Но я уже передумал. Трунин почти не  был  знаком  с  отцом,  в  первый  и
последний раз встретился с ним на даче в этом году. Я отошел.
   Вадим выговаривал мне потом: он всю дорогу от зала прощания  до  кладбища
готовился, но я его не позвал.
   На глаза мне попался Вадим Васильев, мой старый друг  еще  по  институту.
Его отец погиб в сталинских лагерях, на него во всем можно было  положиться,
он-то не струсит. "Да, конечно, я скажу", - ответил он не раздумывая.
   Пока я организовывал митинг, время прощания истекло, пора было  ехать  на
кладбище. Я подошел к маме и сообщил ей о митинге.  Естественно,  умолчав  о
том, как я договаривался. Для нее очень важна была позиция ЦК, и  мои  слова
ее успокоили.
   Навсегда запомнилась картина в  зале  прощания:  рыдающие  Юля-старшая  и
Юля-младшая, окаменевшая Рада и обессилевшая мама.
   Присутствующие ушли из зала, мы остались семьей. Это были  самые  тяжелые
минуты. Мама собрала все силы и держалась молодцом. Рядом Рада.
   Поцеловали отца.  Страшно:  совсем  недавно  это  был  живой,  подвижный,
веселый человек, а тут губы встречаются с каким-то чужим холодом...
   У меня есть фотографии, запечатлевшие вынос тела: Антон Григорьев - певец
Большого  театра,  Валерий  Самойлов,  Семен  Альперович  -  мои  друзья   и
сослуживцы по ОКБ, Миша Жуковский - профессор, врач.
   Сели в автобус, посередине стоял гроб. Тронулись. Впереди шла милицейская
машина. За нами следовала машина из поликлиники с  медицинской  сестрой,  на
всякий случай, за  ней  еще  несколько  автомобилей.  А  следом  растянулась
кавалькада журналистов.
   Едва мы тронулись, из лесочка,  окружавшего  ритуальный  зал,  посыпались
солдаты - набилось их там много больше, чем показалось поначалу.
   Выехали на Рублевское шоссе, и вот мы уже на  Кутузовском  проспекте.  Не
задерживаясь, проскакиваем перекрестки. Машины едут быстро, на  мой  взгляд,
неприлично быстро для похоронной процессии. Вот и  мост.  Здесь  нет  левого
поворота, но за мостом специально по этому случаю стоял регулировщик.  Четко
выброшенный  влево  жезл  остановил  движение,  и  мы   беспрепятственно   и
неожиданно для меня свернули на набережную. Значит, по Садовому кольцу мы не
поедем. Очевидно, нас не хотели пускать по людным улицам.
   Подъехали к Новодевичьему. Вокруг  оцепление,  войска,  а  за  оцеплением
группы людей. Свернули в ворота. Тогда кладбище было открыто для  посещений.
Поэтому в глаза сразу  бросилось  необычное  объявление:  "Сегодня  кладбище
закрыто.  Санитарный  день".  Мы  проехали  внутрь,   а   остальные   машины
остановились у входа.  Миновали  центральную  площадку,  где  всегда  стояли
деревянная трибуна и постамент для гроба. Сегодня там  ничего  не  было,  их
предусмотрительно убрали.
   Как  вспоминает  Виталий  Петрович  Курильчик,  работавший  в  то   время
заместителем начальника управления  бытового  и  коммунального  обслуживания
Мосгорисполкома, в чьем ведении находились и кладбища, волнения у начальства
по  поводу  возможного  митинга  на  кладбище  начались  еще   накануне,   в
воскресенье. Его разыскал дома какой-то  работник  ЦК,  чтобы  осведомиться,
есть ли трибуна на кладбище. Узнав, что трибуна  установлена  на  ритуальной
площади, приказал ее убрать - на случай стихийного митинга. Виталий Петрович
резонно возразил, что  ни  присутствие,  ни  отсутствие  трибуны  погоды  не
сделает, и со своей стороны предложил объявить на кладбище санитарный  день.
Трибуну,  правда,  он  убрал.   Курильчик   отметил   и   грубое   нарушение
общепринятого ритуала похорон: машина не должна была въезжать на  территорию
кладбища.
   Видимо, в тот день устроителям было не до приличий. Доехав до  упора,  мы
остановились: дальше вела узенькая дорожка, машине не проехать, и  последние
несколько десятков метров гроб несли на руках мои  друзья:  Юра  Дедов,  Юра
Гаврилов, Володя Модестов, Петя Кримерман и многие другие.
   Пока гроб устанавливали у могилы на металлическую подставку, я поспешил к
воротам - надо было всех пропустить. Еще не раз я бегал к воротам, пропуская
своих и всех тех, кому удалось пробраться через многочисленные кордоны.
   Все было предусмотрено. Ближайшие станции метро не выпускали  пассажиров,
городской транспорт, шедший к кладбищу, не работал. Сотрудники КГБ и милиция
придирчиво проверяли документы, и надо было проявить чудеса настойчивости  и
изобретательности, чтобы прорваться.  Какой-то  учитель  привел  к  кладбищу
отряд пионеров со знаменем. Разгонять их было поздно, и  пионеров  затолкали
за военный автобус. Петю Якира* попросту препроводили в  отделение  милиции.
Были и другие прискорбные случаи, о которых мы узнали много позже.
   Спустя много  лет  я  узнал,  что  приходил  проститься  с  отцом  Андрей
Дмитриевич Сахаров. Охрана не посмела его задержать,  а  вот  сопровождавших
его  единомышленников  на   кладбище   не   пропустили.   Как   впоследствии
рассказывала мне Юлия Вишневская*, она была в этой группе, они бегали вокруг
высоченной каменной ограды кладбища, пытаясь хоть что-то  разузнать,  что-то
увидеть, но тщетно.
   Каждого,  проникшего  к  воротам   и   на   территорию,   не   скрываясь,
фотографировали сотрудники органов в штатском. Их было в избытке.
   Всю дорогу, сидя у гроба, я  мучительно  раздумывал,  что  мне  говорить.
Никакой подготовленной речи у меня, понятно, не было, только обрывки  ночных
мыслей. Я не намеревался говорить о  конкретных  заслугах  отца.  Во-первых,
подобный тезис всегда спорен, да и сегодня это звучало бы вызовом властям, а
задираться мне не хотелось. Естественно, не собирался  я  касаться  и  самих
властей. Все суетное осталось для отца позади. Я так и  не  придумал  ничего
конкретного, но общая идея выступления у меня оформилась, слова должны  были
прийти сами собой.
   На кладбище возникла новая проблема - без трибуны меня никто не увидит  и
не услышит. У могилы собралась довольно большая толпа. Видимо, на физическую
невозможность проведения митинга и рассчитывал Павлов,  не  возражая  против
моей просьбы.
   Я растерянно огляделся, мое внимание остановилось на куче земли,  вынутой
из могилы. Рядом на подставке - гроб с телом отца. У изголовья стояли  мама,
Лена, Рада, Юля, Юра, другие наши родные, еще какие-то знакомые и незнакомые
люди. Не раздумывая, я полез на эту кучу. Сверху было хорошо видно. На  меня
внимания не обращали, я мало кому был знаком. Все  молча  ждали,  что  будет
дальше. Толпа сжималась вокруг.
   На солнце набежала туча, начал накрапывать дождь, но  на  него  никто  не
обращал внимания.
   - Вот и небо плачет вместе с нами,  -  непроизвольно  вырвалось  у  меня.
Затем я начал говорить: - Товарищи, мы  сегодня  прощаемся  с  нашим  отцом,
Хрущевым Никитой Сергеевичем...
   Слова сами цеплялись друг за друга. Я говорил о том, что мы  не  проводим
официальный траурный митинг, нет запланированных ораторов. Тем  не  менее  я
хочу сказать несколько слов о человеке, тело которого мы  сейчас  опустим  в
могилу.
   Я  сказал,  что  не  хочу  говорить  о   роли   Никиты   Сергеевича   как
государственного деятеля. Моя оценка - сына и современника - не  может  быть
объективной. Свое суждение вынесет история, она расставит все на свои места,
оценит каждого по заслугам. Единственно, в чем невозможно сомневаться, - это
то, что Никита Сергеевич  искренне  стремился  сделать  все  для  построения
нового, светлого мира, мира, где бы лучше жилось всем. Конечно, были на  его
пути и ошибки, но не ошибается тот, кто ничего не  делает.  А  он  делал,  и
делал много. Не вызывает сомнения, что личность Хрущева не будет забыта, она
не оставляла и не оставляет никого равнодушным: у него есть друзья,  есть  и
враги. И споры о нем, о его делах  не  затихнут  еще  долго.  Это  еще  одно
свидетельство того, что жизнь свою он прожил не зря. Я говорил о нем как  об
отце, моем отце, отце всего нашего семейства. Он был хорошим  отцом,  мужем,
другом. Он жив в наших сердцах. Пусть  он  остается  в  сердцах  близких,  в
сердцах  его  многочисленных  друзей.  Нет  слов,  способных  выразить  наши
чувства. Говорил я и о том, что  мы  потеряли  человека,  который  имел  все
основания называться человеком. Не так много людей, которых можно  поставить
рядом с ним. Закончил я свое выступление традиционным прощанием:
   - Да будет земля ему пухом!
   Сверху я видел микрофоны  журналистов,  протянутые  ко  мне,  и  старался
говорить погромче. Мне  хотелось,  чтобы  мои  слова  запомнились,  еще  раз
напомнили людям о человеке, отдавшем им всю свою жизнь. Видел я и  другое  -
рядом с каждым журналистом стояли похожие друг на друга  люди  в  одинаковых
одеждах и что-то громко бубнили, стараясь помешать записи.
   Потом  мне   рассказывали,   что,   когда   я   начал   говорить,   среди
присутствовавших там по службе возникло замешательство: нельзя, не положено.
Но действовать никто не решился, такой команды не поступало.
   Я огляделся и предоставил слово Надежде  Диманштейн,  а  сам  отступил  в
сторону.
   Несмотря на свой преклонный возраст, она легко вскарабкалась по скользкой
глине и, глядя поверх голов, звонко заговорила. Она сказала о работе  Никиты
Сергеевича на Украине, где им пришлось работать рука об  руку,  об  успешном
решении возникавших задач. Потом она перешла к теме сталинских  репрессий  и
реабилитации невинно пострадавших и роли в этом деле Хрущева.
   Закончила она словами:
   - Наш Никита Сергеевич всегда был честный, правдивый  человек,  настоящий
ленинец. Прощай, дорогой товарищ!
   После нее говорил Вадим Васильев. Он сказал о том, что у него наболело. О
своем безвременно погибшем отце,  о  реабилитации,  о  других  жертвах  того
времени.
   - Низкий поклон тебе, дорогой Никита Сергеевич, - закончил он.
   Речи кончились, наступили минуты последнего прощания. Задние  ряды  стали
напирать, всем хотелось сказать последнее "прости".
   Я собрал своих друзей, мы образовали проход. По этому  туннелю  двинулись
люди. Они клали цветы, прощались с отцом. Минут через пятнадцать кагэбэшники
перекрыли проход, опять началась давка, и мне пришлось снова  вмешаться,  со
мной не спорили,  подчинялись.  Наконец  прошли  все.  Последними,  один  за
другим, потянулись иностранные  журналисты.  Советских  журналистов  там  не
было. В наших архивах  это  печальное  событие  не  оставило  документальных
свидетельств.
   Настало время прощаться и нам. Мама держалась с трудом. Вот и  все.  Гроб
опускается в могилу. Бросаем горсти земли. Заработали лопаты могильщиков,  и
выросший холмик покрылся немногочисленными венками, живыми цветами.
   Мама  не  может  удержаться  и  закрывает  лицо   платком.   Ее   бережно
поддерживает Антон Григорьев.
   В этот момент я увидел, что по дорожке от входа к могиле спешит человек с
венком в руках. Мне он  был  незнаком.  Запыхавшись,  он  с  удовлетворением
честно выполненного долга бережно уложил венок на могилу. На ленте мы прочли
надпись "Никите Сергеевичу Хрущеву от Анастаса Ивановича Микояна".
   Оказывается, Серго в субботу не сказал отцу о случившемся. Приехал он  на
дачу довольно поздно -  Анастас  Иванович  допивал  свой  чай.  Выглядел  он
усталым. Поговорили о том, о сем. Серго сомневался  -  надо  ли  сообщать  о
смерти Хрущева сейчас, на ночь глядя. Отец разволнуется, не сможет  заснуть.
Решил отложить сообщение до утра. А поскольку он  возвращался  в  город,  то
попросил секретаря сообщить печальную новость Анастасу Ивановичу.  Она  жила
вместе с семьей Микояна на даче.
   Она горячо поддержала решение Серго перенести разговор на следующий  день
и заверила, что утром непременно все передаст. Конечно, она  ничего  ему  не
сказала. Тем, кто направлял ее действия,  совсем  не  нужен  был  Микоян  на
похоронах Хрущева. Так что Анастас Иванович узнал о  смерти  Хрущева  только
утром в понедельник из газеты "Правда".
   Отца похоронили. Толпа стала растекаться. Я  непроизвольно  заметил,  как
какой-то журналист, по виду японец,  поднял  из-под  ног  цветок  и  бережно
положил его на могилу.
   Друзей,  близких  и  просто  знакомых  мама  пригласила  на   поминки   в
Петрово-Дальнее. Пока доехали, тучи разошлись, выглянуло солнце.

   Собрались за большим столом. Места хватило всем, хотя и  было  тесновато.
Говорили много.  Одни  лучше,  другие  хуже,  но  все  тепло.  Особенно  мне
вспоминаются  добрые  слова   Петра   Михайловича   Кримермана   и   Михаила
Александровича Жуковского. Когда старые  "друзья"  разбежались,  именно  они
стали его собеседниками и товарищами. И сегодня они  пришли  разделить  наше
горе, и их слова об отце звучали особенно задушевно.
   Вспоминаются еще несколько эпизодов, завершивших этот  нелегкий  день.  К
нам пришел некий молодой человек, студент  факультета  журналистики.  Он  не
смог пробиться на кладбище и добрался до дачи, узнав каким-то образом адрес,
чтобы выразить свои соболезнования. В течение ряда последующих лет он звонил
мне, иногда заходил, потом исчез...
   Прошло несколько часов, за столом стало шумно, часть  гостей,  разбившись
на группки, о чем-то беседовала в парке. Тут и произошел незначительный,  но
запомнившийся эпизод.
   Я стоял у крыльца, когда прибежал потрясенный Миша Жуковский.
   - Ты знаешь, я тут гулял, зашел за угол, - он показал на  дом  охраны,  -
слышу голоса. Прислушался, а это мы, выступает кто-то.
   Был он не столько испуган, сколько заинтригован. Меня эти вещи  давно  не
волновали, и я успокоил его:
   - Это обычная подслушивающая система.
   Вскоре нам рассказали о Льве Андреевиче Арцимовиче. Он  не  мог  быть  на
похоронах:  возглавляя  делегацию  на  научном  конгрессе  в  Швейцарии.  На
заседании в день похорон он попросил всех почтить память Хрущева. Думаю, что
кто-то другой на подобное не осмелился бы. На следующий день  после  похорон
позвонил с выражением соболезнований  мэр  Сан-Франциско  Джордж  Кристофер.
Оказалось, он только вчера прилетел в Москву по какому-то делу,  рассчитывал
встретиться с отцом, привез ему сувениры. Из газет он узнал о постигшем  нас
горе, неведомыми путями разыскал мой телефон. Мы договорились о  встрече  на
следующий день в его номере в гостинице "Националь".
   Отец познакомился с господином Кристофером  в  1959  году  во  время  его
визита в США. Тогда впервые глава Советского правительства и к тому  же  еще
секретарь ЦК Коммунистической партии  должен  был  ступить  на  американскую
землю. Отец гордился приглашением, видел  в  нем  признание  возросшей  мощи
нашей страны, ее авторитета в международном сообществе.
   Подготовка к визиту велась  на  государственной  даче  в  Пицунде.  Отец,
Громыко, помощники под тентом на морском берегу с жаром обсуждали  стратегию
поведения,  старались  предугадать  возможные  неожиданности,  согласовывали
последние редакции речей. Не раз отец возвращался к  волновавшей  его  теме,
говоря, что разве можно было представить двадцать лет назад,  что  мощнейшая
капиталистическая страна  пригласит  в  гости  коммуниста.  Это  невероятно.
Сейчас же они не могут с нами  не  считаться.  Пусть  и  через  силу,  а  им
приходится  признавать  наше  существование,  нашу  силу.  Разве  могли   мы
подумать, что его, рабочего, позовут в гости капиталисты.  Видите,  чего  мы
добились за эти годы, втолковывал он своим слушателям.
   С таким настроением он и приехал в США. Визит проходил  успешно,  но  обе
стороны осторожно прощупывали друг  друга.  В  поездке  по  стране  по  мере
продвижения  на  Запад  все  чаще  появлялись  транспаранты  не   только   с
приветствующими гостя надписями.
   Помню, на  каком-то  полустанке  парень  размахивал  плакатом.  На  одной
стороне  его  было  написано:  "Привет  Хрущеву",   на   обороте:   "Свободу
Казахстану". Его физиономия лучилась дружелюбием, любопытством,  и  не  было
сомнений, что о Казахстане лично он имеет очень смутное представление.
   В выступлениях местных руководителей все чаще и  чаще  появлялись  слова,
которые отец расценивал как вмешательство в наши внутренние дела. Сначала он
делал вид,  что  не  обращает  на  них  внимания,  но  внутри  накапливалось
раздражение. Каждое слово воспринималось как проявление неуважения  к  нашей
стране, а этого отец терпеть не собирался.
   Скандал разразился в Лос-Анджелесе.  На  вечернем  обеде  в  честь  нашей
делегации мэр города Нортон Поулсон стал говорить, что  СССР  якобы  намерен
уничтожить США, затронул и другие дежурные темы.  На  сей  раз  формулировки
звучали жестче, чем раньше.
   В ответном слове отец взорвался. Он заявил, что как представитель великой
державы не потерпит подобного обращения, что США привыкли так обращаться  со
своими вассалами, но от нас получат должный отпор. Говорил он горячо, громко
и долго. Господин Поулсон поеживался, крутя  в  руках  бокал  с  вином.  Зал
заинтригованно молчал, ожидая, чем закончится этот спектакль.  В  заключение
отец обратился к члену нашей делегации, авиаконструктору Алексею  Андреевичу
Туполеву:
   - Как наш самолет? Мы можем отсюда немедленно улететь домой?  Владивосток
ведь тут не очень далеко.
   - Самолет готов. Будем во Владивостоке через несколько часов,  -  ответил
Алексей Андреевич.
   - Если так будет продолжаться,  мы  улетим  домой,  -  повторил  отец,  -
столько лет жили без вас и еще проживем. Мы согласны только на  равноправные
отношения, - закончил он свой экспромт и перешел к протокольному  завершению
тоста.
   Зал гудел, гости комментировали бурное выступление русского премьера.
   Весь этот спектакль, казалось, произошел спонтанно - просто взрыв  эмоций
не очень  выдержанного  человека.  Однако  все  основывалось  на  расчете  и
спокойствии.
   После приема делегация,  помощники  и  сопровождавшие  лица  собрались  в
обширной гостиной премьерских апартаментов. Все были растеряны  и  подавлены
происшедшим. Отец снял пиджак и сел на банкетку. Следом и  мы  расположились
на диванах и в креслах.
   Отец внимательно всматривался в лица, вид его был  суров,  но  в  глубине
глаз проскальзывали веселые искорки.  Он  прервал  паузу,  сказав,  что  мы,
представители великой державы, не потерпим, чтобы с нами  обращались  как  с
колонией. Затем он в течение получаса,  не  очень  стесняясь  в  выражениях,
высказывал свое отношение к тому, как принимают  нашу  делегацию.  Он  почти
срывался на крик. Казалось, ярость его не знает пределов. Но глаза почему-то
лучились озорством. Периодически отец поднимал руку и начинал тыкать пальцем
в потолок - мол, мои слова предназначены не вам, а тем, кто прослушивает.
   Наконец монолог прекратился.
   Прошла минута, другая, все растерянно молчали. Отец вытер пот  с  лица  -
роль потребовала изрядного напряжения - и повернулся к Громыко:
   - Товарищ Громыко, идите и немедленно передайте все, что я сказал, Лоджу.
   (Генри Кэбот Лодж, в  то  время  представитель  США  в  ООН,  сопровождал
Хрущева в поездке по стране от имени президента.)
   Андрей Андреевич встал, откашлялся и направился к двери. На  и  без  того
неулыбчивом его лице обозначилась мрачная решимость. Он уже взялся за  ручку
двери, как его жена Лидия Дмитриевна не выдержала.
   - Андрюша, ты с ним повежливее!.. - взмолилась она.
   Андрей Андреевич никак не отреагировал на эту трагическую реплику,  дверь
за ним беззвучно затворилась.
   Я взглянул на отца.
   Он прямо-таки ликовал, реакция Лидии  Дмитриевны  свидетельствовала,  что
речь удалась.
   На следующий день мы приехали в Сан-Франциско.  Наших  хозяев,  казалось,
подменили: лица дружелюбны, ни одного обидного слова мы не услышали.
   Настроение Джорджа Кристофера, мэра Сан-Франциско,  совпадало  с  мнением
государственного департамента - гостей надо принять  приветливо.  Словом,  и
дальше,  до  конца  поездки,  отношение  к   высокому   гостю   было   самое
уважительное.
   Лед растаял уже на вокзале. Отец вышел из вагона настороженный - мало  ли
что еще придумают американцы? После вчерашнего