ставив сорняки.
   Алексей Иванович Аджубей стал прихварывать. У него развился радикулит,  и
он, к сожалению, не мог выполнять физическую  работу.  Стало  неважно  и  со
слухом: то он не услышит, как отец его зовет, то сам, задав  вопрос,  уйдет,
не дослушав до конца ответ. Постепенно бывать у нас  Аджубеи  стали  реже  -
завели собственную дачу.
   Лена и ее муж Витя, отлынивая от отцовских уроков, прикрывались  пчелами.
Их улей стоял возле дома, и пчелы требовали ухода. Понятно, что и я всячески
увиливал, поскольку занятия огородом восторга у меня не вызвали.
   Отец видел наши уловки, посмеивался и  не  обижался:  хочешь  не  хочешь,
работали мы дружно. Наш "бригадир", гордясь  своим  слесарным  образованием,
командовал:
   - Я вам покажу, как это надо делать. Инженерами называетесь, а  трубы  ни
согнуть, ни скрутить не можете.
   Он приобрел себе набор слесарных инструментов,  разжился  паклей,  льном,
краской и работал, как заправский слесарь. Конечно, и  тут  не  щадил  себя.
Целыми днями таскал и свинчивал трубы, решив провести к огороду вниз, на луг
водопровод. Помогать ему новое, сменившее Мельникова начальство охранникам в
то время уже  окончательно  запретило,  и  молодые  парни  со  своего  поста
наблюдали, как отец волочит очередную трубу.

   ...Сразу после смерти отца дачу в  Петрово-Дальнем  снесли.  Сейчас  там,
говорят, построили пансионат...
   Глава IV
   МЕМУАРЫ
   Воспоминания отца в 1970-е годы  были  изданы  на  шестнадцати  языках  и
читаются в мире уже около тридцати лет. До  1999  года  не  существовало  ни
советского, ни российского полного издания. И это  при  том,  что  у  нас  в
бывшем архиве ЦК, ныне  архиве  Президента  РФ,  лежал  полный  текст  -  на
магнитофонных бобинах, около 300 часов надиктованных материалов. Более того,
к 1990  году  магнитофонные  записи  были  расшифрованы,  отредактированы  и
полностью  подготовлены  к  печати.  В  1990-1995  годах   они   даже   были
опубликованы в журнале "Вопросы истории". Но журнал все-таки журнал. Всего в
него не втиснешь, да и журнальный век несравним с книжным. Но книга  все  не
появлялась. Казалось бы, стоило  только  протянуть  руку.  Но  всё  руки  не
доходили.
   Характернейший пример нашего отношения к собственной истории - бездумного
и наплевательского.
   История  создания  этих  воспоминаний,  политиканская  возня  вокруг  них
властей предержащих полны самых неожиданных поворотов едва ли не  с  первого
дня  работы  отца  над  ними  и  вплоть  до  последних   дней   горбачевской
перестройки. А затем... Затем практически полное забвение. Россия снова  уже
который раз пытается начать писать свою историю с чистого листа.

   Первые разговоры о мемуарах начались еще в 1966  году,  когда  отец  стал
поправляться после болезни. Тогда никто, в том числе и  он,  не  представлял
себе ни их содержания, ни объема, ни той  роли,  которую  им  суждено  будет
сыграть в нашей жизни. В тот момент нам хотелось переключить  внимание  отца
на какое-то дело. Никому и в голову не могло прийти, какую бурю вызовет  его
решение начать работать над воспоминаниями. Впрочем, отец был не первым, чье
обращение к истории вызвало беспокойство.
   В свое время "неистовые ревнители" от  госбезопасности  докладывали  ему,
что маршал Жуков начал писать  воспоминания.  Они  предлагали  выкрасть  их,
помешать дальнейшей работе.
   Отец отреагировал иначе:
   -  Ну  и  что?  Пусть  пишет.  Сейчас  ему  делать  нечего.   Ничего   не
предпринимайте, пусть делает то, что считает нужным. Все это очень важно для
истории нашего государства. Жукова освободили за его проступки, но это никак
не связано ни с его предыдущей деятельностью, ни с сегодняшней  работой  над
мемуарами.
   Предлагая отцу заняться воспоминаниями, мы резонно рассчитывали на  такую
же позицию "наверху". Но не тут-то было...
   На наши уговоры отец поначалу не реагировал, иногда отшучивался, но  чаще
отмалчивался. Не было даже его обычного "не приставайте!". Шло время,  жизнь
входила в новую колею. Как-то муж Юли - журналист Лева Петров,  снова  завел
разговор о мемуарах. Для затравки мы решили  соблазнить  отца  положительным
примером - приохотить его к чтению мемуарной литературы. К  тому  времени  я
активно включился в эту деятельность. Разыскал и привез мемуары  Черчилля  и
де Голля. Увы, никакого эффекта.
   Дни шли за днями. Почти все, с кем теперь  встречался  отец,  знакомые  и
незнакомые,  в  разговоре  обычно  задавали  вопрос,  пишет   ли   он   свои
воспоминания. Услышав отрицательный  ответ,  начинали  сокрушаться,  в  один
голос убеждая отца, что это преступление, ведь его память держит  уникальные
факты, которые должны стать достоянием истории.
   В конце концов дело сдвинулось с мертвой точки: в августе 1966 года  Лева
привез магнитофон, и отец начал диктовать. Стояла теплая погода. Они  вдвоем
садились в саду и приступали к разговору.
   Плана мемуаров не было,  грандиозность  этой  работы  мы  не  могли  даже
вообразить. Да и, по сути дела, это была еще не  работа,  а  лишь  прикидка,
просто запись рассказов отца, которыми он так щедро делился в  посетителями.
Но  так  продолжалось  недолго.  Работа   из   любительской   быстро   стала
превращаться в профессиональную.
   Сначала отец не хотел диктовать в доме из-за  прослушивающей  аппаратуры.
Поэтому на первых пленках его  слова  часто  заглушаются  ревом  пролетающих
самолетов. Впоследствии он плюнул на прослушивание и продолжал  диктовать  в
помещении.
   Первая  запись  посвящена  Карибскому  кризису.  Тогда  это  была  совсем
недавняя история. Всех волновало драматическое  развитие  событий,  едва  не
приведших к столкновению двух держав. Да и сегодня  они  не  потеряли  своей
актуальности. Лева настойчиво просил рассказать именно об этом  историческом
эпизоде. Он забрал пленку  домой,  расшифровал  ее  и  через  неделю  привез
отредактированную запись. Лева не обработал запись, а, слушая магнитофон, по
сути дела, переписал все заново. То есть это был уже как  бы  не  Хрущев,  а
Петров по мотивам Хрущева. Пропали  оттенки,  в  корне  изменился  стиль,  а
изложение некоторых фактов оказалось искаженным до неузнаваемости.
   Нужно сказать, что работать с изначальным текстом отца сложно. Диктовка -
не разговор и не выступление, где Хрущев интересно,  образно  излагает  свои
мысли. Это результат многочасового сидения один на один  с  магнитофоном.  А
вращение катушки к тому же торопит, задает  свой  темп.  Поневоле  начинаешь
сбиваться,  нервничать.  Появляется  много  "сорных"  слов,   то   пропадает
сказуемое, то теряется подлежащее, то слова встают не в должном порядке. При
редактировании надо все собрать, не исказив текста, сохранив смысл и нюансы.
Работа требует огромного терпения  и  времени.  Куда  легче  и  быстрее  все
переписать своими словами. Так Петров и поступил.
   Прочитав расшифрованный текст,  отец  категорически  забраковал  редакцию
Левы. Дело застопорилось почти на год...
   Для  того  чтобы  всерьез  взяться  за  воспоминания,  отцу  потребовался
солидный толчок извне. Надежды отца  на  то,  что  его  преемники  продолжат
реформирование  страны,  не  сбылись.  Бывшие  соратники,  еще   вчера   так
единодушно поддерживавшие все его  инициативы,  теперь  все  больше  сдавали
назад, становилось все  очевиднее,  что  им  по  душе  старые,  дохрущевские
порядки. Но открыто развернуться вспять они не  решались,  чего-то  боялись,
действовали исподтишка. Максимум, на что они осмелились - это обвинить  отца
в волюнтаризме и субъективизме. Как будто человек, принимающий самые простые
решения, я уже не говорю о решениях, от которых зависит судьба страны, может
не быть волюнтаристом. В этом случае он превратится в соглашателя, постоянно
мечущегося в  поиске  консенсуса,  не  только  упускающего  нити  управления
страной,  но  и  перестающего  понимать,  куда  он  ведет  и  куда   заведет
доверившихся ему людей. Ну  а  субъективизм?  Человек  не  машина.  Особенно
человек, отстаивающий свою позицию. Он обязан иметь  собственное  мнение,  а
оно всегда субъективно.
   Но это к слову. Дальше расплывчатых обвинений критика отца  не  пошла.  А
вот все его новации, эксперименты, особенно в области  структуры  управления
страной, столь ненавистные чиновникам, немедленно свернули. Все возвращалось
на старые рельсы: восстановили единые  обкомы,  вернулись  к  министерствам,
захлебнулась   экономическая    реформа.    Заговорили    о    реабилитации,
восстановлении "доброго имени" Сталина. Тщеславному Брежневу очень  хотелось
ощутить себя сидящим в кресле "гениального вождя всех времен и  народов",  а
не просто числиться новым хозяином кабинета, занимаемого  ранее  неугомонным
"кукурузником" Хрущевым. Но для этого следовало "отмыть"  Сталина.  Операцию
намеревались приурочить к 50-летию Советской власти, к осени 1967 года.
   Отец болезненно переживал происходившее в стране, но молчал даже с  нами,
с близкими, а во время воскресных прогулок говорил только о прошлом. Если же
кто-либо  из  незадачливых  гостей  пытался  навести   его   на   обсуждение
современности, отец решительно обрывал: "Я  теперь  пенсионер,  мое  дело  -
вчерашнее, а о сегодняшнем  следует  говорить  с  теми,  кто  решает,  а  не
болтает". После такого отпора любопытствующий гость сникал, и разговор вновь
скатывался к войне, Сталинграду, Курской битве, смерти Сталина...
   К  Сталину  отец  возвращался  постоянно,  он,  казалось,  был   отравлен
Сталиным, старался вытравить его из себя и не мог. Пытался осознать, понять,
что же произошло тогда со страной, с ее лидерами, с ним самим?  Как  удалось
тирану не только подчинить себе страну, но заставить ее жителей  обожествить
себя? Искал и не находил ответа.
   Известие о грядущей реабилитации Сталина просто потрясло отца.  Такое  не
могло ему привидиться даже в кошмарном сне. Как можно  оправдать  содеянное:
концлагеря, казни, издевательства над людьми? Отец решил, что молчать он  не
имеет права, он должен рассказать о тех временах, предупредить... Даже  если
шанс, что его предупреждение дойдет до  людей,  ничтожен.  Теперь  он  начал
диктовать свои воспоминания всерьез. Воспоминания,  которые  стали  стержнем
оставшихся лет его жизни. Воспоминания, которые постепенно  от  разоблачения
Сталина и сталинизма шаг  за  шагом  перерастали  в  размышления  о  судьбах
страны, о реформах, о будущем.
   Однако реабилитация  Сталина  натолкнулась  на  серьезные  преграды.  Как
объяснить людям, миру столь резкую смену курса? "Секретный" доклад  отца  на
ХХ съезде партии, доклад, никогда не публиковавшийся в СССР, если не читали,
то знали его содержание все. Отмахнуться от преданных  гласности  чудовищных
преступлениях, проигнорировать их не представлялось  возможным.  Требовалось
найти выход, и он нашелся.
   Профессионалы из КГБ, поднаторевшие на дезинформации,  предложили  свести
дело к личной обиде отца на Сталина, к мести "титану" дорвавшегося до власти
эгоистичного "пигмея". Говорят, что одним из авторов идеи был Филипп Бобков,
будущий  куратор  5-го,  диссидентского  управления  КГБ,   будущий   первый
заместитель председателя Комитета. Но как это осуществить? Требовалось найти
зацепку, какие-то  факты  из  жизни  отца,  поддающиеся  подтасовке.  И  они
нашлись. Уцепились за трагическую историю гибели во время войны моего  брата
Леонида.
   Окончив  перед   войной   летное   училище,   Леонид   начал   службу   в
бомбардировочной  авиации.  В  начале  войны  летать   на   бомбардировщиках
считалось   сродни   самоубийству,   истребители    прикрытия    практически
отсутствовали, немцы  расстреливали  тихоходные  неповоротливые  самолеты  в
упор. По отзывам сослуживцев,  Леонид  воевал  хорошо,  за  чужие  спины  не
прятался, фамилией отца не прикрывался. Вот  что  пишет  в  представлении  к
награждению его начальник: "Командир экипажа Леонид Никитич Хрущев...  имеет
12 боевых вылетов.  Все  боевые  задания  выполняет  отлично.  Мужественный,
бесстрашный летчик. В воздушном  бою  6  июля  1941  года  храбро  дрался  с
истребителями противника вплоть до отражения атаки.
   Из боя Хрущев вышел с изрешеченной машиной. Инициативный...
   ...Неоднократно   шел   в   бой,   подменяя   неподготовленные   экипажи.
Ходатайствую о награждении тов. Хрущева орденом Красного  Знамени.  16  июля
1941 года. Командир 46-й авиадивизии полковник Писарский".
   Леониду оставалось летать еще десять дней.
   "26  июля  остатки  трех  эскадрилй  134-го  бомбардировочного  полка,  -
написано в боевом  донесении,  -  шли  бомбить  аэродром  в  районе  станции
Изоча...  артиллерию  в  районе   Хикало.   При   возвращении   незащищенные
бомбардировщики   были    атакованы    восемью    немецкими    истребителями
"Мессершмит-109". Потери составили четыре машины из шести".
   Самолет Леонида еле дотянул до линии фронта и сел с  убранными  шасси  на
нейтральной полосе. Одного из членов экипажа убили еще в воздухе,  а  Леонид
сломал ногу при  посадке  самолета.  Его  спасли  красноармейцы.  В  полевом
госпитале у Леонида хотели отрезать ногу, но он не дал, угрожал  пистолетом.
Нога очень плохо заживала, Леонид лечился более года в тыловом  госпитале  в
Куйбышеве.  Там  я  его  видел  последний  раз:  бледного,  улыбающегося,  с
новеньким орденом на груди.
   Когда нога срослась, Леонид стал рваться обратно на фронт, но теперь  уже
в  истребители.  Использовав  все  доступные  ему  средства,  брат   добился
желаемого.  И  тут  случилось  несчастье.  О  том,   что   произошло,   мне,
шестилетнему, естественно никто ничего не рассказывал. Но я  слышал,  как  в
доме шептались по углам, что Леонид убил человека и теперь... О событиях тех
дней уже много позже я прочитал в воспоминаниях генерала Степана Микояна. Он
тоже воевал в авиации и лейтенантом прилетал в Куйбышев,  где  встречался  с
Леонидом. "Однажды в компании оказался какой-то моряк с фронта,  -  пишет  в
своей книге Степан Микоян.  -  Когда  все  были  сильно  "под  градусом",  в
разговоре кто-то сказал, что Леонид очень  меткий  стрелок.  На  спор  моряк
предложил Леониду сбить бутылку с его головы. Леонид долго  отказывался,  но
потом все-таки  выстрелил  и  отбил  у  бутылки  горлышко.  Моряк  счел  это
недостаточным, сказал,  что  надо  попасть  в  саму  бутылку.  Леонид  снова
выстрелил и попал моряку в лоб..."
   Суд признал Леонида виновным. В то время в тюрьму не  сажали,  отправляли
на фронт в штрафные батальоны. Леониду разрешили остаться в авиации. Так  он
снова,  уже  штрафником,   оказался   на   передовой,   в   столь   желанном
истребительном полку. Однако повоевать ему пришлось немного. Леонид совершил
только шесть боевых вылетов. Во время седьмого,  11  марта  1943  года,  его
сбили на подлете к городку Жиздра Калужской области. Типичная  судьба  плохо
облетанных  молодых  пилотов,  не  освоивших  как  следует  хитрую  механику
воздушного боя.  Произошло  все  над  территорией,  занятой  немцами,  внизу
простирались  болота,  соседи  по  строю  в  пылу  боя  и  не  заметили  его
исчезновения: только что был Леонид, и нет его.
   Но что-то о гибели Леонида надо  было  написать  в  боевом  донесении,  о
происшедшем   уже    запрашивал    командующий    1-й    воздушной    армией
генерал-лейтенант  Худяков.  Командир  авиационного  полка  Голубев  сообщил
наверх,  что  летчики,  выполняя  боевое  задание,  были   атакованы   двумя
"Фокке-Вульфами-190". По  докладу  гвардии  старшего  лейтенанта  В.Заморина
(участника боя), самолет  Хрущева  сорвался  в  штопор  (такое  случалось  с
новичками не раз: стоило только пилоту перетянуть ручку управления на  себя,
и ты в штопоре), а вот вывел ли  его  Леонид  из  штопора,  выпрыгнул  ли  с
парашютом или разбился - боевое донесение умалчивает.
   В 1999 году, разбирая архив  министра  обороны  СССР  брежневских  времен
Дмитрия Федоровича Устинова, обнаружили письмо летчика Заморина,  полученное
уже после смерти отца. В письме дается иная версия  происходившего.  Заморин
кается в фальсификации событий боя: "Командование моего  полка  было  крайне
заинтересовано в том, чтобы принять мою версию за чистую  монету.  Ведь  оно
тоже напрямую разделяло суровую ответственность за  гибель  летчика  -  сына
члена Политбюро! Я струсил и пошел на  сделку  с  совестью,  фальсифицировав
факты. Я в рапорте умолчал о том, что когда "ФВ-190" рванулся на мою  машину
в атаку, зайдя мне снизу под правое крыло, Леня Хрущев, чтобы спасти меня от
смерти, бросил свой самолет  наперерез  огневому  залпу  "фоккера"...  После
бронебойного удара самолет Хрущева буквально рассыпался у меня на  глазах!..
Вот почему на земле невозможно было найти какие-либо следы этой  катастрофы.
Тем более что искать начальство приказало не сразу - ведь наш бой происходил
над территорией, оккупированной немцами..."
   Какое из "свидетельств" ближе  к  истине,  не  стали  судить.  Главное  -
Леонида не стало. Командующий фронтом прислал отцу соболезнования, предлагал
послать в предполагаемый район падения самолета поисковую группу,  но  отец,
поблагодарив за участие, попросил зря не рисковать другими жизнями. Делу  не
поможешь и сына не вернешь. Так Леонид Хрущев попал в списки  пропавших  без
вести.
   В 1995 году в российских газетах  появилось  сообщение,  что  в  брянских
болотах учитель местной школы  отыскал  остатки  советского  истребителя.  В
пилотской кабине нашли скелет летчика  в  истлевшей  лейтенантской  форме  и
меховом шлемофоне. По свидетельству однополчан, именно такой шлемофон  носил
Леонид, один во  всем  полку,  и  очень  им  гордился.  На  моторе  самолета
сохранился номер, остается сверить его с формуляром в военном  архиве.  Если
формуляр сохранился, одним пропавшим без вести станет меньше.
   Вскоре после гибели Леонида в  Куйбышеве  арестовали  его  вдову,  Любовь
Илларионовну. Обвинение против  нее  выдвигалось  стандартное  -  работа  на
иностранную разведку, благо дипломатический  корпус  тоже  эвакуировался  на
Волгу. Чьей она числилась шпионкой, я сейчас уже не помню, то ли английской,
то ли шведской. Вышла она на свободу только  в  пятидесятых  годах,  хлебнув
полной мерой лиха в карагандинских лагерях.
   На руках у нашей матери осталась  их  годовалая  Юля,  она  воспитывалась
вместе с нами и очень не любила свой  отличный  от  остальных  детей  статус
внучки. Мама первой заметила нарождающуюся проблему, и Юля перешла в дочки.

   Этой неопределенностью судьбы брата, тем, что его гибель никогда не  была
официально зарегистрирована, - хотя его тогда же наградили посмертно орденом
Отечественной войны, - и решили теперь воспользоваться.
   Действовали, как это принято у профессионалов, не  в  лоб,  а  осторожно.
Озвучивание  версии  поручили  заместителю  начальника   управления   кадров
Министерства обороны генерал-полковнику И.А.Кузовкову. Ему и карты  в  руки,
ведь Леонид был военным. По Москве поползли  слухи,  что  генерал  обнаружил
документы (их, естественно, никто не видел), из которых следует, что  Леонид
не погиб, а  сдался  немцам,  начал  с  ними  сотрудничать,  предал  Родину.
Впоследствии, то ли в конце войны, то ли после ее окончания, он попал в руки
советской  контрразведки,  сознался  в  совершенных  преступлениях,  и   суд
приговорил его к смерти. Отец якобы на коленях молил Сталина пощадить  сына,
но Сталин отказал ему и произнес следующую сентенцию: "И  мой  сын  попал  в
плен, вел себя как герой,  но  я  отказался  обменять  его  на  фельдмаршала
Паулюса. А твой..."
   КГБ-шные  "творцы  истории"  выполнили  задание,  объяснили  разоблачения
преступлений Сталина личной мелкой местью.
   Казалось бы, эта выдумка не стоила внимания. Но  профессионалы  на  то  и
профессионалы, они лучше  кого-либо  знают  законы  распространения  слухов.
Байка обрастала все новыми подробностями, затем ее опубликовали  в  газетах,
и, наконец, ее стали сначала осторожно, а пото