азать,  что  я
сильнее. Но когда я вош„л в дверь, я уже понял, что вс„ кончено. Он говорил,
и его голос делал со мной, что он хотел".
   "Он подавил твою волю".
   "У Киплинга есть одна сцена, охота Каа. Он был как тот удав,  а  я  сидел
перед ним как бандерлог. Когда он повалил меня,  я  даже  не  сопротивлялся.
Только на миг вспыхнуло: "Мария!"
   "Е„ звали Мария?"
   Как чайки кричат... Ведь это чайки? Мария!
   Ма, Ма, Ма, рия, рия, рия!..
   УМРИ!
   "Я приш„л в общежитие. Мне просто некуда  было  больше  идти.  Была  одна
комната,  там  всегда  собиралась  какая-нибудь  компания.  Образец  мужской
солидарности".
   "Почему мужской?"
   "Это мужское общежитие. Обои рваные, засаленные. Окно, которое никогда не
закрывалось, потому что иначе можно было задохнуться от дыма. Окурки бросали
в банку или  просто  на  пол.  Играли  в  карты.  На  полу  валялись  пустые
бутылки... Когда я уезжал, я думал, что уже никогда не вернусь..."
   "И что же утром?"
   "А не было утра. Я попросил станок. Хотел пойти в  туалет,  но  вспомнил,
что нужно держать руки в воде. Тогда я  пош„л  в  ванную.  Заткнул  дырку  в
раковине полотенцем, открыл воду. И порезал вены".
   Что это... как шумит... кровь... это  море?..  Мария!..  чайки  кричат...
Ма!.. Ма!.. рия, рия, рия, рия рия!.................................
   "У меня закружилась голова, так сильно, что я упал. Потом было темно, и я
отбивался в этой темноте, но не видел, от кого. Только чувствовал, что  этот
кто-то одолевает, я сопротивлялся. Я  думаю  так  было:  кровь  затекла  под
дверь,- там щель была,- кто-то  заметил,  крикнул  остальных,  они  взломали
дверь, перевязали руку и вызвали "скорую".
   "А что было потом?"
   "Утром?"
   "Потом".
   "Больница. Психи в коридорах. Я в истерику, меня на  вязки.  Знаешь,  что
это? Это когда тебя к кровати привязывают, ноги,  руки,  а  вокруг  стоят  и
смотрят на тебя, ты кричишь им: "Развяжите меня!"- а  они  пальцем  на  тебя
тычут, переговариваются, обсуждают... Или смеются".
   "А потом?"
   "Потом меня перевели в общую палату, потом в другое  отделение,  а  потом
выписали из больницы, и я поселился у Мэгги".
   "И больше ты не видел е„?"
   "Чтобы помириться? Мама, я вернулся. Так бывает, да?  В  кино.  Я  приш„л
туда, где вс„ это случилось. От соседей узнал, что  жильца  убили,  зарезали
ножом, а кто - неизвестно. Приходил следователь, задавал вопросы..."
   "Ты думаешь, это она?"
   "Нет, конечно".
   "Почему?"
   "Так ведь это я убил его".
   Вспышка... Крик?.. Мария!.. Глаза... Остановились.
   "Как! Когда?"
   "Я не контролировал этого, но вс„ получилось очень ловко. Он был на  мне.
Рядом с диваном столик стоял, на н„м корки от апельсинов, конфеты, коньяк...
Моя рука схватила нож и ударила сверху, в спину. Потом  ещ„  раз.  Наверное,
испугалась, что не убила до конца. Со второго раза я попал в сердце, и  вс„.
А потом я увидел Марию".
   ...Она не смеялась... называй меня мамой... называй меня!.. Мария...
   Она стояла на пороге комнаты, и я увидел е„ глаза. Вс„  это  было  как-то
невероятно, немыслимо... Е„ лицо превратилось в маску, она  даже  словно  бы
постарела - так заострились черты е„ лица, но, в то же  время,  что-то  было
красивое в этом -  в  том,  как  она  вошла,  как  остановилась,  пораж„нная
открывшейся ей сценой, как отшатнулась и схватилась за  дверной  косяк...  А
потом вс„ перестало быть так красиво, и я увидел, что она и впрямь постарела
за эти секунды. Хотя, в общем,  она  держалась  молодцом.  Спросила,  что  я
теперь намерен  делать.  Я  сказал,  что  инсценирую  пожар,  самовозгорание
электропроводки, объяснил, как. Когда начинаешь  вдаваться  в  детали  дела,
ужас как-то сам собой проходит. Она почти успокоилась, но вс„  же  никак  не
хотела уезжать одна, так что я насилу е„ выпроводил.
   "Ты так вс„ и сделал?"
   "Нет. Я просто ст„р отпечатки, оделся, вышел и захлопнул за собой дверь".
   Странно, что я вообще туда приш„л - мне трудно было поверить, что вс„ это
произошло со мной. Что это был я.
   Вс„ изменилось. Был Мэгги, и совсем другая,  новая  жизнь  -  вс„  только
теперь начиналось. Я был очень счастлив тогда.
   "И долго продолжалось тво„ счастье?"
   "Долго - месяца два или три, даже больше! - почти полгода. А потом...  Ты
знаешь, что было потом".
   Она не должна была мешать нам. Я не мог потерять Мэгги, и я приш„л к ней.
   "Да. И она приняла тебя за клиента".
   .........................................................................
.
   Свечи горят тихо, теплятся на дне ч„рного зеркала, по краю его на  обоях,
словно рой бабочек, лепятся приколотые булавками цветные картинки. Порхающие
раскормленные амурчики.
   Она лежит рядом со мной.
   Я выбираюсь из постели, ищу на стуле свою рубашку.
   Она следит за мной глазами, не отрывая головы от подушки.
   - Ты не хочешь остаться?..
   .........................................................................
...
   А потом я сделал ей предложение.
   "Об этом ты мне ничего не говорил".
   Не сразу, конечно. Сначала был бурный роман, ночи, полные страсти...
   "А она знала о вас с Мэгги?"
   Да, знала. То есть, узнала, когда я сам рассказал ей.
   Но самое интересное, что для не„ я и был Мэгги.
   И эти ласки, эти всхлипывания, идущие из  самой  глубины  пылающего  лона
страсти,  взывали  к  нему,  ноющая  боль  вечного  табу,  исконной   тоски,
неутолимой, и в безысходности рвущей душу, когда клетки одежд  отпускают  е„
из плена, и падают замки, свет гаснет, и, повинуясь  ей,  губы  бессмысленно
шепчут и, вдруг, нащупав слова в безумном  лепете,  кричат  о  ней,  страшно
кричат о самом заветном, и, торопясь успеть выплеснуть эту  боль  и  упиться
ей, ставшей наслаждением, до сладостных судорог, успеть, пока обман снова, в
который раз,- и в этом безысходность запретной тоски,- не станет разоблач„н,
и на уста  не  ляжет  неодолимая  печать  молчания,  она  впивалась  в  меня
пальцами,- быстрее!- и я отвечал призывному лепету е„  губ,  заслоняя  собой
его, Мэгги, принимая на себя то, что предназначалось ему.
   "Как же он простил тебя?"
   "А что ему оставалось? Мать предала его, а  я  -  нет.  Факты  приходится
принимать такими, каковы они есть,  как  бы  при  этом  не  было  больно.  Я
разорвал круг этой игры.  Боль  кончилась.  Кто-то  должен  был  пролить  е„
слезами..."
   - Вот и вс„, что я хотел тебе рассказать, Леди...
   .........................................................................
..
   За окном была ночь, снег.
   ‚лка мерцала как заплаканная.
   Давно уже пробило полночь.
   Я рассказывал.
   Она слушала.
   Потом я включил музыку.
   .........................................................................
..
   - Знаешь, как-то смешно получается,- сказал я.- Тебе,  наверное,  это  не
очень легко понять... Но я всегда считал, думал, что вс„ вот это,-  я  обв„л
вокруг себя рукой,- вс„ это ненастоящее, что ли, фальшивое.  Вс„  равно  как
сусальное золото.
   - Вс„?- спросила Леди.- Неужели, вс„?
   -  Да.  Салфеточки,  вазы,  люстры,  запонки,  пряжки  на  туфлях,   даже
рождественская „лка... Нужно нарочно убеждать себя  в  том,  что  это  нес„т
какой-то смысл. А на самом деле...
   - Но теперь ты так не думаешь?
   - Ты знаешь, у меня была подруга... Она вс„ время повторяла: "Мы жив„м  в
империи лжи". И я тоже так думал. Вся беда в том, что люди  изолгались,  вс„
зло в лицемерии. Как будто если резать  правду-матку,  это  что-то  решит...
Забавно. Но мы, действительно, думали, что вся соль в  том,  чтобы  говорить
то, что думаешь. Даже больше. Искренность как панацея. Нечто вроде душевного
эксгибиционизма. Мы думали, что так будет достигнуто  взаимопонимание  между
людьми. Полная откровенность. Ведь если ты обнажаешь свою душу,  ты  уже  не
можешь  таить  злобу,  и  вс„  гадкое,  что  есть  в  душе   человека,   что
накапливается, таится, пока, наконец, не прорв„т вот эту  внешнюю  глянцевую
оболочку, вс„ это... Будет уходить из души, не сможет  накапливаться.  Можно
долго говорить...
   - И что же изменилось?
   - Я понял, что человек сам не знает себя до конца.  Нет,  я  это  знал  и
раньше,  конечно.  Но  дело  в  том,  что...  даже  говоря  искренне,  можно
заблуждаться. Можно совершенно искренне  утверждать  какую-нибудь  глупость,
говорить вещи ложные. И тем самым лгать перед Богом, которому открыто вс„.
   - Ничего,- сказала Леди.- В рождественскую ночь можно и помянуть Бога.
   - Хочешь сказать, понесло на душеспасительные темы? Может быть, ты права.
   - Нет, что ты. Я совсем не хотела...- заторопилась Леди.
   - Ведь  бывает  так,  что  два  человека  разговаривают,  и  оба  говорят
искренне, а друг друга не понимают.  Взаимопонимания  так  и  нет.  И  можно
думать, что ты лж„шь, а на самом деле, говорить правду. Кому из нас  открыта
вся правда до конца? И кто может утверждать, что если он  говорит  искренне,
то он говорит правду? Есть некий порядок вещей, и  мы  то  следуем  ему,  то
уклоняемся от него... Может быть,  это  даже  не  совсем  то,  что  я  хотел
сказать... Но нужно чувствовать, слышать, слиться воедино. С чем?  С  миром,
наверное. Но вс„ время открывать себя. Не  изнутри  наружу,  а  внутри  себя
самого. И даже так: извне вовнутрь,- нет,- скрытое в проявленном? Себя через
то, что окружает. И всякая  красота  мудрее  всех  наших  суждений,  как  бы
искренне мы на них ни настаивали. Но к чему я вс„ это говорю? Вот мы с тобой
сидим сейчас, нам хорошо. Завтра вс„ изменится, но  ведь  так  оно  и  есть,
рождественская ночь бывает только раз в году... Ой, Леди.  Нет,  я  вс„-таки
слишком много выпил, чтобы связно выразить это.  Дело  не  в  том  чтобы  не
лгать, а в том, чтобы не говорить ложное. А как человек освободится от этого
ложного, это уж его собственный путь. Так, наверное.
   - Ты на вс„ хочешь найти ответ,- медленно произнесла Леди.
   Я увидел, как флажки свечей встрепенулись  от  е„  голоса,  или  это  мне
показалось?
   - Но, может быть, самое прекрасное в самой загадке?
   - И если люди найдут смысл жизни,- сказал я,- то им больше  нечего  будет
искать, и незачем жить? Да, наверное... Вс„ прекрасное  всегда  таинственно,
всегда хранит в себе некую тайну, и тем влеч„т  нас  к  себе...  Ступень  за
ступенью, и каждый шаг...
   - Хорошо, что мы никого не стали приглашать,- сказала она.
   - Да. Рождество - домашний праздник. Это такое странное чувство... У меня
есть дом...
   - Правда, здесь хорошо? Здесь вс„ было так запущено...
   - Как-то раз  я  разговаривал  с  одной  дамой,  и  она  делилась  своими
впечатлениями от Рима. Я спросил е„, как ей понравился  Колизей.  И  знаешь,
что она ответила? "Он очень запущенный".
   - Почему ты сме„шься?
   - Да нет, это я так. Он, и вправду, запущенный.  Я  думал,  что  вс„  это
пережитки буржуазности, смешно,  да?  Ты  знаешь,  мой  отец  говорил:  "Для
каждого мужчины наступает время, когда он хочет, чтобы у него был свой дом".
Он говорил, что оно наступит и для меня.
   - Ты не поверил ему?
   - Конечно, нет. Я был маленьким и слабым, и я считал, что  он  рассуждает
плесневелыми догмами вековой тупости. В ч„м-то так оно и было...
   - Но он был прав.
   - Да, но я и теперь вижу, что мир очень испорчен. Я вижу это даже  лучше,
чем раньше. Но ничего. Я ещ„ приведу его в порядок.
   - Он очень запущенный, да?- засмеялась она.
   - Помнишь ту нашу вечеринку?- сказал я.- Ту самую.
   - Конечно, помню.
   - Помнишь?
   - Ну конечно, помню!
   - Это было почти то же, что и сейчас, это чувство...
   - "Почти"- значит, не то же?
   - Там вс„ время слонялись какие-то люди, я их не знал, и я говорил  себе:
"Кто они такие? Что они делают здесь? Почему они не уходят и зачем пришли?"
   - Ты не любишь гостей,- сказала она.
   -  Я  не  люблю  чужих,-  сказал  я.-  Помнишь,  как  мы  выбирали,  кого
пригласить, а я никого не знал, и ты рассказывала мне  о  каждом,  а  я  вс„
равно не мог представить себе, что это за люди.
   - Да, помню,- сказала она.- И ты говорил: "Зачем их  приглашать,  нам  не
нужен никто..."
   - Да, да! Так оно теперь и будет. Мы будем с тобой вдво„м, только ты и я,
сколько бы ни пришло гостей, чтобы поздравить  тебя  с  дн„м  рождения.  Это
будет наш дом!
   - Нарезать ещ„ апельсинов?- предложила Леди.
   - А?- сказал я.- Да, конечно.
   ......................................................................
   Я подумал: "Разве они зел„ные? Ведь они синие!"
   Никогда, никогда я не видел таких глаз.
   Она опустила веки, и зрачки скрылись в  тени  ресниц.  И  я  коснулся  е„
ресниц губами. Они дрогнули. Она открыла глаза...
   .........................................................................
   Стены, голубой потолок, ночник. Она слышит?
   Мои  мысли  как  призрак  каравана,-  ночь,-  такой  размеренный,   такой
степенный ход, они сами знают путь, и мне не нужно бояться за них,  их  шаг,
уверенный, как по ступеням  лестниц,  залам,  переходам  родового  замка.  И
факела горят, их свет зыбок.
   Я  почувствовал,  что  подушка  под  моей  головой  становится  огромной,
испарина, мо„ тело оторвалось от постели и... исчезло. Моя голова отделилась
от тела и забыла о н„м. Мысли стали так свободны, как не были никогда,  и  я
поплыл через пространство комнаты, от света ночника туда, в  ночь  и  сквозь
не„... Я видел сво„ тело.
   "Оно живое или м„ртвое. Что покидает его, когда оно становится м„ртвым?"
   Я слышал голос, и он был беззвучен как сама разгадка.
   "Сокращение сердца созда„т движение крови в сосудах..."
   "Мир - это тело. Его нервные центры - это центры жизни".
   "Быть его частью... Или его центром..."
   "Стать его центром, вдохнув в него свою жизнь, а значит..."
   "... а значит..."
   "... он м„ртв сам по себе, но, став твоим телом..."
   "... ты соль„шься с ним воедино, и он будет жив твоей жизнью..."
   "... все эти люди..."
   "... сами  по  себе  мертвы,  они  живут  исполнением  воли.  От  центров
жизни..."
   "Все центры сходятся к одному..."
   "Стань им!"
   "Наполни мир силой твоих желаний..."
   "Ты стал им!.."
   Я погрузился в транс. Я видел темноту и свет, я увидел свой  глаз  и  его
зрачок, ч„рный круг, и в н„м я увидел мир, он был словно  солнце,  собранное
линзой в фокус, ч„рное солнце ночи.
   Я увидел свет, окно плавилось от его холода. И это вс„.
   Я подумал: "Вот свет вселенной".
   И Леди увидела мои глаза, и я услышал, как она вскрикнула.
   И я очнулся.



   Сергеев Иннокентий Александрович
   Галатея

   1990 г.

   "Город этот, расположенный на берегу моря в месте,  называемом  Солнечный
Пояс, не представляет собой ничего примечательного,- за  исключением,  разве
что, живописности местоположения,
   - ибо он до крайности беден изящными постройками и совершенно лиш„н
   памятников прошлого, столь многочисленных в других
   местах; насколько мне известно, упоминания об этом
   городе нет ни в одной исторической хронике".
   (Из записок путешественника ХVIII века.)
   "Может быть, ты ищешь не любви, а смерти?"
   ("Казанова" Феллини)
   Мне было двадцать пять лет; Лиде - тридцать девять; Лил - девятнадцать.
   Теперь нам всем на год больше.
   Вот, кажется, и вс„. Можно начинать.
   Пролог
   Утро. Город на морском побережье.
   Стены тр„х- и четыр„хэтажных домов,  ряды  окон  с  розовыми  и  зел„ными
ставнями,
   узкая, почти безлюдная улица,
   сверкающая полоса моря. Пронзительные крики чаек.
   Выцветшее от зноя небо над черепицей крыш за окном комнаты.
   Подле окна огромный пустой стол, за которым
   на стуле с высокой спинкой сидит темноволосая девушка, она  держит  перед
собой зеркальце, сосредоточенно намазывая губы помадой.
   Не отрываясь от своего занятия, она произносит: "Если хочешь, можем пойти
в кино",- видимо, она обращается к кому-то за кадром.
   Светлая, просторная комната - сервант, три книжные полки с десятком книг,
вытертое кресло,
   край кровати, чьи-то ноги, накрытые простын„й, над ними, выше  по  стене,
на белых с золотым рисунком обоях в тонкой  металлической  рамке  фотография
красивой молодой женщины - смеющиеся глаза, губы...
   Кадр замирает на этом лице -  взгляд  лежащего  на  кровати  человека  не
отпускает его.
   Звук пропадает.
   Портрет погружается в тень, как если бы на улице вдруг стемнело,  но  тут
же ярко вспыхивает при свете электричества.
   Кадр, оторвавшись, наконец, от портрета, скользит по стене...
   Зеркало. В н„м отражается комната,  сидящая  за  столом  у  окна  девушка
продолжает накрашиваться, глядя на себя в зеркальце,
   ниже,
   слева от зеркала, на краю накрытой пледом кровати сидит она же, но одетая
по-другому - в  белого  цвета  водолазку  и  т„мную  юбку.  Она  внимательно
слушает, но звука нет.
   Она опускает глаза.
   Появляется звук, словно бы  его  включили  -  голос,  звучащий  в  гулком
пространстве невидимого зала.
   Голос за кадром (возбужд„нно,  боясь  потерять  нить  внезапно  найденной
мысли): "... вдруг чувствуешь, что просто не можешь иначе, вс„, что ты делал
до этого, и думал, что делаешь и будешь делать, этого нет больше, и  ты  уже
не можешь придумать ничего взамен, ты не  успеваешь,  это  как  лавина,  вс„
заскользило! - ещ„ цепляясь, судорожно, чтобы доказать себе, что  ты  -  это
ты, хоть за что-нибудь! - ты скользишь, падаешь, пусть это неправильно и  не
по твоей воле... у тебя нет больше воли!.. Когда-нибудь ты  будешь  пытаться
понять, почему это произошло, и, наверное, объяснишь..."
   Девушка поднимает глаза.
   Голос за кадром: "Я не умею перестать быть. Никто не умел этого, и  менее
всего те, кто пытались... доктор Лилли... Я не могу иначе.  Кастанеда...  Ты
хочешь, чтобы я объяснил это, да?"
   Девушка отрицательно качает головой.
   Свет меркнет.
   На месте зеркала, в той же овальной раме,  теперь  гобелен,  изображающий
грозного единорога, склонившего голову перед девушкой в белом.
   Гул голосов, шарканье множества ног о  каменные  плиты  пола,  откуда-то,
едва различимо, доносятся звуки танго. Сумрак огромного зала,
   исполинская колоннада, уходящая вдаль, туда,
   где сияет прямоугольник света - открытая дверь,
   которая медленно приближается.
   Камеру обгоняют люди, идущие к ней,
   они выходят на улицу,
   теперь видно, что это выход из кинотеатра.
   Парк. Солнечный день.
   Та же девушка, что была у окна в комнате. Она ид„т рядом с камерой, время
от времени заглядывая в не„, и что-то говорит, но  звук  снова  пропал.  Она
сме„тся.
   Голос за кадром: "Мы вышли с ней из кино. Она шла рядом, вспоминая только
что виденный фильм, смеялась, повторяя шутки, подражала  голосам,  а  вокруг
ничто не изменилось - в первую минуту  это  всегда  кажется  странным,  хотя
иногда оказывается, что на улице уже стемнело, и нужно заново входить в этот
мир, ещ„ незнакомый, чужой. Но и тогда  оказывается,  что  в  н„м  ничто  не
изменилось..."
   Впереди, там, где заканчивается улица, показалась площадь.
   Голос за кадром: "Вон там, на площади, я и встретил е„. Я ш„л по этой  же
улице".
   Т„мная витрина магазина, дверь, закрытая на замок...
   Голос за кадром: "Здесь, у витрины, стоял шарманщик, теперь его нет".
   Кадр поворачивается влево, движется под арку, во двор...
   Идущая рядом девушка,  она  заглядывает  в  камеру,  видимо,  только  что
спросив о ч„м-то и ожидая ответа.
   Голос за кадром: "Я смотрел на не„ и думал, что бы она сказала мне,  если
бы вдруг узнала".
   Шелест листвы. Дверь подъезда.
   Кадр остановился.
   Голос девушки: "Ну вот и пришли".
   Комната.
   То же окно, стол. Закатное сияние неба над черепичными крышами домов.
   Девушка,  забравшись  на  стол  с  ногами,  распахивает   окно   настежь,
обернулась:
   - Ну иди же!
   Тот, к кому она обращается, оста„тся на месте, за кадром.
   Она усаживается на подоконник и подтягивает к подбородку  колени,  опасно
откинувшись назад, тянется увидеть небо из-под козырька карниза.