д зеркалом и
   в воинственных позах корчить рожи проезжающим мимо окон трамваям
   или, покуривая марихуану, доказывать великие преимущества всеобщего мира.
   Я мог бы заковать тебя в золото фраз, я мог бы заковать себя
   в гипсовые доспехи.
   Но ты говоришь: "Посмотри, фламинго пьют воду".
   И я вновь боюсь дотронуться до тебя и нарушить молчанье.
   Мы ушли из нафталиновых дебрей, нам не нужны их гербарии.
   Но куда мы ид„м? И что это за штука такая, любовь?
   И ещ„.
   Так ли уж это важно?
   Winter Time Love
   Гвендолена умоляла Мерлина  остаться.  Она  говорила  ему  о  королевском
дворце, но он не отвечал ей, тогда она говорила ему о своей любви, но он  не
отвечал, и тогда она воскликнула: "Ведь ты мой муж!"
   - Дом твоего мужа - дворец, - сказал Мерлин.  -  Дом  Мерлина  -  лес,  и
потому я не зову тебя за собой, моим же устам дано пророчествовать, и  я  не
волен остаться.
   - Но разве это по закону, чтобы муж и жена жили порознь? - возразила  ему
Гвендолена.
   - Король повелевает своими землями, но нет границ в небесах.
   - Что же я могу сделать для тебя? Я не могу идти за тобой, ты не  желаешь
остаться.
   Мерлин задумался и некоторое время молчал, а потом сказал:
   - Летом лес приветлив и да„т мне тепло и пищу, солнце согревает меня.  Но
зимой я м„рзну, нет мне пристанища. Я голодаю. Немного  тепла  зимой  -  вот
вс„, что мне нужно.
   - Я не понимаю Мерлина, - призналась Элисса.  -  Что  он  хотел  сказать?
Разве женщина не должна следовать за тем, кого она  любит,  куда  бы  он  ни
ш„л?
   - Эта книга написана на языке символов, е„ толкование  неоднозначно.  Что
такое дворец? Богатство? А может быть, власть? Или планета людей вообще?  Да
и быть странником  вовсе  не  обязательно  означает  скитаться  по  дорогам,
трактирам, гостиницам и лесам... Я не хотел бы истолковывать эту притчу, это
значило бы обворовать тебя - отобрать апельсин, оставив от него одну дольку,
да нет, даже не дольку - одну кожуру!
   - Хорошо, - сказала она. - Пусть вс„ так и останется. Но неужели те,  кто
любят друг друга, могут соединиться только на небесах?
   Ведь есть же страны, где никогда не бывает зимы!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   - Принцесса Алина? - спросил Людовик. - Кажется, мне знакомо это имя. Она
приезжала в Париж?
   - Без всякого сомнения, ваше величество, - сказал Скарамуш, пробуя лютню.
   - Тогда я вспомнил, - кивнул Людовик. - Она была обольстительна?
   - О, да! - сказал я.
   - И что же с ней случилось?
   - Она погибла.
   - И что же стало причиной е„ гибели? - участливо спросил Людовик.
   - Должно быть, порочность людская, - сказал Скарамуш.
   - Она была развратна?
   -  Напротив,  -  сказал  я.  -  Безнравственность  была  бы  противна  е„
темпераменту. Она представляла собой редкий пример подлинно высокой морали.
   - Равно как и Дон Жуан, - заметил Скарамуш.
   - И Казанова, - сказал я.
   Мы понимающе  переглянулись.  Людовик  пристально  посмотрел  сначала  на
Скарамуша, потом на меня.
   - Давайте объясняйте, что это значит, - потребовал он.
   - Она не отдавалась без любви. А вс„,  что  освящено  любовью,  свято,  и
только то, что освящено любовью.
   Людовик коротко кивнул.
   - Так же и Казанова искренне любил каждую из женщин. Как и  мэтр  Наттье,
он умел видеть в каждой е„ неповторимую красоту. Его  следовало  бы  считать
образцом...
   - Если бы само слово образец не навевало смертельной  скуки,  -  закончил
Скарамуш, склонившись над струнами.
   - Секс без любви аморален, - заявил я.
   - Это понятно даже реб„нку, - сказал Людовик, пожав плечами.
   - Без всякого сомнения, ваше величество, - сказал Скарамуш.
   - Если он правильно воспитан, - сказал я.
   Какое невнимание!
   Старина  Джонни  искусство  уважал,  но  он  был  бизнесменом,  настоящим
бизнесменом,  джентльмены!  Именно  ему,  его  энергии,  деловой  хватке  и,
разумеется, его увлечению культурой мы обязаны  многими  и  многими  именами
прекрасных художников, которые были бы безвозвратно утрачены  нами,  забыты,
похоронены среди пыли и грязи истории, если бы... Если бы за дело не  взялся
такой человек как старина Джонни.
   Страшно подумать,  сколько  бедолаг,  посвятивших  себя  служению  музам,
умерли в безвестности и нищете и не оставили своим  неутешным  родственникам
ни денег, ни красивого дома, ни участка хоть самой захудалой  земли,  ничего
кроме нескольких стопок (когда больше, когда  меньше)  исписанной  бумаги  -
рукописи, которые  никогда  не  будут  опубликованы,  проникновенные  мысли,
которым некому аплодировать, романы, над которыми никто не уронит  слезу.  И
никто не прикосн„тся к этим драгоценным страницам, не перебер„т их  бережно,
не разбер„т торопливых следов вдохновения, и пылятся они, неведомые стране и
народу где-нибудь на антресолях, а то и вовсе в гнилом подвале, и на  могиле
немноголюдно...
   Но вот появляется старина Джонни, и вс„ меняется, но  терпение!  Пока  он
только с видом скорбного сострадания проминает диван в темноватой гостиной и
сочувствует  неутешным  родственникам,  и  сетует  горько  на  испорченность
людскую, и в конце концов покупает весь архив  (или  большую  его  часть)  у
растроганных (или просто благоразумных) наследников. Вс„ остальное просто.
   Джонни раскручивает  сво„  приобретение.  Он  не  мальчик  в  бизнесе,  я
подч„ркиваю, не мальчик, да и связи у него неплохие, и не  такой  он  дурак,
старина Джонни, чтобы жмотить  деньги,  а  потому  делает  сво„  дело  столь
успешно, что вскоре обогащает  мировую  сокровищницу  искусства  именем  ещ„
одного гения. Гения без всякого сомнения, джентльмены! Об этом в один  голос
говорят и критики, и журналы, и простые, внешне незаметные  люди  в  вагонах
метро, и тиражи изданий его книг и, конечно, цены на его автографы. А у кого
они все? У старины Джонни. Ну разве он не голова после этого? И льются сл„зы
на страницы романов, и проникновенные мысли падают в объятия  аплодисментов,
а честный работяга Джонни тихо и неприметно делает сво„ дело. Кто вспомнит о
н„м? Такова благодарность людская!
   Как невнимательны мы бываем порой к замечательным  людям,  которые  живут
рядом с нами! Так-то, джентльмены.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Курс нагля



   Иннокентий Сергеев.
   Мария


     © Copyright Иннокентий А. Сергеев, 1990
     Email: bunker@softhome.net
     Date: 19 Sep 2000


Май, 1982 год

     Я прислонил велосипед к фонарю и подошел к киоску.
     - Чулки, пожалуйста, - хрипло сказал я, протягивая деньги. - Вот эти.
     -  Для  мамы? -  добродушно  осведомилась киоскерша.  Я  кивнул и  стал
откашливаться.
     - Здесь ровно?
     Она  протянула мне картонную коробку. Я еще раз кивнул и сунул добычу в
карман.
     Оттолкнулся от бордюра и покатил вниз по улице.
     Повернул  к  дому.  Остановился у  мусорной  урны,  вытащил  нейлоновый
комочек и спрятал его в кармане, а коробку выбросил.
     Подъехал  к  дому.  Открыл  дверь  подъезда,   другой  рукой  удерживая
велосипед. Затащил его на второй этаж,  открыл ключом  дверь и убедился, что
дома никого нет.  Велосипед оставил в прихожей. Подошел к шифоньеру. Я знал,
где они лежат. Я достал их,  а новые  сложил так же  и положил на их  место.
Задвинул полку и затворил скрипучую дверцу. В комнатах везде было солнце.
     "Теперь все", - прошептал я.

     Перед тем как  заснуть, я прятал его под подушку, сжимал в пальцах, мял
комочек теплый, упругий. И засыпал.


     Обычно  я сворачивал на  перекрестке, там всегда  было тихо. Можно было
свернуть во двор и в  другом месте - там, где была моя  музыкальная школа, -
или чуть дальше - там, где поликлиника, - но все равно пришлось  бы выезжать
на бульвар,  вдоль  ограды  школьного  сада. Напрямую проехать  было нельзя.
Дальше  по  бульвару,  мимо  школы,  въехать   под  арку,  налево,  обогнуть
палисадник  и прямо к подъезду. И  может случиться так,  что на скамейке под
акацией будет сидеть женщина и читать книжку, одной рукой качая коляску.


     Когда я пришел из школы,  Мария  сидела и  разглядывала мои фотографии.
Она захлопнула альбом, но тут же рассмеялась и снова открыла.
     - На тебя любуюсь.
     Я-то мог  бы на  нее любоваться хоть круглые  сутки. И почему ты должна
уходить  на   свою  дурацкую   работу!  Зачем  же  я,  по-твоему,   институт
заканчивала?
     - Не знаю, - признался я.
     А я пришел пораньше.
     - Чудесно. Вместе пообедаем.
     Когда у тебя кончаются занятия?
     - Сегодня последний день.
     И все? Больше не  будет? Каникулы. Как  яблони цветут, одуреть можно от
запаха. Лето.
     Душистая прохлада  сквозняка. Солнечные  пятна  на столе,  на полу,  на
стенах.
     - Это тебе. У нас в буфете купил. Миндаль в шоколаде.
     Ты ведь любишь?
     - Ой, спасибо.
     Я знаю, она его ужасно любит. Она подозрительно посмотрела на меня.
     - Опять экономил на завтраках?
     - Я по утрам есть не хочу.
     - Ладно, поделим пополам.
     - Возьми с собой на работу. Я им объелся уже.
     Так я тебе и поверила. Она высыпала пакетик в конфетницу. Мне нравится,
как она вскрывает пакеты - надкусывая их зубами.
     - Ну давай в темпе. А то мне уходить скоро.
     С завтрашнего дня я в отпуске.
     Вот это я понимаю! Целыми днями будем  вместе. Ну просто праздник. Надо
отметить как-нибудь.
     - Непременно.
     - Давай сходим сегодня в кино?
     В кино? А что у нас идет?
     - Со вчерашнего дня "АББА".
     - Сходим. Возьмем с собой Лиду?
     - Обойдемся вдвоем.
     - А ты не стесняешься с мамой идти?
     Ну вот еще придумаешь. Это с такой-то женщиной!
     Она смеется. Мне нравится,  как она смеется, хочется смеяться вместе  с
ней.
     - И почему тыу меня не такой как все?
     Но ведь и ты не такая как все.
     - Разве это плохо?
     - Это замечательно, - шепчет она, целуя меня. - Ну все. Пока.
     Вот ее шаги вниз по лестнице, дальше. Я выхожу на балкон и смотрю,  как
она идет через двор. У нее шикарная походка.
     Я  возвращаюсь  в комнату. Завожу "Лед Зеппелин" - не могу  без музыки.
Потом сбрасываю брюки, достаю из ящика стола чулки и надеваю их. Разглядываю
свои  ноги в  зеркале.  Ладно, увлекаться  тоже не  стоит.  Я  снимаю  их  и
укладываю  обратно,  предварительно десяток раз поцеловав. Уроки  больше  не
учить, о  сладкое слово  Свобода!  А  физичка  так-таки и вывела мне за  год
четверку. Это  она  мне все  не  может простить, что я написал в тетрадке по
физике стихи, как она выразилась, эротического содержания. Марию эта история
жутко развеселила.
     Я врубаю музыку на полную катушку и иду мыть посуду.
     Марию вызывали к директору. Ее вообще чуть  что в школу вызывают. А для
нее это все равно что цирк бесплатный, могли бы уже понять за шесть-то  лет.
Первый раз  ее вызвали  сразу же после "первый раз в первый класс". У  меня,
видите  ли,  длинные   волосы.  А  чего  уж  длинные?  Мария  их   постоянно
подравнивает. Не помню, чтобы  она хоть раз отправила меня в парикмахерскую.
Всегда только сама.
     Мария с порога заявила: "Я не собираюсь уродовать своего ребенка!"
     Вот женщина!  Они офонарели от такого и понесли  какую-то  фигню насчет
школьной  формы. Лучше бы не заикались. Тут  Мария  взорвалась, конечно.  По
поводу школьной формы  она, бывает, и без  всякого повода проходится,  а тут
такой повод! Ну она на радостях и всыпала им чертей.
     Мария стала  легендарной личностью, а ко мне цепляться стали. Не знай я
все учебники  наизусть, выперли бы  меня  из  школы,  точно. Один  раз  меня
проверяли даже  - поставили  спиной  к классу  отвечать.  Я им  выложил  три
параграфа слово в слово. Тогда только отстали.
     Школа  у нас  какая-то  ненормальная,  - "с перманентным  отсевом", как
выразилась наша  англичанка. Откровенная женщина. Но класс у нас теперь раза
в  полтора меньше,  чем  был, что правда, то  правда. А  что после  восьмого
будет? Обычно от четырех классов остается два. И с нами то же самое сделают,
все к этому идет.


     Мария тоже обожает  музыку. Пластинок, правда, у нас  не  очень много -
"АББА",  "Смоуки",  Джо Дассен,  Дайана  Росс, Лео Сейер (под него  беситься
здорово),  и  тому  подобное.  Еще  много  всякого джаза и заезженных старых
миньонов с битлами. Зато кассет куча, а Мария все  время приносит новые. Где
она  их  записывает,  непонятно.  Вчера  притащила  "The  Wall".   По-моему,
потрясная вещь.  У нас  вообще вкусы совпадают.  Только  "Deep  Purple" она,
почему-то, не очень воспринимает.


     На стихи меня вдохновил Байрон. Им я зачитывался. Еще, может быть, Лопе
де  Вега.  Раньше я  стихи не воспринимал.  Хотя Мария  говорит,  что первое
стихотворение  я  сочинил  в четыре  года.  Я не  помню этого, но раз  Мария
говорит, то  значит, так оно и было.  Хотя она утверждает, что я в  два года
фанател от Пола. У него есть пластинка "У Мэри был барашек", так вот, на ней
есть песня "Сердце деревни"...
     - "The Heart Of The Country". Приучись называть вещи своими именами!
     ... И будто бы  эта песня приводила меня тогда в восторг. Ну в том, что
Марию  Пол приводил в  восторг, я не сомневаюсь. Она заездила пластинку так,
что слушать невозможно. Один треск.
     Записывать  стихи я стал в пять  лет,  когда научился это  делать. В то
время  я  писал на манер  раннего Апполинера,  только  последние две строчки
старался   зарифмовать.  Лиде  так  больше  нравилось.  Ничего  так  стишки.
Бестолковые,  правда. А  потом  перестал  писать.  Творческий кризис.  Опыта
набирался, что ли?
     Писать я научился  раньше чем читать, это точно. Хотя и читать я стал в
те же пять лет. Знаменательный был год, как я погляжу.
     - Может  и лучше  бы  было, если  бы  ты чуть  позже этому  научился, -
сказала однажды Мария. - А то уж больно много начитался.
     Это  она  потому,  что у меня вечные  проблемы с  учителями, особенно с
нашей  классной. А когда я сказал, что пока есть  дураки, будут и  проблемы,
она стала зверски хохотать. Ничего,  сама виновата.  Надо было читать мне на
ночь. И потом,  чего  я такого начитался? Ретифа де ла Бретона  что  ли? И с
чего это она взяла,  что нужно прятать от меня Лакло? Все равно  ведь найду.
Нашел же  журналы в  кладовке. А  там такое,  что  и Лакло не снилось. А  уж
фотографии!  Завалила сверху  Станиславским и "Нюрнбергским процессом".  Вот
тяжестей-то натаскался! Хитрая у меня мама, ничего не скажешь. Вроде Улисса.


     Слушая музыку, она иногда пританцовывает.


     Чтобы  выйти на улицу, нужно было немножко  пройти  по двору и свернуть
направо. Там была арка. А за ней бульвар. Осенью с его аллеи доносился запах
дымных костров. Жгли листья. Там, где были тополя, дальше,  за перекрестком.
Здесь были липы.
     Первыми зацветали черемухи. Потом  яблони,  сирень,  шиповник. А  потом
липы. И медовая тяжесть их аромата наполняла июльские вечера, такие томные.


     После фильма  мы  немножко  погуляли.  Когда  мы проходили  мимо  одной
клумбы,  Мария закрыла глаза,  запрокинула лицо  к запаху  цветов и сказала:
"Какое чудо!"
     Она села на край гранитного бордюра, и каблуки ее туфель едва  касались
асфальта.  Я подсел  к ней,  и  мы  были вдвоем и  дышали вечерним  душистым
настоем, пока не зажгли фонари.


     "Deep Purple" мы  переводили  как "Глубокий  Пурпур", а  "Pink  Floyd",
почему-то, как "Розовый  Фламинго". Во  мне  так и  остались два этих цвета:
розовый и пурпурный.


     Когда идешь с ней по улице, такое ощущение, что на тебя все смотрят. На
самом же  деле  смотрят не на тебя, а на нее,  смотрят,  провожают взглядом,
оборачиваются за  спиной.  Я привык  к этому, а она,  кажется, никогда  и не
обращала на  это  внимания. Издали  она  похожа на  забойную  американку  из
крутого боевика,  но вблизи  понимаешь,  что  ни  в каких боевиках  таких не
бывает. И сходишь с ума.
     Для меня она всегда была богиней. Я целовал ее туфли в прихожей.


     Она такая красивая, она... Она.


     У меня есть свой альбом, куда я собираю всякую всячину - вырезки разные
из журналов, просто картинки, открытки, фотографии битлов (если бы не Мария,
то  я их и не  знал  бы, бог ведает,  до каких  лет, ужас!), разные красивые
места, - Великий Каньон, например, Скалистые горы, разные английские  замки.
Ну и конечно, в нем много фотографий Марии. Вообще-то,  он с  них и начался.
Потом к ним прибавились  портреты Брижит Бардо,  потому  что она  похожа  на
Марию, не совсем, конечно,  но  что-то есть.  В этот альбом я и собираю свои
истории,  я  сочиняю  их сам.  Обычно они  про Марию, но  иногда просто  про
кого-нибудь, иногда про меня, а действие происходит или в восемнадцатом веке
(тогда  шикарно  одевались),  или  в конце  шестидесятых (годов, конечно, не
веков).  Мария тогда  красила волосы  пергидролем. У  меня  есть вырезка  из
газеты с ее фотографией, на которой  она читает  стихи со  сцены. Прямо  как
настоящая  звезда. Лида  говорит, что она обалденно  читала, и вообще, у нее
актерский  талант. Еще  бы. Это у нее-то  да чтобы не  было таланта, у такой
женщины!
     ...- И вот автобус въехал на мост,  и под ним была Темза, но со второго
этажа нам не было ее видно, и Мария сказала: "Кажется, что мы в небе..."
     - А почему мы ехали на втором этаже?
     - Ну как же. Ведь ты же куришь.
     Она смеется.
     С ней легко.
     У  меня в комнате  на стене  висит карта  Англии. Как-то мне  пришло  в
голову повесить портрет Марии прямо на нее. Я взял самую лучшую фотографию и
отнес ее в мастерскую, чтобы они увеличили и вставили в рамку. Ужас, сколько
слупили. Все деньги ушли, еще  и не хватило, но я  уговорил их, что принесу,
когда приду  за портретом. Пришлось влезать  в  долги. Но  портрет получился
клевый.  Я  повесил  его  прямо  над  Ирландией.  Правда,  накрыло  половину
Гебридских островов,  но это ничего.  И что за стулья делают в  этой стране!
Разваливаются именно тогда, когда ты встаешь на них.
     - Это оттого, что ты раскачиваешься на ножках, - сказала Мария.
     На что я возразил, что Роберт Бернс тоже  раскачивался. Но она сказала,
что вовсе не обязательно следовать в этом его примеру.
     - Но мне так думается лучше.
     - Если ты полагаешь, что со сломанным  позвоночником думается лучше, то
пожалуйста, я не возражаю, - пожала она плечами.
     С юмором у меня мама. Другая бы стала психовать из-за сломанного стула.


     В 1967 году один парень отправился в Гималаи, чтобы стать магом...
     - Наверное, он хотел стать йогом?
     - Ну может быть, и йогом, но, по-моему, все-таки магом.
     - А откуда он был?
     - Родился он в... в Бирмингеме.
     - И что же дальше?
     -  Так  вот. Он  долго искал  настоящего мага.  Ему не  нужны были  те,
которые только  кривляются перед туристами. А  настоящие маги  жили далеко в
горах, и добраться до них было очень трудно. Но он все-таки добрался до этих
мест, хотя много раз мог сорваться  в пропасть и погибнуть.  И вот он сказал
магу: "Научи  меня всему,  что  ты  знаешь, чтобы  я стал магом". А  маг ему
ответил:  "Чтобы стать тебе таким  как  я, должен  ты  будешь  отказаться от
всего, с чем ты связан". А парень этот сказал: "Я готов ко всему".
     - А как его звали?
     - Звали его Ричард.
     И вот маг стал показывать  ему все, что было в мире. Показал ему  город
Бирмингем и спросил:  "Откажешься  ли ты от  родины?"  А Ричард заплакал, но
сказал: "Я  готов отказаться от родины, которая у  меня была". Тогда показал
ему  маг всех его  друзей и  сказал: "Ты  должен отказаться от них".  Ричард
опечалился, но  ответил:  "Я  готов  к этому". И тогда маг снова показал ему
зеркало,  и  на  этот раз оно было обычным, и сказал  маг:  "Сможешь  ли  ты
отказаться  от самого себя?" Ричард немного испугался, но ответил