сам признал свои ошибки. Прекратите.
   А ведь все шло к тому, что ретивые активисты с той же легкостью, с  какой
они резали брюки у стиляг, выслали бы из страны Пастернака.
   Вообще взаимоотношения отца с деятелями  искусства  были  далеко  не  так
однозначны, как это пытаются представить сегодня многие  комментаторы.  Хочу
рассказать об одном эпизоде, когда ревнителям  нашей  "чистоты"  не  удалось
добиться задуманного.
   Шел  очередно