се  личные
вещи, внимательно их осмотрели. Затем начали тщательный  обыск  гостиничного
номера и багажа наших гостей.
   Придя в себя, я поинтересовался, что же они ищут.  Расщепов  не  удостоил
меня ответом.
   Переворошили кровати, чемоданы, перерыли все шкафы, тщательно исследовали
унитаз, перелистали принесенную мной книгу. Заинтересовались и  телевизором,
хотели его разобрать. Я это  делать  отказался,  а  сами  они  не  решились,
удовлетворившись внимательным  исследованием  содержимого  через  решетку  в
корпусе. Решительности у незваных гостей не убавилось, а человек, шаривший в
унитазе, зло бросил: "Нет ничего. Опоздали. Успели передать".
   Зазвонил телефон - это могли звонить по поводу билетов  в  Большой  театр
или мама, с которой Харвеи вскоре должны были  встретиться.  "Не  двигаться,
трубку не снимать", - рявкнул Расщепов. Сам он тоже к телефону не подошел.
   Тут ожил мой приятель: "А это не то, что  вы  ищете?"  -  он  показал  на
какую-то бумажку, торчавшую из замочной скважины в двери.
   Расщепов свирепо посмотрел на него. "Я же не знаю, что  вы  ищете.  Хотел
помочь", - оправдывался мой друг.
   Наконец Расщепов соизволил ответить на мой вопрос.
   - Этот человек - агент ЦРУ.  Он  занимается  шпионской  деятельностью,  -
многозначительно поведал он.
   Самое интересное, что я поверил!.. Не до конца, но поверил...
   Обыск закончился безрезультатно, если  не  считать  отобранных  у  гостей
фотопленок,  которыми  так  дорожил   доктор   Харвей.   Наши   "посетители"
чувствовали себя уже просто неуютно, тон резко  изменился.  Расщепов  принес
свои извинения. Сказал, что они только выполняли свой долг. Затем  пригласил
всех нас сесть к  столу  и  начал  что-то  писать.  Это  оказалась  короткая
расписка, в которой говорилось,  что  мы,  такие-то  и  такие-то,  не  имеем
претензий к органам госбезопасности в связи с произведенным обыском.
   Мы  с  приятелем  были  ошеломлены  случившимся,   счастливы,   что   все
"благополучно"  кончается,  и  согласно  кивнули.  Вслед  за  нами  неохотно
согласились и американцы. Правил игры в нашей стране они не знали.
   Расщепов попросил меня переписать расписку  своей  рукой.  Я  механически
подчинился. Все расписались. "Гости" удалились.  Меня  Расщепов  потянул  за
собой в коридор:
   - Вы понимаете, мы выполняли свой долг. Это опасные люди, - повторил он.
   Я кивнул.
   - Пленки, если на них нет ничего  недозволенного,  мы  вернем  им  завтра
утром проявленными, а вам я позвоню на днях, -  голос  его  стал  тверже.  -
Прошу вас не приглашать их ни под каким видом к себе домой. До свидания.
   Я  вернулся  в  номер.  Приятель  мой  торопливо   попрощался   и   ушел.
Подавленные, мы уселись вокруг стола. Не знаю,  кто  из  нас  был  расстроен
больше. Я стал успокаивать Харвеев, плести, что-де  у  всех  бывают  ошибки.
Службы должны выполнять свои задачи, но могут и ошибаться.
   Видимо, мои слова звучали не очень убедительно. Да и вид оставлял  желать
лучшего. Харвей, в свою очередь, стал успокаивать меня:
   - Господин Хрущев, я проработал несколько лет в  Перу.  Видел  там  и  не
такое. Вы не переживайте. Я понимаю, вы не хотели бы огласки, ручаюсь вам, я
не буду дома делать никаких сообщений для прессы.
   Огласки я действительно не хотел и благодарно  улыбнулся.  Постепенно  мы
успокоились, но Харвею не сиделось в номере.
   - Мне противно прикасаться к этим вещам. Давайте  уйдем  отсюда.  И  ваша
мать и сестра... Ужасно, что им надо прийти сюда. Давайте перенесем  встречу
к вам на квартиру, - попросил он.
   Я помнил прощальные слова Евгения Михайловича: "Ни  под  каким  видом..."
Нарушить их я не смел ни под каким видом, а потому промямлил:
   - У меня там не прибрано, и мама собиралась  приехать  сюда.  Давайте  не
менять планы.
   Он все понял, грустно улыбнулся одними глазами.
   До приезда мамы мы просидели  молча.  Каждый  думал  о  своем.  Последние
разговоры с мамой и Леной  прошли  скомканно,  во  всяком  случае,  мне  так
показалось. Мысли мои были заняты недавним происшествием. О "гостях"  мы  не
говорили. Не рассказывал я о визите и потом, не желая зря волновать близких,
неприятностей и так хватало. И отец, и мать, и сестра ушли из жизни,  так  и
не узнав о происшедшем тогда.
   Перед  расставанием  Харвей  напомнил,  что  хорошо  бы  сделать  в   его
лаборатории еще один анализ крови, и попросил переслать кровь с оказией.
   Наутро мы с Витей  провожали  гостей.  Пленки,  как  и  обещал  Расщепов,
Харвеям утром вернули проявленными, "испортив" только одну, отснятую на даче
у отца.
   Хозяйственный и педантичный Витя тщательно запаковал самовары, чтобы  они
выдержали неблизкую дорогу.
   Но не тут-то было.
   На таможне чемоданы Харвеев  вывернули  буквально  наизнанку.  Их  начали
трясти в общем зале, потом увели куда-то, наверное,  для  обыска.  В  старом
Шереметьевском аэропорту всю процедуру  досмотра  было  хорошо  видно  через
решетчатую загородку, разделяющую зал. Самовары нам вернули, сказав, что без
сертификата Министерства культуры их не выпустят.  Необходимо  заключение  о
том, что они не представляют художественной ценности.
   Издерганные и измученные,  Харвеи  наконец  вздохнули  с  облегчением  и,
помахав  нам  на  прощание,  отправились  к  самолету.  Для   них   "русское
приключение" кончилось. Теперь дома они смогут все это в  красках  описывать
друзьям, сравнивая полицейские приемы в Южной Америке с российскими. А у нас
оставались еще незаконченные дела. Надо было найти  способ  передать  Харвею
кровь на анализ.
   Сначала все казалось простым. В начале декабря в  Вашингтон  улетал  Юлий
Воронцов,  бывший  сокурсник  Серго  Микояна,  а  в  то  время   заместитель
советского посла в США Добрынина. Я с ним был в  некоторой  степени  знаком.
Воронцов охотно согласился выполнить мою просьбу. Тем более что он  принимал
участие в организации поездки Харвеев в Москву.
   Неожиданно возникли  осложнения.  Жена  Воронцова  Фаина  встревоженно  и
удивленно сказала мне буквально накануне отъезда:
   - Небывалое дело! Нас специально собрали в МИДе и предупредили: ни у кого
не брать передач в Штаты. Не знаю, что и делать.
   Правило, запрещающее перевозить  посылки  от  третьих  лиц,  существовало
всегда, но на него обычно смотрели сквозь пальцы. В  чем  тут  дело,  мне  в
отличие от Фаины стало понятно сразу -  ведомство  Расщепова  ставило  новый
барьер. Имелись в виду не передачи от третьих  лиц,  а  конкретно  от  меня,
поскольку анализ крови мог быть только предлогом, а там...
   Мне все же удалось убедить Воронцовых. Термос с кровью они  взяли,  и  он
попал по назначению.
   Через несколько дней я созвонился с Харвеем. Он сказал, что ничего нового
не нашел. Результаты анализа  он  выслал  по  почте.  Больше  наши  пути  не
пересекались. Дозвониться  до  США  мне  тоже  не  удавалось.  Буквально  на
следующий день автоматический набор  номера  при  международных  переговорах
перестал действовать, а московская телефонистка день  за  днем  меланхолично
извещала меня, что все  линии  на  Америку  заняты  и  когда  освободятся  -
неизвестно. Догадавшись, в чем дело, я прекратил свои  попытки.  Результатов
анализов я, конечно, не получил. Видимо, они хранятся в архиве  КГБ  в  моем
досье.
   Вскоре был пущен слух, его отголоски возникают и по сей день, что за свой
визит в качестве гонорара Харвей запросил с отца мемуары, и тот  согласился.
Правда, опубликованные на Западе  (и  на  Востоке)  книги  содержат  тексты,
относящиеся к периоду уже  после  отъезда  Харвеев,  но  это  обстоятельство
оказалось возможным не принимать во внимание.
   Версия, что хитрый Хрущев обманул всех, воспользовался болезнью дочери  и
доверчивостью окружающих с целью переправить мемуары  за  рубеж,  долго  еще
имела хождение в определенных кругах.
   Не вызывает сомнения, что все происшедшее не случайность и  не  результат
рутинной подозрительности КГБ ко всем иностранцам. Ключом к  отгадке  служит
день обыска - 7 ноября. В тот  момент,  когда  Расщепов  со  своей  командой
вломился в двери номера, занимавшегося  Харвеями,  согласно  первоначальному
плану, гости должны уже были находиться вне досягаемости, лететь домой.
   Напрашивается  вывод,  что  информацию  в  КГБ  "своевременно"  подбросил
кто-то, кто знал о дате вылета,  но  не  знал  о  ее  переносе.  Какую  цель
преследовал донос? Появлялся простой  ответ  на  вопрос,  как  мемуары  отца
попали за рубеж. Ответ, не поддающийся проверке.
   В подобном объяснении нуждались все: и те, кто переправлял  материалы,  и
те, кто их прикрывал. Верхам  КГБ  оно  давало  официальную  возможность  не
начинать расследования или, на худой  конец,  вовремя  его  прекратить.  Кто
персонально был автором этой авантюры, не могу сказать.
   В конце декабря я вновь встретился с Евгением Михайловичем Расщеповым. Он
еще раз предупредил меня, что и Стоун, и Харвей - матерые разведчики. Если я
замечу что-либо подозрительное, то должен немедленно сообщить ему, для  чего
оставил свой телефон.
   Ноябрьские происшествия доставили много неприятностей не только нам, но и
тем, кто помог пригласить Хаврея, и совсем  посторонним  людям.  Теперь  уже
академика Гамкрелидзе перестали выпускать за рубеж, а  Стоуна  -  пускать  в
Советский Союз. Только с началом перестройки эти запреты были сняты, и  я  с
удовольствием  прочитал  в  прессе,  что  на  приеме  у  Михаила  Сергеевича
Горбачева в числе других американских ученых был  и  доктор  Стоун.  Времена
переменились, и он больше не считался "матерым агентом ЦРУ".
   До меня дошла информация, что пострадали ни в  чем  не  повинные  люди  в
нашем  посольстве  в   Вашингтоне,   содействовавшие   оформлению   въездных
документов Харвеев. Думаю, досталось и Андрею Андреевичу Громыко.  Ведь  это
он  санкционировал  приглашение  врача.  Извиниться   перед   ним   мне   не
представилось возможности. И это меня очень огорчает.
   Мои знакомые, в то время служившие в органах госбезопасности, были оттуда
уволены, хотя ни о Стоуне, ни о Харвее они слыхом не слыхивали.  Правда,  их
пристроили на неплохие места в другие ведомства.
   Хочу принести всем этим людям мои запоздалые извинения.
   Самовары по назначению так и  не  попали.  Витя  долго  не  мог  получить
сертификат, его мурыжили,  гоняли  из  кабинета  в  кабинет.  При  очередной
встрече с Расщеповым я вскользь упомянул об отправке в Америку  самоваров  и
Витиной одиссее. Реакция его была для меня неожиданной, он  весь  посерел  и
зло бросил: "И дались вам эти самовары. Что  вы  так  рветесь  отправить  их
своим американцам?"
   Стало ясно, что уверенность, будто это не простые самовары,  сохраняется.
В Америку им не попасть. Чего уж боялись наши опекуны, я не догадался. Может
быть, они подозревали, что в них упрятаны микропленки...
   ...В 1969 году мемуары стали осязаемы. Это были уже не  отдельные  листки
или главы. У нас в руках была отредактированная мною рукопись объемом  около
1000 машинописных страниц, охватывающая  период  от  начала  30-х  годов  до
смерти Сталина и ареста Берии. К ней примыкали описания  отдельных  эпизодов
жизни отца: Карибский кризис, ХХ съезд КПСС, Женевская встреча,  размышления
о Генеральном штабе, о военных  мемуарах,  о  взаимоотношениях  с  Китаем  и
некоторые другие. Все это умещалось в нескольких папках.
   Летом 1969 года отец перечитал еще раз отредактированные мной  материалы,
сделал новые замечания. Далеко не все ему понравилось, особенно литературная
сторона.
   Я решил найти настоящего писателя,  который  взялся  бы  за  литературную
обработку. Труд был большой, и далеко не каждый готов был за  него  взяться.
Да и отец был не той фигурой - работа с ним не могла принести в  те  времена
моральных или материальных дивидендов.
   Я дружил с известным сценаристом Вадимом Васильевичем Труниным  и  как-то
рассказал  ему  о  возникших  проблемах.  Вадим  предложил  взять  на   себя
литературную обработку, заметив, что, хотя это огромный труд и такая  работа
оплачивается очень дорого, он сделает ее  бесплатно.  Выход  был  найден.  Я
отдал Вадиму выправленный мною экземпляр. Прочитав его, он попросил исходные
тексты. Я дал. Мою редактуру Вадим разгромил в пух и прах. Сказал,  что  все
придется переделывать заново.
   Мне стало немного обидно, я положил на это  столько  сил  и  времени,  но
понимал, что с профессионалом тягаться трудно. Трунин приступил к работе.  Я
тоже не забросил свою деятельность и продолжал править поступающие  от  Лоры
страницы.
   Когда я рассказал о  своей  договоренности  с  Труниным,  отец  несколько
обеспокоился:
   - Ты уверен, что он не агент? Как бы все, что попало к нему  в  руки,  не
исчезло.
   Я заверил, что знаю Вадима давно, - он честный, проверенный человек,  мой
друг, с симпатией относится к отцу. Отец успокоился, положившись на меня.
   Замечу, что из нашей работы в те времена я не делал  тайны,  считая,  что
поскольку власти знают из подслушивания  о  диктовке,  то  нечего  разводить
конспирацию. С Лорой, которая к тому времени поменяла работу,  мы  регулярно
перезванивались, обсуждая по телефону все рабочие вопросы.
   В новом, 1970  году  в  жизни  отца  практически  ничего  не  изменилось,
казалось, о нем забыли. Наряду с другими привычными занятиями  он  продолжал
диктовать. Правда, здоровье его несколько ухудшилось:  он  заметно  ослабел.
Владимир Григорьевич Беззубик,  регулярно  осматривавший  отца,  предупредил
нас, что у него развился сильный склероз.
   -  Так  можно  прожить  еще  много  лет,  -   произнес   он   стандартную
успокаивающую фразу, за которой обычно следует грозное предупреждение,  -  а
можно и умереть в любой момент. Медицина тут бессильна.
   Отец к болезням  не  прислушивался,  старался  не  обращать  внимания  на
недомогания. С приходом весны он  приступил  к  весенним  хлопотам:  наметил
провести от дома вниз, на луг, водопровод, тем самым решив  проблему  полива
огорода. Как и все свои дела, начал он эту работу увлеченно, отдался  ей  до
конца.  Целый  день  таскал  трубы,  обматывал  их  льном,  мазал   краской,
свинчивал. Работа приносила ему радость. Шутил, как и прежде: "Моя слесарная
профессия пригодилась. Вы так не сумеете. И чему вас учили?"
   Мемуары с наступлением погожих дней он  почти  напрочь  забросил.  А  тем
временем над нашей головой сгущались новые тучи. Как стало  известно  только
теперь, еще в марте, а точнее, 25-го, Андропов направил в  Политбюро  строго
секретную записку. Речь шла о мемуарах отца: "В последнее  время  Н.С.Хрущев
активизировал работу по подготовке воспоминаний о том периоде  своей  жизни,
когда  он  занимал  ответственные  партийные  и  государственные  посты.   В
продиктованных  воспоминаниях  подробно  излагаются  сведения,  составляющие
исключительно партийную  и  государственную  тайну,  по  таким  определяющим
вопросам,   как   обороноспособность   Советского   государства,    развитие
промышленности, сельского хозяйства, экономики в  целом,  научно-технические
достижения, работа органов госбезопасности, внешняя политика взаимоотношения
между КПСС и братскими партиями социалистических и капиталистических стран и
другие. Раскрывается практика обсуждения  вопросов  на  закрытых  заседаниях
Политбюро ЦК КПСС.
   При таком положении крайне необходимо принять срочные  меры  оперативного
порядка,  которые  позволяли  бы  контролировать  работу   Н.С.Хрущева   над
воспоминаниями  и  предупредить  вполне   вероятную   утечку   партийных   и
государственных  секретов  за  границу.  В  связи   с   этим   полагали   бы
целесообразным установить оперативный негласный контроль над Н.С.Хрущевым  и
его сыном Сергеем Хрущевым... Вместе с тем было  бы  желательно,  по  нашему
мнению,  еще  раз  вызвать  Н.С.Хрущева  в  ЦК  КПСС   и   предупредить   об
ответственности за разглашение и утечку партийных и государственных секретов
и потребовать от него сделать в связи с этим необходимые выводы..."*
   В поведении Андропова много  неясного.  О  передаче  копии  магнитофонных
пленок на Запад он знал с самого начала. И  вдруг  такой  поворот?!  Видимо,
происшедшее со Стоунами испугало  Андропова,  и  он  решил  подстраховаться.
Однако те люди, которые  действовали  там,  никаких  новых  распоряжений  не
получили. В дело включились новые-старые игроки из иного департамента. Но об
этом чуть позже.
   ...29 мая стояла июльская жара. Работалось отцу тяжело,  но  пришла  пора
прополки и рыхления. Отец взял  тяпку,  пошел  на  огород,  возился  там  до
середины дня. Днем вернулся, обедать не стал, пожаловался,  что  плохо  себя
чувствует, болит сердце. Походил по дому,  надеясь,  что  боль  пройдет.  Не
прошла.  Вызвали  врача.  Владимир  Григорьевич   констатировал   тяжелейший
инфаркт. Отца немедленно отвезли в больницу на улице  Грановского.  Начались
беспокойные дни неопределенного ожидания.
   Владимир Григорьевич объяснил,  что  в  больнице  отцу  пробыть  придется
долго, несколько месяцев, но критичны первые десять  дней.  Может  случиться
все что  угодно,  и  он  может  умереть  в  любую  минуту.  "Мы  делаем  все
возможное", - закончил он стандартной фразой. Несмотря  на  казенность,  его
слова подействовали на меня успокаивающе. Пользуясь своими правами  главного
врача больницы, он выписал мне пропуск, позволявший ежедневные  посещения  в
любое время. Предупредил только, что отца нельзя волновать.  Волнение  может
пагубно сказаться на течении болезни.
   Каждый день, когда днем, когда вечером, я приходил к отцу  и  проводил  у
него час-полтора. Дни стояли жаркие, но в палате было  прохладно  -  работал
кондиционер. Старое здание, построенное еще в  начале  тридцатых  годов  для
Лечсанупра Кремля, недавно капитально переоборудовали.
   Отец лежал неподвижно на спине, читать ему не разрешали, и он  предавался
размышлениям. Я пытался развлечь его, рассказывал разные  домашние  новости,
говорил о том, как идет работа над мемуарами, что делаю я, а что - Трунин.
   Рядом с кроватью стоял прибор, провода от него тянулись к больному, а  на
экране непрерывно рисовалась ломаная зеленая линия  кардиограммы.  В  палате
постоянно дежурила сестра - положение больного было тяжелым. Только когда  я
приходил, она ненадолго покидала палату.
   Отец не любил, как он говорил, пустого  времяпрепровождения.  К  нему  он
относил и мои визиты. Начинал притворно сердиться:
   - Ну чего ты сюда ходишь? Тебе что, делать нечего? Тратишь свое  время  и
мне мешаешь. Я здесь постоянно занят: то капельницу ставят, то укол  делают,
то врачи с осмотром приходят, то  температуру  меряют.  Времени  скучать  не
остается.
   Но по выражению лица было видно, что приходы мои  ему  приятны.  Навещали
его, конечно, и мама и сестры.
   Время шло,  дела  пошли  на  поправку.  Разговоров  о  смерти  больше  не
возникало.  Я  помнил  предупреждение  Беззубика  беречь  отца  от   всякого
волнения, и потому мои разговоры с ним были преисполнены оптимизма.
   Меду тем события стали приобретать мрачные тона.  Началась  новая  стадия
охоты за мемуарами.
   Первые предупреждения прозвучали  весной,  когда  отец  еще  был  здоров.
Поначалу я не отнесся к происходящему с надлежащей серьезностью. Слишком все
походило на плохой кинофильм. О том, что не  все  ладно,  я  узнал  в  конце
апреля.
   В нашем отделе работал Володя Лисичкин - симпатичный,  улыбчивый  молодой
человек. Влетевший в тот солнечный апрельский день  в  нашу  комнату  Володя
выглядел необычайно растерянным. Оттащив меня в уголок, он  без  предисловий
таинственным шепотом сообщил: "Ты знаешь, за тобой следят!!!"
   Я не поверил. И хотя предыдущие события должны были приучить меня  ничему
не удивляться, подобное  в  голове  не  укладывалось.  Следят  за  шпионами,
уголовниками - они прячутся от закона. А чего следить за мной?
   Мемуары? Без сомнения!
   Володя продолжал:
   - Ты час назад ехал по Ленинскому просп