путь... сколько сил нужно, чтобы разорвать е„? Есть ли колея своя и чужая? У
узников бывают "свои" тюрьмы?
   Закрытые киоски. Летом здесь было полно палаток.
   Это братское кладбище, колея.
   Автобусная остановка. Подойд„т через пару минут. Девушка с лотком  стоит.
И парень с ней. Интересно, что у них там? Значки?
   Движение против наркотиков.
   И никаких рекламных улыбочек. Стоят молча как призраки.
   Уйти - ещ„ не значит, освободиться... А вот и автобус.
   Разрушить ещ„ не значит уйти. Уйти в забвение просто. Память  -  боль,  и
когда так болит, хочется забыться. Чего  же  мы  так  хотим,  вспомнить  или
забыть? Разве не все мы ищем забвения?
   Только что не все идут за ним в страну лотосов...
   Это шоссе я знаю. На этих склонах овец пасут. А сейчас  будет  море.  Вот
оно. И река, падающая в его объятия.  Море  здесь  всегда  спокойно.  Поезд.
Наверное, задержался на станции.  Голосит,  а  настичь  не  может  -  рельсы
мешают. Скрылся.
   Да, море, оно разным  бывает.  Вот  оно  спокойно,  а  вот  затягивает  в
круговороты. Сама жизнь... Мы говорим "жизнь", как будто это не пустой звук,
все эти наши "понятия в себе" - такая чушь. Вс„, что они выражают - это наше
бессилие что-либо выразить, пустота... И в этой пустоте тесно. Как тот  дед.
Думает, зубами вцепился в жизнь... Челюсть, жующая скуку.  Другая  крайность
тоже бывает. И эти истошные подвиги... ещ„ одно слово - "подвиг", а под него
подсовывай, что хочешь. За каждым подвигом какое-нибудь безобразие...
   - Билет? Да, пожалуйста. На все деньги, сколько хватит...
   ...да, но можно, конечно, и так сказать,  что  подвиг  -  это  искупление
какого-нибудь безобразия. Труднее всего, это пожертвовать  привычкой,  когда
это привычка к скотству. Не хочешь расстаться,  милуешься  с  ним,  а  потом
прячешь стыдливо получившихся деток. И тут уж без подвига  не  обойтись.  Не
хочешь принести в жертву скотину, принес„шь человека.  Себя,  других...  Это
всегда связано. Ведь убийство - всегда лишь форма самоубийства.......
   Кажется, я немного вздремнул. Что?
   - Вам выходить.
   - Спасибо.
   Как темно. Тревожно. Что дальше? Неприятное беззвучие, не верится в него.
   Ну вот, хоть один живой человек! Замедлила шаги. Остановилась.
   У не„ светлые волосы!
   - Какой жуткий шрам.
   - А, этот, на ноге.
   - Откуда он у тебя?
   - На память об одном сражении.
   - Сражении?
   - Да, ножом полоснули. Знаешь, эти лысики.
   - Бритоголовые? Скинхеды?
   - Ну да. Я тогда с хипами ходил. Ну и завязалась  раз  заваруха.  Вера  в
ненасилие во мне пошатнуться уже не  может,  но  вера  в  людей  с  тех  пор
несколько поистрепалась.
   - Это ужасно. Откуда эта злость?
   - На всех нас есть хоть капля, но капля чужой крови. Ничто ведь из ничего
не получается. Экзюпери предупреждал: "Мы экипаж одного корабля".
   - Все как будто с ума сошли. Ты слышал, что один шизик сделал с Данаей  в
Эрмитаже?
   - Многим ли он хуже других. Даная... Что, по-твоему, страшнее, гибель или
тюрьма? И разве это в сущности не одно и то же? Сначала  медный  лоб,  потом
ящик - ничего не скажешь, достойный путь!
   Я помню  эти  побоища  и  переломанные  р„бра.  Кабаньи  клыки  оставляют
глубокие шрамы. Разрушить город ещ„ не  значит  разрушить  вражду,  ведь  за
каждой войной следует новая, и излечимся мы от ран,  которые  оставляют  нам
наши же стрелы,  тогда  лишь,  когда  покроются  ржавчиной  наконечники  их.
Темнота вокруг лишь отражение темноты души, что рассеет е„? Человек, реб„нок
земли, на которую пролилось чудо, в тебе как в ящике  заточ„н  свет  твой  и
свет матери твоей и сестры, разбей этот ящик, в котором томится твой  гений,
и ты победишь холод. Стоим мы, темны наши тени,  возводим  глаза  к  небу  и
шепчем, а рот наш наполнен кровью: "Солнце, согрей нас, наши руки окоченели,
и пальцы с трудом шевелятся. Пошли нам быков своих!"
   А теперь тише, слышишь? Тело мо„ в каждом из  вас,  не  будьте  враждебны
ему, и напоит оно вас кровью. Но если проль„те вы кровь,  проль„тся  она  на
камень, и погибнете вы.
   Принесший первую в мире жертву напоил е„ теплом землю и  души  людей,  но
снова и снова где они,  друзья  наши?  Я  вижу,  шепчутся  люди:  "Посмотри,
сколько врагов кругом!"
   Тьма всегда порождает врагов, и не убиваем ли мы под е„ покровом тех, кто
могли бы нам быть как братья?
   Убийство это никогда не конец,  убийство  это  всегда  начало,  и  дальше
провал, провал, впиваются эриннии в сердце, и кровь не согревает больше. Кто
был другом при свете, стал врагом во тьме. Это пекло пасть неживого мира, не
бросайте людей в него!
   Солнце восходит, приходит прозрение, но всегда поздно, слишком поздно.
   Сколько погибло их, кто сосчитает?
   Безумцы на корабле, в ярости бросающиеся  друг  на  друга,  это  не  буря
ломает корабли ваши, не безумие  моря,  ваше  безумие!  Плачет  Кассандра  о
гибели Трои, но кто услышит е„?
   - И как ты не боишься ходить один по ночам? Сейчас такое  время.  Да  ещ„
тут банда какая-то объявилась.
   - Взять у меня нечего, а умереть, ведь это  самое  л„гкое.  Страх  плохая
защита.
   - Выпьешь?
   - Да, пожалуй. Теперь можно.
   - Я когда увидела, ты ко мне ид„шь, сначала чуть не умерла от страха. Ну,
думаю, вс„, спета песенка. А потом посмотрела, ты ещ„ спросил что-то...
   - Я спросил, что это за город.
   -  ...и  почему-то  сразу   же   отлегло.   Вдруг,   знаешь,   натурально
почувствовала, нет, этот человек не может мне причинить зла.
   - Ты говоришь, что все сошли с ума. А когда мир не был безумен?  Наш  век
преступнее других? Ерунда. Он даже благополучнее прежних. Просто сейчас  вс„
ускорилось неимоверно. Он порождает океан тьмы, но он же порождает  и  океан
света. Вс„ меняет формы, вс„ изменяется.
   - К лучшему?
   - И к лучшему тоже. Но может случиться так, что даже становясь лучше,  мы
вс„ же окажемся слишком медлительны. Намного ли мы изменились к  лучшему  по
сравнению хотя бы со средневековьем? Мы не едим друг друга?  Но  мы  убиваем
друг друга, а это одно и то же.
   Медея, убившая брата, кровь на корабле, плывущие, очиститесь!  На  каждом
из вас капля его крови, посмотрите, вся палуба в пятнах, здесь она разрезала
его на куски. Посмотрите, борта корабля в бурых следах, здесь она сбрасывала
его куски в море. Вы уплыли, но спаслись  ли?  Вы  помещаете  прокаж„нных  в
лепрозории, но вот они, души ваши, мороз сковал их. Снега ли это  вихри  или
чешуйки проказы?
   Бог не приемлет человеческих жертв.
   Зверь  жив„т  по  законам  зверя,  но  если  в  один  из  дней  этот  мир
низвергнется в Тартар, кто будет виноват в этом? Мы убеждаем себя отказаться
от  куска  говядины,  пожирая  при  этом   человечину,   о,   убогое   племя
камнеглотателей,  вообразивших  себя  повелителями  мира,  ты   захлебн„шься
собственной кровью!
   Говорит Тиресий: "Не троньте быков Гелиоса!" Но кто услышит его?
   - Но разве нельзя бороться за то, чтобы вс„, действительно, изменилось, а
не перекрасилось?
   - Борись. Но только помни, что любая борьба это  прежде  всего  борьба  с
самим собой. Излечись сам, прежде чем лечить людей от заразы. А  мы  норовим
за всех вс„ решить, и горе другим, если они с нами не согласны! И начинается
вс„ с начала. Театр копричикосов.  Помнишь,  в  "Стене",  дети  движутся  по
конвейеру и падают в мясорубку, а из не„ полз„т фарш.  Кто-то  ест,  кому-то
нравится. Говорят, у человека сладкое мясо...
   - Тебе подлить?
   - А, ладно. Лей.
   Бледнофиолетовые разводья на водянистом фоне шторы. Тепло и лениво.
   Ист„ртая фотография из какого-то древнего журнала Ла Валетта. Мальта.
   Уют одомашенности.
   Избитые, усталые, потр„панные в  участках  и  психушках,  им  он  казался
пристанью, чуть ли не раем. Радужные язычки хрусталя домашняя радуга,  лампа
в абажуре включил-выключил. Это так трудно, быть всегда под обстрелом,  идти
без привязанности и часто без дома. Мы хотим сберечь то, что нам дорого. Как
защитить нежный цветок от холода? И мы жертвуем своей  свободой.  Увы,  наша
любовь в нас самих, и надевая на себя кандалы, мы заковываем в цепи  и  свою
любовь, и чахнет, усыхает она. И вот уже  нет  е„,  остались  лишь  будни  и
пустота.
   Что самое светлое в мире?
   Музыка, ещ„ не ставшая музыкой, жизнь, ещ„ не ставшая жизнью.
   Что самое т„мное в мире?
   Музыка, так и не ставшая музыкой, жизнь, так и не ставшая жизнью.
   - Интересно, что наши дети будут думать о нас?
   - Наши дети? Дети никогда не бывают детьми своих родителей.
   - Я говорю о поколении, которое будет после нас.
   - Наверное, тоже объявят нас своими врагами.
   - Разве это правильно?
   - Разве вражда бывает правильной?
   - Ты сказал, что дети никогда не дети своих родителей. Что это значит?
   - Есть скалы, и голубь перелетает с одной на другую. Есть дети от плоти и
от гения.
   - А чем они различаются?
   - Первые рождаются от оплодотворения, вторые от смерти.
   - От смерти?
   - Их рождение куплено смертью родителей. Ничто не возникнет из ничего и в
ничто не превратится.  И  гений  переда„тся  по  наследству,  и  каждый  раз
облекается в новую тогу.
   - Значит, наши дети так далеки от нас...
   - Мы связаны с ними узами плоти, и иногда это очень, очень много.
   - Так должно быть?
   - Нет. Чем больше человек открывает себя, тем  больше  он  отличается  от
других. И тем ближе он мог бы им быть.
   - И они, наши дети, совсем другие?
   - Если они найдут себя. Кто знает, чей гений жив„т в нас с тобой,  и  чей
гений передастся им.
   - Но как же кровь? Как же дом?
   - Где он, наш дом? Вот скала, и на ней земля, а на земле растут цветы,  и
мы собираем себе букет, и у каждого  он  свой.  Нет  иной  географии,  кроме
географии души.
   Хайд хохочет на могиле Джекила болезнь долговечнее больного. Люди умирают
и оставляют свои болезни, но они отдают свою жизнь  неведомым  детям  своим,
которые будут мучительно всматриваться в пелену морского  тумана  и  строить
корабли, и отправляться на поиски своих родителей. И  будут  искать  братьев
своих и сест„р.
   Мы всего лишь сиюминутные воплощения Ряда, и  каждый  из  нас  посланник,
странствующий от смерти к смерти, паломник, вышедший из Рима, чтобы прийти в
Рим. Он будет счастлив, если найд„т дорогу, и будет страдать, потеряв е„.
   Зима, бесконечное пифоново иго. Темница-холод,  темница-камень.  Ольха  и
тополь тянутся голыми ветками к  обмороженным  ст„клам,  и  небо  сквозь  их
жалкие тела бросает серый отсвет на картину Дали. Она  передо  мной  человек
посреди пустыни, человек, пожирающий самого себя.
   Время чуть дышит, и неделя кажется годом.
   Но я слышал, я  слышал  от  посланников  Гор,  дней-древоточцев:  "Рухнет
темница!"
   О солнце сверкающее, послужи мне ещ„ раз, убей змея!
   И я жду, ведь надежда это вовсе не простое  упрямство.  Звери  впадают  в
спячку. Можно пребывать в спячке всю жизнь.
   - Нарисуй птицу Симурга.
   - Но ведь я плохо рисую.
   - Ну и что.
   Да, всю жизнь. Спячка и сон разные вещи.
   - Это же павлин!
   - Ну да. Видишь, он летает по свету и рассыпает семена мака.
   Мы говорим "два часа". Но ведь может быть два часа дня и два  часа  ночи.
Мессия засыпает, и его последователи  торопятся  изменить  ветер.  Но  когда
засыпает ехидна...
   - А кого он усыпляет?
   - Он усыпляет страх.
   Скитайся по улицам Третьего Рима и Нового Вавилона, и повсюду ты  увидишь
одно  страх,  ехидну,  похищающую  путников,  и  зв„зды,  глаза   прозрения,
рассыпанные по миру.
   - А почему он трубит в рог?
   - Это павлин-победитель. Он торжествует победу.
   - А это кто?
   - Это тритон. Дай зел„ный фломастер.
   - А это дельфины?
   - Дельфины. А на них катятся нереиды, смотри, как они смеются.
   - Почему они смеются?
   - Потому что свободны, их дом простор. Ведь они бродяги.
   Где он, наш дом? Там, где счастье. Нет другой географии, кроме  географии
души.
   - Они не создают себе проблем, потому им так легко.
   - А мы никак не можем с ними развязаться. Только успеваешь увернуться  от
одной, как тут же попадаешь в зубы другой.
   - Может они покажут нам путь?
   - А на каком языке они говорят?
   - На языке движения.
   Смерть и жизнь, с„стры-двойники...
   - Это дерево туя.
   - А это?
   - Кипарис.
   - Посмотри, у Ван Гога они другие. У тебя они такие разлапистые, мрачные.
Ухо?
   - Славное блюдо для лестригонов.
   Ещ„ вчера окна чернели подземельным холодом, и мертвенные лампы  истекали
электрическим светом медь на стенах и земля томилась в ледяной  недвижности,
но вот это утро, о, как светло это солнце! Пылающим ливнем пролилось оно,  и
ожила земля, задышала пробудившейся жизнью, и  вот  уже  холод  побежд„н,  и
отступает он, гибнет, гибнет, бессильный перед гением  Весны.  Он  побежд„н!
Снег, тяжело вздыхая, оседает, ползает на брюхе, мечется по лесу и отступает
к оврагам. Оттаявшая дорога, и на ней юркие змейки ручь„в. Добрая весть!
   Я  наспех  набрасываю  несколько  строк,  но   волнение   сильнее   самых
волнительных слов, и песня во мне влеч„т меня  прочь  из  комнат,  туда,  на
разлившиеся воды улиц, туда, к угадываемой вершине, о чудо!  Страх  животной
смерти повержен, море сверкает, душа моя свободна, цепи падают,  рассыпались
в прах, и я уже не чувствую своего тела, я  выбегаю  на  воздух,  скорее  на
голос е„, вестницы новой земли. Стрела Шамбалы, весть о Вершине.
   Она летит среди улиц и переулков, бульваров, проспектов и дальше, дальше,
как ослепительно прекрасная  женщина,  спешащая  среди  нагромождения  толп,
губительных для кораблей, не подвластная им, и они расступаются перед ней  и
в восторженном молчании замирают за е„ спиной.
   - Пора прощаться. Я долго жил у тебя, но теперь, посмотри вс„ устремилось
в путь, и я не могу противиться этому.
   - Если бы я могла, я не отпустила бы тебя.
   - Что ж, будем надеяться, что ветер не разметает мой плот. Прощай, добрая
моя.
   - Прощай.
   Смолистый лес, приют тихий, звенящий. Мудрый Уолден,  встречающий  своего
отшельника. Как не проникла к ветвям  твоим  копоть  дымящих  труб,  как  не
сковали тебя железные обручи дорог? Лучше быть невидимым, чем доступным,  ты
прав. Таков этот мир.
   Ряска на воде, т„мные  заводи,  струи  родников  в  золотой  пыли  песка,
родники, дробящие тв„рдые з„рна камней.
   Мастерицы нимфы, плетите ткани свои, сохраните это зеркало  незалапанным,
незамутн„нным. Вот по нему пробежала зыбь рисует ветер картины, переливаются
они золотом и серебром.
   Красные стволы сосен, патина  мха,  небо  -  неистовый  свод,  обжигающий
синью. Птицы радуются, поют: "Мы дома! Дома мы!"
   Друзья мои славные, подарите мне крылья, подарите мне  корабль,  и  пусть
примчит он меня, спящего, на родимые берега.
   О море, верни мне мой остров!
   Ничто прошедшее не уходит, плен его так тяжек! И ночи наполнены тревогой,
много печали я видел,  память  яд.  Молю  тебя,  отпусти!  Многих  спутников
потерял я, знакомых и незнакомых, погибших, рассеявшихся по морю, и приходят
они ко мне и говорят, каждый историю своей гибели, и расплываются,  тают,  и
остаются лишь лживые безглазые лица, чужие, злобные, и  тошнота,  тошнота  и
боль.
   Снова я в поезде, я пью м„д, я пью вино и пиво, а  за  ст„клами  теснятся
невнятные формы теней, стрелы зимы их стоны. Как зыбок покой, как  ненад„жна
тишина. Как тонка нить над пропастью! Быть может, только спящий может пройти
по ней, не оступившись? Веки его сомкнуты, не видит  он  бездны  под  ногами
своими, и холод е„ не сжимает ему сердце.
   Усну и я. Влеки меня, сон, к моей единственной, тебе доверяюсь!
   Влеки меня к моей единственной.
   VII
   - Здесь они и снимают?
   - Да. Ужасная морока с этими съ„мками. А ты куда-то исчез.  Звоню,  никто
не знает, где ты.
   - Ты же знаешь, стоит мне отправиться в путь, и вс„, пропал, и зов„шь  на
помощь вс„ сво„ хитроумие, чтобы выплыть, выгрести.  Но  надеюсь,  тебя  тут
никто не донимает? А то я сейчас же разыщу свой верный лук...
   - И будешь осыпать их стрелами своих острот.  Тогда  ты  здесь  долго  не
задержишься.
   - Ну уж нет, если я уеду, то вместе с тобой. Пусть твой Карл  не  думает,
что только он умеет похитить для себя жену. Кстати,  я  слышал  уморительный
слух, будто он решил поставить какой-то эксперимент  в  горах  и  прыгнул  в
пропасть.
   - Ерунда, никуда он не прыгал. Сам же, поди, и распускает эти слухи.
   - Зачем? Он что, чокнутый?
   - Нет, но почему бы ему не иметь пару-другую причуд. Он  может  себе  это
позволить.
   - Это может позволить себе каждый.
   - Да, но не без риска для себя.
   - Я так до последнего времени и не понимал, какая он большая шишка.
   - Ты всегда его недооцениваешь.
   - И получаю от него уколы. Как бы невзначай, но вс„ равно уколы.
   - Ты вс„ думаешь вызвать его на дуэль?
   - Где уж мне сражаться с повелителем,  когда  я  не  могу  одолеть  самых
жалких из его слуг.
   - Ты о ком?
   - О демонах.
   - А какой из них самый страшный?
   - Когда как. Нынче мне больше всего  доста„тся  от  тех,  что  из  породы
летучих мышей. Ночные кошмары, эмпусовы псы.
   - Ты сильно похудел. Это из-за того сценария?
   - Прич„м тут сценарий.
   - Им он показался слишком мрачным и непонятным...
   - Это отговорка. Мне они сказали, что не собираются снимать эпопею. Может
быть, он оказался слишком болезненным?
   - И я ничего не могла сделать...
   - Наверное, нас просто слишком мало.  Тех,  кто  понимает,  насколько  мы
больны, и страдает от этого. Или сама эта планета слишком мала для нас?
   Пытаться что-то объяснить им, ведь это же данаидов труд.
   - На тебя страшно смотреть.
   - Ничего, подле тебя я расцвету. Если ты верн„шься ко мне.
   - Ты же знаешь, я никогда не уходила от тебя.
   - Вс„ бесповоротное происходит незаметно.
   Плет„ные кресла. Было время, когда я мечтал научиться плести их, так  они
мне нравились. Но вс„ не было подходящего материала. От какой ерунды  иногда
зависит свершение наших идей... даже смешно.
   - Тебе всю жизнь смешно.
   - Я что-то сказал?
   - Ты сказал, что тебе смешно.
   - Что я вижу!  Пыхтящий  кенгуру  завидел  нас  и  приближается  тяж„лыми
прыжками по ворсистому покрытию искусственной травы, и  его  сумка,  набитая
монетами, сладко звякает в такт его телодвижениям.
   - Бедный Карл, слышал бы он тебя сейчас!
   Но он и впрямь похож на кенгуру, и она сме„тся,  пряча  смех  за  бокалом
гранатового сока,
   - Фу, ну и жара! Пива. И похолоднее.
   - Тебе бы полагалось пить коктейль из пяти рек.
   - Привет.
   - Привет, Карл.
   - Выпьешь со мной пива? Лиза, тебя режисс„р ищет, с ног сбился.
   - Пока.
   - Пока, Лиз. Не забывай, что ты царица! Выпью. Ты тоже паришься здесь?
   - Должен же я видеть, на что эти мумрики тратят мои деньги.
   - А я слышал о твоей смерти.
   - Я тоже слышал.
   - Ха! Заботы власти не отбили у тебя чувства юмора.
   - Только оно меня и спасает. А ты вс„ рассказываешь о сво„м спасении?
   -  Спасении?  Называть  человека  спас„нным,  пока   он   ещ„   подвержен
опасностям, преждевременно...
   - У тебя нездоровый вид.
   - Ты наблюдателен.
   - Я слышал об этой истории со сценарием. Я, наверное, ужасный подлец, что
сам не взялся снимать.
   - Не лицемерь, Карл. И потом, ты бы прогорел.
   - Так ты на меня не в обиде?
   - В обиде? О господи! Придумаешь же. Кстати, я что-то много  стал  думать
над этим, ты женился на Лизе, потому что увидел в ней звезду, или сделал  е„
звездой, потому что женился на ней?
   - Я сразу увидел, на что она способна, и как оказалось  впоследствии,  не
ошибся.
   - Браво.
   - Между прочим, ты помнишь Тролля? Я тебе показывал его как-то.
   - Это который с катарактой, а жена с мопсом?
   - Он самый. Умер недавно.
   - И завещал похоронить свои деньги с собой?
   - Нет. Но, может, так  бы  оно  и  лучше  было.  При  жизни  его  обирали
любовницы, а теперь из-за его денег судятся ж„ны.
   - А от чего он умер?
   - Наверное, в очередной раз поговорил со сво