ня.
   Собрали папки, и я отвез их Расщепову. Отдельной расписки  за  них  я  не
получил - он сослался, что эти материалы упоминаются в  предыдущей.  Правда,
там не указывалось количество страниц. Настаивать я не стал, ведь  это  были
копии. Хотелось со всем этим кошмаром поскорее покончить.
   Но оставался еще вопрос о моей пленке.
   Евгений Михайлович извинился, сказав, что у него очень много работы и  ее
еще не прослушали. Он попросил меня  подождать,  обещав,  что  вернут  ее  в
ближайшее время.
   - Что ж вы столько тянете? - рассердился я. - Сделайте копию  и  слушайте
сколько хотите. Снять копию несложно.
   Это тема явно заинтересовала Расщепова,  и  он  спросил  меня,  насколько
легко снимается копия с магнитофонных пленок.
   Я понимал, что он неспроста интересуется моими знаниями в этой области, и
ответил, что дело это нехитрое. Надо только иметь два магнитофона  и  время.
Понятно, что на копирование уходит столько же времени,  сколько  на  запись.
Другими словами, для снятия копии с пленок отца мне  понадобилось  бы  около
300 часов. В условиях прессинга и неослабного наблюдения я  этого  незаметно
сделать не мог. Я сильно надеялся, что Расщепов сделает именно этот вывод.
   На самом деле я затрачивал на  копирование  значительно  меньше  времени,
переписывая на максимальной скорости и одновременно на обе звуковые дорожки.
Это приводило к ухудшению качества записи, текст распадался на фрагменты, но
тогда мне и в голову не приходило заботиться о таких "мелочах".
   Продолжая разговор, Расщепов полюбопытствовал,  не  мог  ли  снять  копию
кто-либо из домашних?
   - Исключается, - категорически ответил я.
   Тогда Расщепов осведомился, не мог ли снять копию Никита Сергеевич.
   - Не знаю, - пожал я плечами. -  Это  его  дело.  Я  таких  вопросов  ему
никогда не задавал.
   На этом мы расстались.
   На следующий день Вадим рассказал мне, что, как только за мной  закрылась
дверь, в квартиру ввалился незнакомец, представился Владимиром Васильевичем,
показал удостоверение и... увез его в КГБ. Возились с ним долго. Спрашивали,
кто видел и читал мемуары. Где они хранились? И так много часов подряд.
   - Ну и втянул же ты меня в историю, - беззлобно ворчал Трунин.  -  Ничего
они тебе не отдадут, помяни мое слово.
   В связи с мемуарами Титов с  Расщеповым  вызывали  к  себе  очень  многих
людей. Допросы, видимо, длились не одну неделю. Причем порой  людей,  вообще
мне незнакомых. К примеру, кинорежиссера Андрея Смирнова: на свою голову  он
сдал квартиру Трунину и теперь влип в это дело. У  моего  друга  Барабошкина
выясняли и обо мне, и о магнитофонах. Были и другие известные  и,  наверное,
по сей день неизвестные мне участники этой операции.
   Раду и Аджубея не трогали. Их лояльность, очевидно, сомнений не вызывала.
В своих воспоминаниях Алексей Иванович вскользь касается вопросов, связанных
с написанием и опубликованием мемуаров отца. Он  отмечает,  что  лично  этой
работой не занимался, как были опубликованы мемуары - не  знает  и  выражает
надежду, что со временем найдется ответ на этот вопрос.
   Как мог, я постарался на него ответить...
   Отец все еще лежал в больнице и ничего не  знал  о  разыгравшихся  бурных
событиях. Посещал я его так же регулярно, стараясь, чтобы внешне  ничего  не
изменилось; разве что перестал подробно рассказывать о работе над мемуарами.
Врать не хотелось, ведь скоро надо будет ему обо  всем  доложить.  Сам  отец
вопросов о рукописи мне не задавал. Тем врменем дела его шли на поправку.
   Я периодически позванивал Расщепову по поводу своей магнитофонной пленки.
Наконец во второй  половине  августа  Евгений  Михайлович  сказал,  чтобы  я
приехал: он готов вернуть  пленку.  Кроме  того,  со  мной  выразил  желание
поговорить Виктор Николаевич.
   В эти дни отец готовился к выходу из  больницы.  Уже  был  назначен  срок
выписки - через полторы-две недели. В санаторий  на  реабилитацию  он  ехать
отказался. Сказал, что лучше чувствовать себя будет на даче. О происшедшем я
ему  все  еще  не  говорил.  Решил   рассказать   по   его   возвращении   в
Петрово-Дальнее. Внутренне мне всеми силами хотелось оттянуть  неприятный  и
тяжелый разговор.
   Итак, я снова в здании, успевшем стать мне таким знакомым. И вот мы уже с
Евгением  Михайловичем  поднялись  к  Титову.  Виктор   Николаевич   любезно
поздоровался, вынул из сейфа мою бобину в серой пластмассовой коробочке,  но
не отдал ее мне, сказав, что мою запись прослушали и она показалась им очень
интересной и живой. Очевидно, диктовалась она по горячим следам?
   Я кивнул.  Виктор  Николаевич  предположил,  что  мои  тогдашние  чувства
предопределили очень резкие и не совсем правильные оценки. Наверное, сейчас,
когда прошло время, я более объективно оцениваю происходившие тогда события.
   Я промолчал, пожав плечами.
   - Мы вернем вам пленку, -  улыбнулся  Виктор  Николаевич,  -  но  давайте
запись при вас, не выходя из кабинета, сотрем.
   Возражать, понятно, не имело смысла. А кроме того, я  смогу  восстановить
ее слово в слово.
   Как бы прочитав мои мысли, Титов продолжил:
   - Вы, конечно, можете восстановить эту запись, но мы рассчитываем на ваше
благоразумие.
   В кабинет  зашел  Владимир  Васильевич.  В  руках  у  него  был  какой-то
громоздкий аппарат серого цвета, явная самоделка. Включили шнур  в  розетку,
аппарат загудел. Владимир Васильевич поводил им над бобиной  и  протянул  ее
мне. Операция закончилась. По замыслу "хирургов", очевидно,  следовало,  что
память уничтожена, а значит, и эти  события  не  происходили.  Что-то  вроде
магнитофонной лоботомии*. И все-таки стертую запись было очень жаль. Исчезла
как бы частица меня самого. Конечно, я  восстановлю  ее,  но  новая  запись,
несомненно, будет в каких-то деталях отличаться от прежней.
   - Ну вот и хорошо, - опять улыбнулся Виктор Николаевич, - забирайте  свою
пленку. Как видите, мы всегда точно выполняем свои обещания.
   Он  был  явно  доволен  спектаклем.  Но  я  не  торопился  покидать  этот
"гостеприимный" кабинет.
   - За пленку спасибо, - начал я, - но вы запамятовали еще об  одном  вашем
обещании.
   Виктор Николаевич недоуменно поднял на меня глаза.
   - Вы мне обещали - и это зафиксировано в  расписке,  -  что,  как  только
Никита Сергеевич выйдет из  больницы,  все  материалы,  которые  вы  у  меня
забрали, будут возвращены. На днях он выписывается и  переедет  на  дачу.  Я
хочу, чтобы к его приезду и пленки, и распечатки лежали на своем месте. Ну а
насчет обещанных вами секретаря  и  машинистки  надо  говорить  с  отцом,  -
закончил я.
   Виктор Николаевич с ясной улыбкой посмотрел  на  меня  и  заявил,  что...
никаких материалов у него нет!..
   Я, понятно, ожидал отказа, был  готов  спорить,  но  такого  поворота  не
предусмотрел.
   - Как же так? - растерялся я. - Ведь и  вы  сами,  и  Евгений  Михайлович
постоянно говорили мне, что они хранятся у вас в кабинете,  в  вашем  личном
сейфе, что вы никому не отдадите их, поскольку опасаетесь за их  сохранность
даже в этих стенах, - кивнул я на сейф в углу. - Но где же они?
   Мне было сказано, что материалы переданы в ЦК.
   Я пожал плечами и посетовал, что мне обещали их вернуть как раз от  имени
ЦК. Виктор Николаевич с готовностью подтвердил  свое  обещание,  но  тут  же
сослался на приказ передать их в ЦК, который они обязаны были выполнить.  Он
явно потешался моим замешательством.
   Тогда я повторно попросил организовать встречу с товарищем Андроповым.  В
ответ  мне  сообщили,  что  это  невозможно,  поскольку  Андропов  уехал   в
командировку, а оттуда поедет на юг в отпуск. В Москву он вернется не скоро.
   Говорить было больше не о чем. Я ушел...
   Положение мое  было  крайне  незавидным.  Отец  выходит  из  больницы,  а
материалы исчезли. Действительно ли они в ЦК или попросту  уничтожены?  И  к
кому в ЦК обращаться?
   И тут я подумал, что сигнал к публикации был абсолютно оправданным. Я был
настроен на борьбу и перебирал в уме варианты поиска мемуаров в  недрах  ЦК.
Однако искать мне их не пришлось. Они нашли меня сами...
   На следующий день после разговора с Титовым у  меня  на  работе  раздался
телефонный звонок. Мною интересовался сотрудник Комитета партийного контроля
при ЦК КПСС. Он назвал свою фамилию, но я ее запамятовал. Он  предложил  мне
прибыть завтра в КПК и назвал номер комнаты. - Пропуск вам будет заказан, не
забудьте партбилет, - строго напомнил он.
   О причине приглашения мне сообщено не было, а я не  спрашивал.  Все  было
ясно и без вопросов. Мое  "качание  прав"  в  кабинете  Виктора  Николаевича
показало, что я еще "недозрел" и меня не мешало прижать посильнее.
   Я явился в КПК,  принял  меня  звонивший  накануне  сотрудник  -  человек
довольно любезный. Он сказал, что знаком с историей мемуаров  и  просит  все
происшедшие события подробно описать на  бумаге.  Писал  я  долго,  стараясь
ничего не упустить.
   Он внимательно прочитал исписанные мною листки и молча вышел. Я остался в
одиночестве. Впрочем, ждать пришлось недолго.
   Через несколько минут меня  пригласили  к  заместителю  председателя  КПК
Мельникову. В темноватом кабинете за  стандартным  письменным  столом  сидел
высокий угловатый человек с грубыми чертами лица. До работы  в  КПК  он  был
первым секретарем Ташкентского горкома КП Узбекистана.
   Мельников  начал  расспрашивать  меня  о  том,  как  велась  работа   над
мемуарами, что сопутствовало ей. Видно было, что, кроме всего  прочего,  ему
просто любопытно - хочется узнать скрытые от  посторонних  глаз  подробности
жизни отца.
   Я пересказал ему все, что уже  было  известно  Титову,  но  в  дополнение
подробно  изложил,  как  за  мной  велась  слежка.  Особо  я  подчеркнул  то
обстоятельство, что Титов взял на хранение мемуары от имени  ЦК,  именем  ЦК
обещал их вернуть, а теперь заявляет, что их у него нет  и  где  они  -  ему
неизвестно.
   Рассказывая, я наивно полагал, что все эти злоупотребления возмутят моего
собеседника, будет назначено расследование и справедливость восторжествует.
   В ответ же на свою историю я услышал,  что  в  Центральном  Комитете  мне
ничего не обещали. Материалы действительно находятся в ЦК, но в распоряжении
Мельникова их тоже нет. О возвращении их сейчас не может  быть  и  речи.  ЦК
примет соответствующее решение,  и  о  нем  нам  своевременно  сообщат.  Так
закончилась наша встреча.
   В  конце  августа  отец  вышел  из  больницы  и   вернулся   к   себе   в
Петрово-Дальнее. Он был слаб, бледен. Гулял мало, больше  сидел  на  террасе
или дремал в комнате в своем кресле.  Дни  шли  за  днями,  силы  постепенно
возвращались к нему. Он уже  начал  спускаться  вниз,  под  горку,  на  свою
любимую опушку леса: взглянуть на огород,  сидя  на  скамейке,  полюбоваться
видом на реку.
   О мемуарах мы пока не  говорили.  Отец  больше  молчал,  думал  о  своем.
Возможно, он и догадывался, что что-то  произошло,  слишком  уж  старательно
обходил я теперь  эту  тему.  В  разговорах  пытался  отвлечь  его  внимание
пересказом легковесных московских новостей.
   Отказ вернуть материалы, хотя и не слишком  неожиданный,  сильно  угнетал
меня. Скрывать от отца эту неприятную историю становилось  все  труднее.  Он
мог что-то узнать помимо меня или просто задать  прямой  вопрос:  "Как  идут
дела с мемуарами?" С другой стороны, он был еще слаб. Если я  расскажу,  как
было дело, отец разволнуется, а сердце еще не окрепло. Но рано или поздно, а
рассказать придется...
   Постепенно отец пришел в себя, и  как-то,  когда  мы  не  спеша  брели  к
опушке, я решился передать ему все: рассказал и о КГБ, и о КПК, упомянул и о
скором выходе книги. Разрешение на публикацию книги он одобрил. Беспардонное
поведение по отношению к нему делало и его свободным в принятии решения.
   - Правду не скроешь. Пусть пока напечатают не  у  нас...  Плохо,  что  за
границей, но ничего не поделаешь. Когда-нибудь она  доберется  и  к  нам,  -
горько посетовал он.
   Но за то, что я отдал материалы Титову, мне здорово попало. Отец так и не
простил мне этого проступка до самой смерти. Он заявил, что я не имел  права
ни под каким видом отдавать их. Дело не в том, что текст пропадет. Тут  дело
в  принципе.  Они  нарушают  Конституцию.  А  я  взял   на   себя   смелость
распорядиться тем, чем не имел  права  распоряжаться.  Он  сказал,  чтобы  я
немедленно связался с Титовым и, заявив от его  имени  решительный  протест,
потребовал все назад. В ЦК ходить нечего, там  ничего  не  отдадут.  Они  же
говорят, что ничего не обещали. Требовать надо с  того,  кто  дал  расписку.
Иначе он грозился устроить скандал.
   Отец сильно разволновался. Достал валидол, сунул в рот  таблетку.  Теперь
он не расставался с ним. Я боялся, как бы ему не стало плохо с  сердцем,  но
на этот раз обошлось.
   - Конечно, хорошо, что можно все восстановить, труд даром  не  пропал,  -
немного успокоившись, проговорил  он,  -  но  с  таким  отношением  мириться
нельзя. Нельзя им такое спускать, - опять начал было возбуждаться отец.
   - Давай кончим этот разговор, - внезапно оборвал он.
   Мы погуляли еще, о чем-то говорили,  но  к  вопросу  мемуаров  больше  не
возвращались.
   Выполняя отцовское требование, я стал разыскивать  Титова.  Он,  конечно,
знал о разговоре в КПК и понимал, зачем я его ищу. Естественно,  Титов  стал
неуловим.
   - Виктор Николаевич вышел... Виктор Николаевич вам позвонит сам... Виктор
Николаевич в командировке... - то и дело слышал я в ответ на свои звонки.
   Конца этому, казалось, не будет. Но я был чрезвычайно настойчив и  звонил
не один раз на дню, прекрасно понимая ситуацию. Наконец Виктор Николаевич  -
о, чудо! - оказался на месте, и мы договорились  о  встрече.  Он,  очевидно,
понял, что  я  не  отстану,  и  предпочел  самолично  встретиться  со  мной,
гарантируя себя от возможных неожиданностей.
   Явившись к Титову, я сделал официальное заявление,  сказав  все  то,  что
велел передать отец. Виктор Николаевич ничего  нового  не  сказал,  повторив
мне, что у него ничего нет. Комитет  госбезопасности  подчинен  Центральному
Комитету. По его требованию  материалы  были  переданы  в  ЦК.  КГБ  ими  не
располагает и не распоряжается. Он выразил сожаление, что они  не  выполнили
своего обязательства, и принес свои личные извинения. Но в настоящий  момент
органы  к  этому  делу  касательства  не  имеют,  а   посему   Титов   снова
переадресовал меня в ЦК.
   Я передал наш разговор отцу. Он в сердцах даже плюнул.
   -  Ну  их!..  Ничего  теперь  с  ними  не  сделаешь!  Ничего  от  них  не
добьешься!!! И не ходи туда больше, - буркнул он.
   Жизнь сложилась так, что мое знакомство с  Евгением  Михайловичем  и  его
"командой" затянулось на долгие годы. Интерес ко мне  то,  казалось,  совсем
затухал, то разгорался с новой силой. В начале октября у меня состоялась еще
одна встреча с Евгением Михайловичем и Владимиром  Васильевичем.  На  Западе
объявили о предстоящей публикации в издательстве "Литтл, Браун энд  компани"
мемуаров отца "Хрущев вспоминает". Говорилось, что издательство  располагает
машинописным текстом  и  магнитофонными  пленками  с  записью  голоса  отца.
Эксперты подтвердили подлинность магнитофонных записей.
   Название книги  было  с  ними  предварительно  согласовано  -  скромно  и
спокойно, без излишних претензий.
   На этот раз Расщепов выглядел удрученно. Оно и понятно. После "блестящей"
операции в июле вдруг такой финал в октябре...
   Встретились  мы  в  знакомом  номере  гостиницы  "Москва".  Разговор  был
коротким. Нетрудно догадаться,  что  интересовало  их  одно:  каким  образом
мемуары попали в Америку? Ответ мой был прост:
   - Пока материалы были у нас, о публикации не было и  речи.  Сегодня  этот
вопрос следует задать вам, а не мне.
   И по большому счету я не кривил душой.
   В завершение разговора я снова потребовал вернуть материалы их владельцу,
тем более что в сложившихся обстоятельствах изъятие их теряло всякий смысл -
они скоро будут опубликованы.
   Расщепов со злостью ответил, что в такой  ситуации  он  не  советует  мне
вообще поднимать этот вопрос.
   Но  и  на  этом  наши  испытания  не  кончились:  отцу,  как  выяснилось,
предстояла новая встреча с бывшими соратниками. Книга еще не вышла, никто ее
в глаза не видел, я не говорю уж, "прочитал", а не оправившегося от  болезни
отца грубо вызвали в ЦК.
   Никого не интересовало, что написано в книге, о чем  она.  Насколько  мне
известно,  содержанием  отобранных  у  меня   материалов   тоже   никто   не
поинтересовался. И все же...
   10  ноября,  сразу  после  октябрьских  праздников,  отцу  позвонили   из
секретариата Пельше и приказали немедленно прибыть в КПК.
   Брежнев вовсю набирал силу, матерел, чувствуя себя все безнаказаннее. Это
был  еще,  конечно,  не  конец  семидесятых,  но  уже   и   не   либеральные
шестидесятые. Тогда позволить себе что-то подобное не мог никто.
   Отец ответил, что немедленно приехать не может - не на чем.  У  него  нет
машины.
   - Машина за вами уже выслана, - последовал ответ.
   В Комитете партийного контроля отца уже ждали Пельше, Мельников и, как  я
понял из его рассказа, тот же самый сотрудник аппарата, который  два  месяца
тому назад занимался мною. Заранее составленный сценарий  беседы  разлетелся
вдребезги с первых же минут разговора.
   Отец и без того  был  разъярен  безобразным  отношением  к  нему:  фактом
изъятия мемуаров, грубым  обманом,  хамским  ответом  Титова.  Он  с  трудом
сдерживался, вызов  к  Пельше  стал  каплей,  переполнившей  чашу  терпения.
Состояние его здоровья не предполагало острого разговора, но не он стал  его
инициатором.  И  тут  уж  советы  Беззубика  -  не  волноваться,   сохранять
спокойствие, не принимать близко к сердцу - не  действовали.  Отец  пошел  в
бой, как всегда, без оглядки.
   Словом,  "воспитательной"  беседы,  как  на  то,  очевидно,  рассчитывали
приглашавшие, не получилось. Не хотел бы я быть на месте "воспитателей"...
   Встреча  с  Кириленко  не  протоколировалась,  теперь  же  все  обставили
официально, на манер допроса.
   Записанная в КПК стенограмма сегодня стала доступной,  она  опубликована,
тем не менее я оставлю свой текст без изменений. Так, как мне запомнилось со
слов отца. По существу, его рассказ, за исключением  некоторых  деталей,  не
расходится с официальной записью беседы, если  происходившее  можно  назвать
беседой.
   Отцу предложили уже подготовленный текст заявления,  где  было  написано,
что он, Хрущев, никогда не писал воспоминаний и никому их  не  передавал,  а
публикуемая книга является фальшивкой. Отец сейчас  же  напрочь  отверг  эту
редакцию, заявив, что подобный документ он подписывать не будет. Это ложь, а
лгать грешно, а в его возрасте - особенно. Пора думать о лучшем мире.  Да  и
другим не помешает... Воспоминания он писал. Каждый  человек  имеет  на  это
право. Эти мемуары предназначены для партии, для народа. По мнению отца, они
принесут пользу  в  понимании  эпохи,  в  которой  он  жил  и  работал.  Его
воспоминания - это уже история. И тут он заверил своих оппонентов, что будет
ими заниматься и в дальнейшем. Затем он сказал, что готов подписать документ
о том, что работа над мемуарами еще не завершена, а потому они не  приобрели
вид, пригодный для публикации.
   Что касается выхода книги за границей, то отец согласился  написать,  что
сам он материалов для публикации за рубеж  не  передавал.  Такой  компромисс
устроил  Пельше.  Оперативно  подобрали  формулировку,  отпечатали,  и  отец
подписал.
   Здесь главное и, на мой взгляд, единственное несовпадение  с  официальной
записью. Из  стенограммы  следует,  что  заранее  заготовленного  текста  не
существовало,  заявление  продиктовал  отец.  Я  верю  отцу,  а  не  Пельше.
Предусмотрительные чиновники не могли пустить такое важное дело на  самотек,
позволить отцу "самовольничать".
   Подредактировать  же  запись  труда