: "Я  готов
отказаться от себя и даже забыть  свое  имя". Он очень  хотел стать магом. И
наконец маг сказал ему: "Ты  думаешь, что  простился со всем в своей жизни и
достоин стать магом,  но ты еще не сказал главного".  И маг показал ему  его
любимую женщину, ту,  которую Ричард любил больше чем жизнь, больше чем себя
самого, больше чем родину и друзей. И сказал маг: "Готов ли ты отказаться от
нее?  Но прежде  чем  ответишь, подумай. Знай, что  никто не  возвращается с
дороги,  на  которую ты ступил,  и если теперь  ты не сможешь отказаться, ты
умрешь вместе с той, которую ты любишь".
     И Ричард  не  знал,  что ему сказать. Он  готов  был умереть ради своей
любимой,  ради нее он готов был даже не стать  магом, но  он не хотел, чтобы
из-за  него погибла его любимая.  И тогда  он подумал:  "Я не могу решать ее
участь за нее. Но как бы  поступила  она? Что бы она  выбрала,  окажись  она
сейчас рядом со  мной, или будь она на моем месте? И тогда он  повернулся  к
магу и сказал: "Убей нас. Я не достоин быть магом".
     И маг сказал ему:  "Знай, что  если бы  ты отрекся  от своей любимой, я
убил  бы тебя на месте.  Возвращайся же к ней. Ты видишь сам, что не сможешь
быть настоящим магом".
     И Ричард, распрощавшись с мудрецом, радостный, заспешил к своей любимой
туда, где она ждала его.
     - Какая интересная история. Что-то она мне напоминает.
     - Я использовал одну китайскую сказку. Только изменил немножко.
     - А. Наверное, поэтому.
     Но почему же он оставил свою возлюбленную и ушел один?
     - Но он же не знал, что так все обернется.


     Вот витязи и их дамы  в невиданных нарядах,  вот их  сестры и братья, и
танцоры и танцовщицы, и музыканты, и короли далеких стран, и нимфы потаенных
ручьев,  и мотоциклисты,  и  те, кто как  крылья  за их  спинами, и те,  кто
принесли с собой гитары, и те, кто подставляет ладони струям фонтанов, и еще
многие  и  многие, и ты выходишь к  ним, и они  радостно  встречают тебя. Ты
выходишь к ним из дома своего, и они  приветствуют тебя  и говорят:  "Как ты
прекрасна, Мария!"
     И  они  дарят   тебе  свои  подарки,   и  оркестр   играет,   и   птицы
прихорашиваются  и делают реверансы, и  грациозно раскланиваются  с  тобой и
говорят: "Мы любим тебя, Мария!"
     И ты идешь к ним и протягиваешь к ним руки, и разлученных нет больше, и
ты видишь всех  тех, о ком рассказали поэты, и тех, чьи лица хранят витражи,
и  краски  ярки  и  чисты,  и нет  вражды между  ними,  а только  радость, и
затонувшие  острова  поднимаются  из  воды  и  открывают сокровища  свои,  и
заточенные  воды в шумной свободе  поют, и гимны их созвучны и мелодичны,  а
камни становятся землей, и от земли веет теплом жизни, и высокое  становится
выше. И невидимые  мосты  станут твердыми под  ногами, и солнце не испепелит
ничьих небес, а  будут они просторны и светлы, и сады, и птицы их, и деревья
приветливо встретят тех,  кто пришел  к  ним, всех тех, кто искал их, и тех,
кто  не  таил своей  любви, а  пел ее голосом, и  выйдут к  ним  Пан  и Феб,
забывшие свой спор, за руки держась, выйдут они к  ним, и менестрели воспоют
их дружбу.  Вот  свирель,  вот арфа, вот  клавесин,  поют  они: "Здравствуй,
Мария!" Вот галереи, увитые стеблями плюща, и в  мраморе замерший танец, вот
линии рук и  узоры  цветов, вот самолеты и  ангелы, свечи и рампы всех сцен,
вот маяки благодатного берега: "Здравствуй, Мария!"
     И смягчатся  движения,  и очертания сделаются  мягче, и будет вечер,  и
фейерверками вспыхнет он, искрами золота, и в отражениях  найдет  себя, и ты
войдешь  в свой дом  и закроешь  окна шторами, и  обнимешь  меня. И никто не
будет видеть  нас вдвоем, когда мы  останемся вместе, и это будет  для  нас,
все, что  будет с  нами. Мы должны быть  одни и уйти, чтобы  снова  могли мы
выйти из дверей наших к тем, кто будет  встречать  нас радостно,  к тем, кто
нас ждет.
     - О, как ты прекрасна, Мария!


     Я ломал голову, что бы такого придумать, чтобы  Марии было  приятно. За
что ни возьмись, на все нужны  деньги или хотя бы немного денег, а у меня их
ну совсем кот наплакал. И  на бутылках особенно не разбогатеешь. Вон у нас в
классе парень есть, так  ему красота, все время с деньгами. У него  родители
пиво ящиками дуют, а бутылки все  ему достаются. Можно, конечно, попробовать
собирать  их  на улице, я  видел, старухи так и делают. Но это как-то не то.
Все не  то. Может,  приготовить  что-нибудь?  Испечь,  скажем.  Я взял книгу
рецептов  и  принялся искать.  До сих пор мой кулинарный опыт  ограничивался
жареной  картошкой  и  яйцами  всмятку,  еще  бутербродами, но  это  все  не
годилось. А тут, куда ни глянь, везде ужас какой-то. Нужна куча продуктов, и
чего  только с ними не надо делать: и взбивать, и охлаждать, и разделять,  и
размешивать, а  главное,  совершенно непонятно, сколько  это  должно  занять
времени,  и  успею ли  я  к  ее  приходу.  Кроме  того,  мне  казалось,  что
использовать  какой-нибудь готовый рецепт, это  примитивно,  это она и  сама
может сделать, а вот придумать что-нибудь эдакое, это да.
     Наконец,  я  решил  сделать пирожные, причем тесто  сделать частично по
одному рецепту, частично по другому, а крем вообще от фонаря. Однако, достав
продукты, я поначалу слегка  струхнул, я  никогда  еще  не брался ни за  что
подобное.  Но  уж  больно  велик  был  соблазн. Я  вздохнул, поменял местами
тарелки, потом представил себе еще раз, как приятно будет Марии, и взялся за
дело.
     Провозился часа два, не меньше. Ну и морока  же это была! Я весь взмок,
бегая у плиты.  Не успевал  я готовить одну партию, как другую уже надо было
вытаскивать, а  тут  еще  крем кипеть  начинал,  количество  грязной  посуды
накапливалось со злорадной быстротой,  а открытая духовка садистски жарила в
спину. Но обошлось все  даже  благополучнее, чем  я  ожидал, если не брать в
расчет такие мелочи как то, что я заработал ожог на большом пальце и насыпал
в  тесто  соды, забыв  развести ее  уксусом. Мария была в восторге. Мне даже
жалко было есть, но  Мария заявила, что если я не буду есть,  то она тоже не
будет. Ну за что такая несправедливость, спрашивается?
     После первого успеха я пошел  в разгон. Я  каждый день готовил для  нее
что-нибудь. Мы даже не успевали съедать.
     - Ты  меня закормишь сладким. Ты что, хочешь, чтобы мама  у тебя  стала
толстая?
     Я сказал ей, что, по-моему, толстеют не от еды, а от безделья.
     - Хм. Что-то в этом есть, - согласилась Мария.
     Но на  всякий случай я стал  делать  перерывы,  раз  уж  она так боится
растолстеть.
     Я подумал, почему это  так здорово, когда Мария печет куличи на  Пасху?
Ведь,  если  разобраться,   то  они  не   так  уж  и  сильно  отличаются  от
какого-нибудь обыкновенного  кекса. Все  дело  в  том,  что  это  не  просто
воскресенье, а Пасха, и от этого они делаются в десять раз лучше. И тогда  я
стал придумывать всякий раз какой-нибудь праздник. В календаре, кроме всякой
дребедени, ничего не было, и мне  приходилось придумывать праздники  самому,
сочинять к  ним какие-нибудь истории, вобщем,  заставлять работать фантазию.
Идея была гениальная, и Мария ее тут же подхватила.
     Но по-настоящему  я  оценил ее  уже много  позже, когда понял,  как это
ценно,  уметь  сделать  из  обыкновенного, буднично-заурядного,  серого  дня
волшебный праздник.  Сколько  раз одно только  это умение и спасало меня  от
депрессии.


     В тот раз нам хватило на два дня. На другой вечер мы доедали остатки, и
за чаем Мария сказала: "Побудешь один вечер без меня?"
     А я сказал: "Не заботься об этом".
     Она вернулась очень поздно. Почти в два часа  ночи. Я не спал, ждал ее.
Лида  подвезла ее на  своей  машине.  У  нее был зеленый горбатый "москвич".
Мария иногда пользовалась им, но на озеро мы поехали на другой машине.
     Я так до сих пор и не знаю, на чьей.


     На  Пасху она пекла куличи. Как  обычно, один большой и два  маленьких.
Глазури она не жалела. По всей  квартире пахло ванилью и  сдобой.  Весь день
хлопотала. С  утра затеяла уборку,  и я  удрал  на  балкон  с магнитофоном и
Шекспиром. Когда пылесос затих, вернулся.
     Потом она стала варить творог, готовить салаты.
     - Открой, пожалуйста, горошек.
     Я помог ей очистить картошку и порезать ее мелкими кубиками.
     К вечеру она притомилась. Прилегла на диван с журналами мод.
     - Скоро лето, а у меня еще ничего нет. У тебя, кстати, тоже.


     Время шло.  Я метался на кушетке и  вздыхал.  Голова  была  как  чужая,
предательница,  а ладони потные. Я бился головой об  подушку.  Потом  сказал
очень громко: "Сегодня. Сейчас".
     Закусил подушку и лежал.
     Мария говорила: "Или сомневаться, или делать. Одно из двух".
     Я заставил себя встать на ноги. Потом стал идти.
     Она была  в комнате. На диване.  Полулежа. Не слышала меня, как я дышу.
Листала журнал.
     Я оторвался от косяка и вышел на свет. Стал приближаться.
     Я пристроился рядом с ней. Пододвинулся ближе.
     Руки хотели удрать. Я обнял ее.
     Не отрывая  глаза от журнала, она положила на меня руку. Все колотилось
внутри. Я потянулся лицом к ее груди,  к ней, я  ничего  не видел кроме нее.
Легко бы упасть, я держался навесу, боялся, что сейчас упаду, не хватит сил,
тянулся, я видел, приближался, каждую нить ткани, я видел... Ну что ты.
     - Не маленький ведь, - она строго убрала меня.
     В горло впилась боль, в глаза. Оборвалось. Она уронила журнал.
     Она встревожилась.
     - Что с тобой? Иди... иди ко мне, - она открылась.
     Я отшатнулся.  Из-за слез  я ничего не видел. Я вскочил  с  пола и стал
пятиться. Оступился, упал, больно ударившись.  И тогда я  зарыдал. Ее фигура
подалась ко мне. Я бросился прочь из комнаты. На лестницу, из дома. Во дворе
не было никого. Я рухнул на скамейку. Жизнь была кончена.
     Все замерло в сумерках и жалело меня. Я рыдал.
     Она  вышла  из  подъезда.  Села  рядом.  Потом  сказала:  "На,  надень,
прохладно уже".
     Она протянула мне что-то. Я взял, комкая мягкую ткань. Мы долго сидели.
     Она обняла меня, Прости. Поцеловала.
     - Прости меня.
     Я всхлипывал. Не плачь. Пойдем домой. Пойдем.
     И мы ушли домой. Я все пытался сглотнуть, и не мог.


     Наверное, то же  самое испытывает голова, когда она катится из-под ножа
гильотины. Только заплакать не успевает.


     Она показала мне выбранный костюм: "Нравится?"
     Я кивнул. Она сказала: "До лета успею? Надо успеть".
     Когда мы поехали на озеро, она надела  его. Второй раз.  Первый раз - в
кино.


     Ничего - это значит, ничего нового. Вроде модов.
     Это она  приучила меня хорошо одеваться.  В любых  обстоятельствах. Она
говорила: "Лучше ходить голым, чем в лохмотьях".
     Хипы и  прочие  аутсайдеры так никогда  и не  признали меня  за своего.
Называли пижоном, Чайлд Гарретом,  дэнди... Но это уже в крови. Лучше ходить
голым, чем в тряпье.


     У нее всегда  была куча журналов на английском.  И на  французском. Его
она знает через пень колоду, как и немецкий. Зато английский - очень хорошо.
Она часто занималась со мной по вечерам. Мы переводили песни. Она объясняла.
Я спрашивал какое-нибудь слово, а она вдруг говорила: "Найди в словаре". Она
знала его, но я должен был запомнить намертво. За  этим она  следила. Отдала
меня в "английскую" школу. Не  потому  что это было  модно (это было модно),
просто она считает, что не знать английский все  равно  что быть глухонемым.
Она права.


     Даже в детский сад я ходил "английский". Обычно за мной приходила Лида.
И мы  никогда не шли прямо  домой,  мы отправлялись в город,  перекусывали в
каком-нибудь  кафе  пирожными.  Или  она  затаскивала  меня  в  шашлычную. В
переулках  было темно,  а  на  улицах шумело,  свет мельтешил, я разглядывал
разноцветные льдинки окон, а Лида говорила: "Посмотри, вон самолет летит".
     Спрашивала: "Сколько будет сорок восемь плюс сто тридцать семь?"
     Я старательно подсчитывал  в уме.  Ей  говорили: "Какая у  вас красивая
девочка!" Ее это в восторг приводило.


     Она училась в институте и жила у нас.
     Мы  спали с  ней  на диване. А Мария спала на кушетке. Или мы  ночевали
вдвоем. Если Мария уходила куда-то на ночь.
     Но и тогда мы спали вместе. Кажется, я боялся спать один. А может быть,
по привычке. Или на случай, если Мария придет среди ночи?
     Мария потом полдня отсыпалась. Или приходила  вечером и тут же бухалась
в постель. Даже не ужинала.


     Как только Лида вошла в прихожую, Мария крикнула из  комнаты, что света
нет.  И мы  пошли  покупать  "омичку",  но  магазин был уже закрыт. Когда мы
вернулись,  Марии не  было.  Она  починила  свет  и  ушла, и мы  весь  вечер
просидели  вдвоем, даже телевизор не включали, так заговорились. В тот вечер
я предложил Лиде пожениться.


     Однажды, когда я  был еще совсем маленьким, Мария взяла меня с собой  в
универмаг, и я потерял ее  среди толпы. Вокруг были люди, и они торопились и
смотрели куда-то поверх меня, а я не знал,  что мне делать. Я так испугался,
что не мог даже плакать, я подумал, что она ушла от меня насовсем. И я ходил
как лунатик, и кто-то тормошил меня  за плечо и  спрашивал, где  моя мама, и
продавщицы  говорили  мне:  "Почему  ты  один?  Где  твоя  мама?"  А  я  был
полумертвый от ужаса и горя, я  не мог произнести ни одного слова, слова  не
могли выйти из  моего  горла, я только мычал.  Наверное, они  решили,  что я
дефективный какой-нибудь. Я зачем-то побежал по лестнице  и чуть не упал, но
кто-то подхватил меня, я помню. Я хорошо помню этот ужас.
     А Марии все не было, ее  не было нигде, везде были какие-то люди, и мне
ничего не было видно из-за них, они налетали на меня или обходили, отстраняя
рукой, и кто-то тормошил меня за плечо, а я забился в какой-то угол и ничего
не  соображал,  но меня извлекли оттуда, какая-то женщина,  и  она  спросила
меня: "Где  твоя  мама?"  А  потом  я  увидел  Марию,  она  бежала  ко  мне,
расталкивая всех,  она схватила меня, у нее были безумные глаза.  Она что-то
стала  говорить и стала плакать, впрочем,  этого я уже не помню. Помню,  как
она бежала ко мне, я закричал, а вокруг были люди, и кто-то из них обернулся
за ее  спиной, а потом были только ее глаза. Она быстро-быстро говорила, она
словно обезумела, всхлипывала, просила у меня прощения за что-то. А я ничего
не мог сказать. Мария говорит, что испугалась тогда, что я останусь немым, я
долго после этого не мог выговорить ничего. Но потом это прошло, конечно.
     Мне было  пять  лет, и  я  научился  читать,  потому что Лида не любила
читать мне на ночь. Она думала, что это скучно.


     Нет, тогда мне было уже шесть.


     Я могу  сойти с ума или просто стать старше, и очищать апельсины ножом,
сидя в костюме как на  маскараде, где шлейфы у женщин  как пришитые зачем-то
крылья, снятые с мертвых птиц.
     Я могу выбрать маску, под  ней не видно лица, и когда его нет, этого не
заметно, таково правило речи, хотя я знаю, что  все началось с одного только
слова, и я не знаю, кто первый начал склонять его так.
     Я  могу  выбрать  орудие  деторождения  или  убийства,  я  могу  начать
вычислять спектр света и модуляции звука и принимать весну в виде таблеток.
     Я могу сесть на иглу или просто стать взрослым, совершив ритуал.
     Но вот этот  день - труба поет над  долиной, демоны с воем разлетаются,
бросив своих заклинателей.
     Кем  я буду тогда, и где будет то, что было с нами?  Ведь все это было,
было с нами, Мария! Ты помнишь?
     Какие ангелы поднимут тогда бокалы за нашу любовь?


     Я валялся с книжкой Джека Лондона,  а Мария что-то строчила на машинке.
Я почувствовал, что мне холодно,  и  сначала это было даже приятно, я  точно
был среди снегов со Смоком  и Малышом, но вскоре я понял, что у  меня стучат
зубы. Тогда я накинул на себя покрывало. Мария что-то напевала. А я никак не
мог  согреться.  Я  поднялся,  и у меня  закружилась голова.  Я  добрался до
кладовки  и  взял свое  одеяло.  Я  укутался, но  холод  не  проходил. Мария
оторвалась от машинки и посмотрела на меня. Потом быстро подошла и потрогала
мой лоб. Я увидел, как изменилось ее лицо.
     - Ты же весь горишь!
     Она поставила мне градусник. 38 и 9.
     Я лежал под двумя одеялами, а она сидела рядом и с тревогой смотрела на
меня.  Я выпил  аспирин и еще какие-то таблетки,  а  Мария поставила чайник,
чтобы напоить меня чаем с медом.
     Я попросил, чтобы она поставила пластинку.
     - Какую ты хочешь?
     - Би Джиз. "Холидэй".
     Она поставила  и снова села рядом. А я лежал и слушал музыку, а в окнах
была темнота. Надо зашторить, -  сказал я ей. А она кивнула, но осталась  на
месте. И мне показалось,  что нас заносит снегом, а может быть, уже занесло,
и мы оторваны  от всего мира, и мне хотелось согреться, а я никак  не мог, и
вокруг была только снежная пустыня. Глаза горели. Я видел ее руку на одеяле.
Мы  слушали  музыку. Потом она перевернула пластинку, и  мы снова слушали, и
она снова смерила мне температуру,  и я старался не прижимать  руку,  но все
равно  было  39  и 2. Мне было трудно смотреть,  я закрыл глаза, и они  были
такие горячие, что у меня выступили слезы.
     Ночью она несколько раз вставала ко мне. Я был весь мокрый.
     А утром она вызвала врача.


     Провалялся я целых две недели.
     Сначала  я дочитал Джека Лондона и Грина. Потом  занялся  исследованием
библиотеки.  Я  вставал на  стул  и,  изогнувшись,  читал,  что написано  на
корешках. Нашел "Сестру Кэрри". Прочитал. Испытал шок, и весь следующий день
ничего не читал, только слушал пластинку. Раз десять прослушал, точно. Потом
я прочитал Ретифа де  ла Бретона, "Шампавера" Бореля, "Фламандские легенды",
Эдгара  По,  новеллы Лопе де  Вега, начал было перечитывать "Дон  Кихота", и
только тогда добрался до Байрона.
     Раньше я к  стихам (чужим) относился  довольно равнодушно.  Разве  что,
стишок про Бармоглота из "Алисы"... Но Байрон! Я запоминал по десятку стихов
за  день, то есть, я  не старался их учить, они сами заучивались. Я старался
растянуть книгу, читал понемножку, а когда Мария приходила вечером, я  читал
ей, а  она слушала.  Она  сама когда-то  здорово читала.  И  я  хотел читать
больше, но она говорила, что мне не  следует слишком  утомлять горло,  что я
еще не совсем поправился. Потом я стал писать  сам, безбожно подражая своему
кумиру.
     За  Байроном последовали Роберт Бернс и английские романтики, и баллады
о Робин  Гуде,  сонеты  Шекспира,  Гете,  Корнель.  Еврипид.  Это уже  после
Гофмана. Но до Бодлера, Верлена и Кафки было еще так далеко!


     Это  было в  начале  апреля.  Мария сказала:  "Даже  не  знаю,  что мне
делать".
     - Понимаешь, - стала она объяснять. - Наш класс решил собраться вместе.
Так удачно получилось, что почти все сейчас здесь.
     Обычно собраться вообще невозможно.
     И потом, все-таки пятнадцать лет, как мы разъехались.
     - И Лида там будет?
     - Ну конечно.
     Я обмакнул пирожное в сгущенку и сказал: "Ну и что ты не знаешь?"
     - Не хочется мне тебя оставлять. И не знаю, как отказаться.
     - Зачем отказываться, - удивился я. - Какой разговор,  и вообще... Иди,
конечно. Она еще раздумывает!
     Я вижу, что ей хочется пойти.
     - Я постараюсь вырваться пораньше. Побудешь без меня один вечер?
     - Да не заботься ты об этом!


     Я  нарочно не торопился с уроками, но как назло задали какую-то ерунду,
которой хватило чуть  больше чем на час. Тогда я решил послоняться по улице.
Послонялся. Решил дойти до книжного. Дошел. Шаром покати. Зашел по дороге  в
кулинарию и съел "школьное" пирожное. Вернулся в квартиру. Позвонил приятелю
и проболтал с  ним  часа полтора. Нас два раза хотели разъединить.  Потом  я
принялся перебирать пластинки. Обнаружил,  что ни разу не ставил Армстронга.
Поставил  и пошел  готовить ужин - котлеты с картошкой.  Увлекшись  музыкой,
забыл про картошку, и во