нако  "доброжелатели"  выбрали  глубоко  ошибочный  путь,   не   изучив
психологию своего объекта.
   - Именно после их угроз я принял окончательное и  бесповоротное  решение.
Если раньше еще могли быть сомнения, поскольку мы не знали  друг  друга,  то
тут я уж решил быть твердым до конца, - заключил Эрнст Иосифович.
   Вот такая разная реакция оказалась у двух людей, у двух скульпторов.  Кто
был прав? Кто выиграл? Не знаю. Знаю только, что Неизвестный Государственной
премии не получил, зато обрел всемирное признание.  Церетели  же  добавил  к
Ленинской премии еще и  Государственную,  а  впоследствии  заполонил  своими
скульптурами пол-Москвы. Стал миллионером.
   После нашей встречи дела завертелись. На следующий  день  мы  оформили  в
нотариальной конторе договор, съездили на кладбище. Эрнст Неизвестный обещал
через несколько дней показать первый эскиз.
   На кладбище я бывал регулярно. Поддерживал порядок  на  могиле.  Время  и
осень сделали свое дело. Венки пожухли, фотография промокла. Несмотря на все
наши старания, вода попала под пленку. Мне в очередной раз  помогли  друзья.
На моей старой работе, в ОКБ Челомея, сделали  добротную  временную  стойку,
там же надежно заварили в плексиглас новую фотографию.
   Мне казались неуместными на могиле официальные  портреты  отца.  Хотелось
поставить фото почеловечнее, чтобы все видели не бывшего премьера, а  живого
человека. Так появился на могиле последний, сделанный при жизни отца снимок.
Он там без галстука, домашний, с усталой улыбкой смотрит в объектив.
   Маме фото не понравилось, и она попросила его заменить. Я какое-то  время
сопротивлялся. Однако она была не одинока, портрет не  понравился  и  другим
родственникам и близким. В конце концов  я  сдался.  Установили  фотографию,
сделанную к семидесятилетию, - улыбающийся, довольный отец со  всеми  своими
медалями на груди. Очевидно, Неизвестный был прав: Хрущев -  символ,  он  не
должен показываться людям с расстегнутым воротничком.
   Тем временем продолжались хлопоты насчет увеличения размера  участка  для
сооружения надгробия. Неизвестный  тоже  считал,  что  площадь  должна  быть
побольше, хотя предложение  Церетели  он  определил  как  "чисто  грузинский
размах". Нужны были решительные шаги, и я обратился  к  управляющему  делами
ЦК.
   Павлов, однако, сам решать вопрос не взялся:
   - Я переговорю  с  товарищем  Промысловым,  он  поможет.  Вы  ему  завтра
позвоните.
   С В.Ф.Промысловым мы жили в одном доме, неизменно здоровались  и  вообще,
были хорошо знакомы - ведь его сделали мэром Москвы  еще  при  отце.  Я  был
абсолютно уверен в его быстром и положительном ответе. Как выяснилось,  я  и
понятия не имел, кем  теперь  стал  мой  любезный  сосед.  Сам  он  со  мной
разговаривать не стал. В секретариате  меня  адресовали  к  его  заместителю
Валентину Васильевичу Быкову.
   Быков принял меня любезно, но оказался совершенно не в курсе дела. Тут же
побежал к Промыслову, но вернулся обескураженным:
   - Он говорит, что ему никто  не  звонил.  Так,  бросил  мне:  набавь  ему
сантиметров по тридцать. Просто не знаю, что делать?
   Видно, Промыслов решил покуражиться.
   Сам Валентин Васильевич очень хотел помочь, готов был сделать все, что  в
его силах. Мы сговорились, что он своей властью выделит участок размером два
с половиной на два с половиной метра. Тут же Быков подписал нужные бумаги.
   Дело сдвинулось. Мне тогда казалось, что  через  год,  от  силы  полтора,
работа завершится. Я не мог себе представить, что она растянется  на  долгих
четыре года.
   Когда  я  рассказал  о  посещении  Неизвестного  маме,  она  восторга  не
выразила, но  и  не  возражала.  Собственных  предложений  у  нее  не  было.
Черно-белую идею она оставила на совести скульптора, а вот на  памятник  без
портрета она категорически не соглашалась.
   - Надгробие - произведение сугубо  личное,  память  о  близком  человеке.
Мнение Нины Петровны - решающее. Я найду  способ  поместить  портрет  Никиты
Сергеевича, - согласился Эрнст Иосифович.
   Работа шла. Раз, а то и два  раза  в  неделю  я  приезжал  по  вечерам  в
мастерскую. Эрнст Иосифович работал утром и днем. Допоздна мы засиживались в
его комнатке, говорили обо всем: о памятнике, политике, его и  моей  работе,
Боге, встречах с отцом, вообще о жизни.
   Семнадцатилетним мальчишкой Неизвестный ушел на  фронт.  Окончил  военное
училище в Кушке. Воевал десантником. Был награжден, и не раз. Тяжело ранен -
ему  перебило  позвоночник,  стал  инвалидом  первой  группы.  "Нуждается  в
постоянном уходе", - показывал он запись в медицинском заключении. С этим он
не мог согласиться, характер не позволял. Инвалидность была не для него.  Он
преодолел болезнь, получил высшее художественное и философское  образование.
Перетаскивая с места на место  какую-нибудь  тяжелую  скульптуру,  улыбаясь,
приговаривал: "Нуждается в постоянном уходе".
   Круг его друзей был  необычайно  широк,  разнообразен  и  интересен.  Все
тянулись к нему. Часто вечерние посиделки  превращались  в  шумные  диспуты.
Иногда, когда настроение было особенно хорошим,  Эрнст  Иосифович  развлекал
нас своими устными рассказами: серьезными  об  Индии,  шутливыми  о  поясном
портрете маршала Чойболсана, грустными о разных историях, происшедших с  ним
в Москве.
   С каждой встречей я - профан - все больше начинал понимать кое-что в  его
творчестве. Многие из работ Эрнста Иосифовича, вызывавшие раньше  недоумение
и даже протест, мне стали нравиться.
   Я уже упоминал о  стоявшем  в  прихожей  цинковом  Орфее.  Чем  дольше  я
вглядывался в него, тем больше он меня захватывал. Передо  мной  раскрывался
глубокий философский смысл этого  произведения,  и  в  моей  душе  он  начал
перекликаться с духовной сущностью моего отца - он вот так же отдал себя  до
конца людям. Я подолгу стоял перед скульптурой, вглядывался в нее. Благо,  в
мастерской я стал своим человеком и давно уже своим присутствием  никого  не
смущал.
   Как-то раз я даже предложил Неизвестному использовать  эту  скульптуру  в
качестве  надгробия.  Он  удивился  и  сказал,  что  хотя   всегда   приятно
устанавливать свою работу,  но  эта  не  годится.  Нам  нужно  что-то  более
строгое, монументальное. Орфей же  слишком  легкомыслен,  он  подошел  бы  в
качестве памятника поэту, а не государственному деятелю. То,  что  задумано,
значительно лучше и больше подходит для могилы Хрущева.
   Общаясь с Неизвестным, я старался понять его взгляды  на  искусство,  его
философию. Постепенно кое-чему научился.
   А ведь при первых встречах на  душе  у  меня  было  неспокойно.  Конечно,
Неизвестный большой художник, но он "абстракционист" - слово для  меня  было
если не ругательным, то не  очень  престижным.  Как  его  манера  творчества
выразится в памятнике отцу? А главное, что меня беспокоило, будет  ли  похож
портрет? Я боялся увидеть кубики, треугольники, искаженные черты.
   Однажды я все высказал Эрнсту Иосифовичу. Он весело рассмеялся:
   - В нашем деле все и проще, и сложнее.  Например,  я  не  отношу  себя  к
какому-то одному направлению в искусстве - ни к абстракционистам, в чем меня
обвинял твой отец, ни к реалистам.  Каждое  из  них  ограничивает,  обедняет
художника. Все хорошо на своем месте. Возьмем наш  памятник.  Нина  Петровна
хочет, чтобы был портрет Никиты Сергеевича. И это  должен  быть  именно  его
портрет, а не мое видение, скажем, его  философии  через  портрет.  Тут  все
должно быть максимально похоже. Реализм, приближающийся в натурализму. И это
правильно. Именно так я и буду лепить. Ведь я делаю надгробие.  Вы,  родные,
когда  придете  на  кладбище,  захотите  увидеть  своего  отца,  а  не   мое
представление о нем.
   - Теперь  давай  посмотрим  на  замысел  всего  памятника,  его  идею,  -
продолжал Неизвестный.  -  В  нем  заложено  извечное  противоречие,  борьба
светлого прогрессивного  начала  с  реакционным.  Как  ее  показать  в  виде
реальных, фотографических  изображений?  Они  будут  уводить  нашу  мысль  в
сторону,  сводить  ее  к  обыденному.  Здесь  просится   абстрактная   идея,
отражающая полет мысли  художника.  В  нашем  случае  -  это  сцепившиеся  в
противоборстве белое и черное.
   Так продолжалось мое образование. Раньше я без оговорок принимал расхожее
мнение наших идеологов - "абстрактную картину может нарисовать любой, а  вот
попробуй сделать реалистическое изображение, тут надо  попотеть".  Теперь  я
видел,  что  абстракция  требует  куда  большего   таланта,   чем   создание
реалистического изображения.
   Вот и  напрашивается  горький  вывод:  отец  боролся  не  с  тем,  с  чем
следовало, и не с теми, с кем следовало. Только понял он это,  увы,  слишком
поздно.
   Не сразу Неизвестный рассказал мне  историю  злосчастных  столкновений  в
Манеже.
   - Почему ни я, ни мои друзья не держим зла на Хрущева?  Он  противоречив,
но проводил честную, прогрессивную политику, а в Манеже его просто натравили
на нас. И выставку эту устроили нарочно, привезли все в последний момент. Мы
поначалу понять не могли, почему вдруг так заторопились. Им  надо  было  нас
уничтожить, чтобы самим выжить*.
   Борьба течений в искусстве была не на первом месте.  Главное  для  них  -
деньги,  а  я  к  тому  времени  собрал  обширный  материал  о  коррупции  и
взяточничестве среди наших московских заправил в искусстве. Они приглашали и
меня вступить в мафию. Когда я отказался, решили дать бой и уничтожить.
   Эта история началась давно, я тогда еще учился в институте. В  1954  году
объявили закрытый конкурс  на  монумент  в  память  300-летия  воссоединения
Украины с Россией. Место выделили на площади  у  Киевского  вокзала,  камень
заложили. Это был первый и последний действительно объективный конкурс.  Все
работы были под девизами, и никто  не  знал  истинных  фамилий  авторов.  Я,
студент третьего курса, его выиграл. Вон на полке макет - "Бандурист".  Твой
отец видел фотографии макета. Он ему понравился, по крайней мере,  ни  слова
против он не сказал. Все другие меня хвалили, а в газетах писали: победитель
- бывший фронтовик, студент. И тем не менее его не поставили  и  никогда  не
поставят. Предлоги были самые  объективные:  то  средства  не  выделили,  то
бензина нет, то камня, то экскаватор сломался. Правда же была в другом.
   Я хотел вступить тогда в московское отделение Союза. Все были "за",  меня
приняли. И тут же вежливо отвели в сторону и стали объяснять правила  жизни:
"У скульпторов гонорары очень высокие, жить можно хорошо. У  нас  существует
некая неофициальная, конечно, очередь. Сегодня вы выиграли, завтра - другой.
Этим правилам мы все следуем и вам советуем". Я был молодой, горячий. Послал
их: "Надо  честно  соревноваться,  я  же  всех  вас  талантом  одолею!"  Мои
собеседники посмеялись: посмотрим-де,  но  предупредили:  "Без  нас  путь  в
большое искусство тебе заказан".
   К сожалению, они знали, что говорили. Ни одной моей работы  в  Москве  не
поставили: ни "Бандуриста" у Киевского вокзала, ни "Крылья" на площади перед
Военно-воздушной академией Жуковского, ни "Строителя Кремля".  А  ведь  были
постановления правительства, мощнейшая поддержка сверху. "Строителем Кремля"
лично Шепилов занимался. Но опять - то нет цемента, то  камня,  то  рабочих.
Время протянули, и можно списать. Все забыли о старых решениях.
   Рассердился я, набрал целое досье и на наших мэтров,  и  на  министерское
начальство, как они взятки собирают. Был у нас один  там  начальник  главка,
все ходили ему "спинку мылить". Так  у  них  почему-то  называлась  передача
денег. Решил я вывести их на чистую воду, разоблачить безобразия. Собрался к
Хрущеву. Уже и  Владимиру  Семеновичу  Лебедеву  позвонил,  он  день  и  час
свидания назначил. По молодости проговорился кому-то. Накануне вечером зашел
я в "Националь" поужинать. Подсели ко мне какие-то незнакомые ребята.  Слово
за слово, и началась драка. Ты меня знаешь, со мной  справиться  нелегко.  В
армии меня, десантника, не бить, а убивать учили. Но тут, видно, подобрались
не сявки, а профессионалы. Избили меня по всем правилам.
   На следующий день мне в ЦК  идти,  а  там  уже  донос  о  пьяном  дебоше,
учиненном скульптором Неизвестным. Не мог же я идти к Лебедеву открывать ему
глаза с фингалом под собственным глазом. Позвонил, извинился, придумал,  что
заболел.  Он  сочувственно  похмыкал  и  перенес  встречу.  Так  она  и   не
состоялась.
   Решили добить меня в Манеже, а заодно и других проучить. Стоим мы тогда у
своих произведений, ждем. Появляется твой батя: он нас не видел,  не  знает,
работ не смотрел. Конечно, ему уже до этого разъяснили,  настроили,  а  сюда
привезли  лишь  для   подтверждения   нашего   "буржуазного   идеализма"   и
"абстракционизма".
   Тут и произошел наш бурный разговор. Я, знаешь, ощутил, что то, что я  не
сдался, а попер на твоего отца, как и он на меня, ему понравилось. Он всегда
уважал сильных людей. А когда он под конец заявил, что я просто своего  дела
не знаю, и вся свита радостно закивала, я ему ответил:
   - А вы проверьте, комиссию назначьте.
   Он осекся, посмотрел на меня пристально и совсем другим, спокойным  тоном
закончил:
   - И назначим.
   Тут же бросает своим:
   - Назначьте авторитетную комиссию, пусть он покажет, на что  способен  на
деле.
   И дальше пошел.
   Правда, кое-кто все понимал. Лебедев после всего шепнул мне:
   -  Будет  совсем  плохо  -  звоните.  Выберем  момент,   доложим   Никите
Сергеевичу!
   После Манежа такое началось! Они почувствовали  безнаказанность,  полезли
рвать живое мясо. Сначала меня обвинили в том, что  я  ворую  стратегическое
сырье - бронзу.  Опять  Хрущеву  донесли.  Назначили  проверку:  все  чисто.
Показал, что для своих отливок я собирал старье - краны, ступки, другой лом.
Не удалось.
   Тогда снова вытащили обвинение в профессиональной непригодности: я-де  не
умею делать реалистические скульптуры и потому мои изображения абстрактны. И
это говорили профессионалы, академики!  Я  напомнил:  Хрущев  велел  собрать
комиссию. Собрали комиссию. Я в их присутствии по всем канонам соцреализма в
течение нескольких дней  сделал  скульптуру  -  два  с  половиной  метра!  -
сталевара, разливающего сталь. Вот ее фотография. Ее потом  тиражировали  по
всему Союзу. За нее я получил такой гонорар, какой мне никогда и не  снился.
Но это не искусство, а только поделка. Мысли-то - никакой. Опять вышла у них
осечка.
   Тогда решили созвать собрание. Обвинили нас в отсутствии патриотизма. Мы,
обвиняемые, прошли фронт, ранены, награждены,  а  обвинители  тогда  надежно
"забронировались", защищали Родину с  тыла.  Вот  мы  и  решили  "пошутить":
пришли в гимнастерках, у всех грудь в боевых орденах, нашивки за ранения.  А
они с трибуны талдычат о патриотизме.
   А к Хрущеву я так и не попал. Звонил Лебедеву, да он все  откладывал:  то
занят, то просто считал - пока не  время.  Позже  он  мне  помог:  видно,  и
Хрущеву  доложил.  В  1964  году  вдруг  дали  мне  проект  Дворца  мысли  в
Академгородке. Но уж не везет так не везет. Я только развернулся, как твоего
отца сняли, и опять все по нулям.
   Сегодня побеждают они. Меня снова предупредили: "И не рыпайся. Кто бы где
бы ни решал, ни одной работы в Москве у тебя стоять  не  будет".  Оказалось,
правда.
   Последний пример. Несколько лет назад я  выиграл  конкурс  на  сооружение
мемориала на Поклонной горе в честь  Победы  над  фашизмом,  было  несколько
туров. За меня выступали и общественность,  и  генералы,  и  даже  Моссовет.
Против - только мои собратья-художники. И чем все кончилось?  Мемориал  даже
не начали строить.
   Мои же идеи присвоил другой скульптор и построил мемориал  в  Волгограде.
Вот смотри - он показал иллюстрацию из "Огонька" - у меня женщина с  флагом,
а у него точно такая же, но с мечом. У меня флаг позади,  он  уравновешивает
фигуру, рвущуюся вперед. Центр тяжести на месте, и скульптура устойчива.  Он
же сунул в руку меч, и теперь ее удерживает от падения  целый  пук  стальных
канатов, натянутых внутри торса. И рельефы на стенах похожи.
   Но все это не главное. И, ты меня извини, памятник твоему отцу - тоже для
меня не главное. Это большая работа, и посвящена она большому  человеку,  но
главное  для  меня  -  другое.  Моя  мечта  и  цель  в  жизни  -   монумент,
олицетворяющий развитие духа, историю развития  жизни,  цивилизации,  борьбу
разума с творениями рук своих, убивающих человека, его дух.
   Это будет семь колец "Мёбиуса", вставленных одно в другое. Самое  большое
- сто пятьдесят  метров  в  диаметре.  "Мёбиусы"  будут  покрыты  рельефами,
изображающими историю развития нашего разума, борьбы жизни и смерти, добра и
зла. Есть и макет памятника и рисунки рельефов. Все эти альбомы -  заготовки
к моей главной работе.
   К монументу будут вести четыре дороги: с востока, запада, севера  и  юга.
Подходя все ближе и ближе, человек ощутит все  величие  сооружения,  величие
своего разума.  Подняться  на  кольцо  можно  будет  через  семь  коридоров,
олицетворяющих семь смертных грехов. Проект готов, дело - за заказчиком.
   Я обращался в ЦК. Там у меня есть друзья, они меня поддерживают. Но они -
идеологи в международном  отделе  у  Пономарева.  Мне  же  нужны  заказчики,
располагающие средствами  и  ресурсами.  Сооружение  такого  масштаба  -  не
простая инженерная задача. По моим  подсчетам,  все  обойдется  миллионов  в
десять-пятнадцать. Не получится у нас - предложу проект ООН. Идея  монумента
соответствует целям этой организации, а сейчас приближается ее  сорокалетний
юбилей.
   Так что, видишь, мои злоключения в очень незначительной степени связаны с
твоим отцом. Он сам оказался жертвой хорошо продуманной провокации и в конце
концов пострадал больше, чем я. В Манеже одним ударом и с нами свели  счеты,
и его лишили союзников. Я хочу сделать памятник, отражающий  значительность,
противоречивость и трагизм личности Хрущева, - сказал Эрнст Иосифович.
   К сожалению, "Мёбиусы" ("Древо жизни") постигла та  же  участь.  Монумент
так и не сооружен до сих пор ни у нас, ни за рубежом. Есть у меня фотоколлаж
- макет "Мёбиусов", величественно парящий над панорамой некоего города.
   Неизвестный продолжал  работу  над  надгробием.  Задача  вписать  портрет
оказалась непростой. Отбрасывались вариант за вариантом.  Сначала  поставили
бюст на стеле перед камнем. Получился разрыв  в  композиции.  Убрали  стелу,
бюст как бы повис без опоры. Все эти варианты Эрнст  Иосифович  проверял  на
гипсовых макетах.
   Наконец решение нашлось: бронзовая голова цвета старого  золота  стоит  в
нише на белом мраморе на фоне черного гранита.
   О цвете головы  у  нас  было  много  споров.  Я  уговаривал  Неизвестного
затонировать ее темнее, он не соглашался. Наконец решили сделать под  старое
золото, тем более что бронза от времени неизбежно потемнеет.
   Так в хлопотах прошло более полугода.  Наступало  лето  1972  года.  Идея
надгробия окончательно  выкристаллизовалась.  Мы  решили  устроить  семейное
утверждение проекта. В мастерскую приехали  мама  с  Радой.  Лена  была  уже
смертельно больна.
   Эрнст Иосифович подробно рассказал о своих идеях. В  большой  комнате  на
вращающейся подставке  стоял  затонированный  макет  надгробия.  Поговорили,
задали вопросы, выслушали ответы и согласились с мастером.
   До  начала  осуществления  проекта  требовалось  еще  многое   завершить:
во-первых, надо было в деталях разработать конструкцию самого  монумента,  а
главное - утвердить его  на  художественных  советах  Художественного  фонда
РСФСР и Главного архитектурно-планировочного управления (ГлавАПУ) Моссовета.
Без их печатей на чертежах памятник не  возьмется  делать  завод  и  его  не
позволят установить на Новодевичьем кладбище.
   Эрнст Иосифович откровенно боялся совета. Он  накопил  богатый  и  весьма
печальный опыт. Однако, на удивление, все прошло гладко. После  получасового
обсуждения члены совета  Художественно