не всего.
   - Это похоже на вопрос, сколько на прямой точек.
   - Ты точно знаешь, что это  было  здесь?  На  этом  самом  месте?  -  она
растерянно оглядывается по сторонам.
   - Я не могу сказать точно. Меня нашли километрах в  двадцати  отсюда,  но
если судить по направлению, откуда я ш„л, то вс„ произошло здесь или  где-то
поблизости.
   - Нет-нет, я не могу принять эту историю на веру. Если бы вы  не  помнили
развязки, вы не могли бы вспомнить и сюжета. Вы рассказали нам, как шли сюда
и увидели ангела, и поведали о чувствах,  охвативших  вас,  но  если  бы  вы
увидели истину, то к ней должен относиться и весь ваш путь. Вам не  кажется,
что тут есть противоречие?
   О, если бы мне вспомнить! Куда вс„ это исчезло? И сколько  мне  надо  ещ„
идти, чтобы снова увидеть, вновь испытать это счастье. И зачем я рассказываю
им вс„ это?
   - Карл, оставь свою привычку, ты иногда становишься невыносим!
   - Неужели вы  думаете,  что  я  смогу  ответить  хотя  бы  на  одно  ваше
возражение? Я знаю только одно: я много раз вспоминал эту ночь и каждый  раз
видел е„ по-другому.  Но  вот  что  я  думаю.  Ничто  в  мире  не  случайно.
Случайность для уч„ного вс„ равно что  Бог  для  верующего,  это  стена,  за
которой скрывается незнаемое.
   - Удачное сравнение. Я принимаю ваш выпад.
   - Но я вовсе не фехтую...
   - Ведь я математик, а вы сме„тесь над теорией вероятностей.
   - Простите, я не знал, что таковая существует.  Так  вот,  я  думаю,  что
иначе и не может быть. И то, что я рассказал вам, истинно, но истинно только
теперь, а завтра я буду рассказывать эту историю уже  иначе,  так,  как  она
должна будет звучать завтра, и нет конца этим историям.
   - Что ж, если принять это за теорию...
   - Знаете, по мне все эти теории что рисунок на скатерти.
   - Что вы имеете в виду?
   -  На  столе  скатерть,  покрытая  рисунком,  рисунок  время  от  времени
стирается, и скатерть расписывается заново. Но  каким  бы  ни  был  рисунок,
скатерть вс„ равно скрывает стол. Стол - это мир. Скатерть - наше  сознание.
Рисунок - теории, оболочка на оболочке.
   - Ну уж вы скажете! Ваша аналогия не в  состоянии  выдержать  даже  самой
элементарной критики. Вот смотрите. Я стою сейчас на краю пропасти, глубиной
она... метров триста.
   - Да, пожалуй, а то и четыреста.
   - Если я знаю, с каким ускорением я  падаю,  если  я  знаю  сопротивление
воздуха, то, составив должным образом уравнение, я ч„тко определю, за  какое
время я упаду на самое дно пропасти.
   - Может поставим эксперимент?
   Ничего себе шуточка. Ай да Карл. А математик испугался, это  видно.  Даже
качнулся. Господи, да он же падает!
   - Руку! Кто-нибудь!... А-а-а!...
   - Упал...- е„ сдавленный голос едва слышим.- Как же так?... Карл! Что  ты
делаешь?!
   - Вс„. Что? А, я зас„к время по часам. Попрошу кого-нибудь рассчитать,  а
потом проверю.
   - Что... Что рассчитать?!
   - Время, которое он падал. Жалко, нельзя точно узнать глубину ущелья. Эй,
послушайте, вы не знаете точно, сколько тут метров?
   - Можно посмотреть в путеводителе.
   - Думаю, нам лучше возвращаться. Не нравятся мне эти тучи.
   - Да, будет гроза.
   Гроза. Всегда так. Всегда это чувство. Ничего не можешь делать,  и  нечем
заняться, грохот отвлекает, и вот стоишь у  окна,  будто  что-то  высмотреть
хочешь, но что? Шаровую молнию? И зачем я сказал тогда, что не знаю о теории
вероятностей? Впрочем, какая теперь разница? Что было, то кончилось, забыто.
Грохочет как одержимая. Карл  по„т  арии.  Зачем  было  делать  комнату  над
холлом, слышно же каждый звук. Вот звенят бокалы. Кто-то ходит.  Карл  по„т,
заходится. Хохочет. Как Нерон при пожаре Рима. Мир рушится, а мы вс„ пробуем
голос, никак не подстроимся под аккомпанемент. Вы были вчера на при„ме?  Да.
Но почему же я вас не видел? Потому что вас не  было.  Чушь  какая-то.  Одна
радость, можно кривляться сколько хочешь,  сильнее  мира  не  перекривишься.
Кто-то стучит. Кто бы это?
   - Входите! Дверь открыта.
   - Вы никогда не закрываетесь? А я так не могу. Не переношу,  когда  дверь
не заперта.
   - Вам страшно?
   - Мне скучно. Там внизу даже холодно, оттого что пусто.
   - По-моему, там полно народу.
   - Что толку. Ваш приятель пытается петь, но у него совсем нет голоса.
   - Он не приятель мне. Просто... мы сегодня вместе ходили в горы.
   - Вот у меня был голос. Ведь я когда-то пела. Вы, наверное, и  не  знаете
об этом.
   - Нет. Я вообще вас не знаю.
   - И это чудесно, правда? Мы не знаем друг друга, и мы в т„мной комнате, а
за окнами гроза. Хотя что я. Болтаю, не знаю что. Вы, наверное,  сме„тесь  в
душе надо мной.
   - Разве это смешно? Хотя в смехе нет ничего дурного, если  в  этом  смехе
нет злости.
   - Я тоже всегда открываю окно в грозу.
   - Гроза уже кончилась.
   - Да, кажется, кончилась. Так  хорошо  дышать.  После  грозы  всегда  так
хорошо дышать. Легко.
   - Да. Так, наверное, дышится после войны.
   - Земля будто заново на свет родилась. Наверное,  так  же  дышится  после
смерти.
   - Что мы знаем о смерти! И сколько мы о  ней  говорим...  Чем  меньше  мы
понимаем предмет, тем больше о н„м говорим.
   - Например, о Боге...
   - Вы не верите в Бога?
   - Не верить в Бога перестало быть модным.  Но  мне  кажется,  Он  мог  бы
устроить наш мир и получше.
   - Вс„ существует таким только потому что не может быть другим.
   - Разве для Бога может быть что-то невозможно?
   - Детям тоже кажется, что взрослые всесильны.
   - Какие у вас мрачные обои. Почему вы остановились в этой комнате?
   - Я всегда останавливаюсь здесь. Отсюда видно вершину.
   - Вы поднимались на не„?
   - Поднимался... Один раз. Это было зимой. Я знаю, надо  мной  смеются  за
глаза, но если кто-то сам не может найти ответа на какой-нибудь свой вопрос,
его отсылают ко мне. Почему так,  интересно?  Вас  тоже  ко  мне  кто-нибудь
направил?
   - Нет. Просто я заметила, что вы никогда не спускаетесь вниз по  вечерам.
Значит вам тоже скучно там, внизу.
   - Наверное, вс„ это потому, что люди так запутались в своих вопросах, что
спрашивать себя о ч„м-то само по себе стало у них смешным.
   - Это плохо?
   - Не знаю. Без чувства юмора человечество давно бы уже сошло с ума.
   - А разве оно не безумно? Почитайте, сколько сейчас пишут об экологии.
   - Раз пишут, значит не совсем  безумно.  Впрочем,  больной  всегда  любит
поговорить о своей болезни. Наверное, мир вс„-таки безумен. Вот вы  говорили
о Боге, а  ведь  безумие  едва  ли  не  единственная  болезнь,  при  которой
невозможно самолечение. Кто же тогда вылечит наш мир?
   - А если мы будем лечить друг друга?
   - Заражать друг друга своими болезнями, вы хотите сказать?
   - Может быть, вы правы. А отсюда, действительно, прекрасный вид.
   - Я люблю его.
   - А меня вы любите?
   - Вы красивая. Вас легко любить.
   - Вы так думаете. Но вс„ равно спасибо. Завтра утром я уезжаю. Я пришла к
вам попрощаться. Почему-то мне показалось, что это нужно сделать...
   - Прощайте.
   - Прощайте. Может быть, мы ещ„ встретимся когда-нибудь. Спокойной ночи.
   - Спокойной ночи. Может быть и встретимся.
   Ушла. И дверь так легонько затворила. Странная женщина. Что ей было нужно
от меня? Может быть, зря я е„ отпустил? Обои, и впрямь, мрачноваты. Плевать.
Не в обоях же дело. У этого  дурака,  действительно,  нет  голоса.  Впрочем,
зачем он нужен, этот голос, разве нельзя петь и без него? Играть чужую  роль
вот единственное, что глупо. Глупо. И мне не вспомнить твоего лица, и ночные
улицы под  фонарями  как  м„ртвые  аквариумы...  Кончил,  наконец-то,  петь.
Представляю, как сейчас раскланивается. Ид„т. Поднимается по лестнице.
   - К тебе можно?
   Кажется, он изрядно выпил.
   - Ты же видишь, дверь не заперта.
   - Я присяду на кровать, если не возражаешь, а то меня что-то  покачивает.
Я хотел спросить тебя... Лизочка сейчас стала вспоминать, как тот  разбился,
ну этот, математик. А я как на грех не знаю его имя. Ты случайно не знаешь?
   - Нет, не знаю. Я же не был с ним даже знаком.
   - Вот забавный случай. Какое у тебя огромное  окно.  Я  заметил,  в  этом
дурацком отеле все окна разной величины. А ведь я понял, в ч„м неувязка!
   - Какая неувязка?
   - Ты сегодня рассказывал, ну свою историю, я думал над  ней  на  обратном
пути, ты, наверное, заметил, что я не разговаривал?
   - Заметил.
   - Вот! А я думал. И я понял, в ч„м неувязка. Смотри. Если  бы  ты  увидел
нечто, назов„м это, скажем, истиной. Ты говорил о какой-то фигуре,  но  ведь
названия ничего не стоят, ты сам понимаешь...
   "А он не такой уж и дурак!"
   ...так вот, ты увидел нечто, что лежит за  пределами  нашей  жизни  и  е„
понимания нами, но тогда, чтобы понять это нечто, ты должен  был  измениться
полностью, перестать быть собой, понимаешь? То есть тот, кто это увидел, уже
не был тобой. Так. Дальше. Когда ты приш„л в себя, ты снова стал  собой,  то
есть произошла деградация без каких-либо других изменений в тебе  самом,  но
такой процесс невозможен!
   - Разве деградация невозможна?
   - Э-э-э! Я говорю не о деградации как таковой, а о том, что ты  полностью
переродился.
   - Бывает, люди сходят с ума.
   - Да, да, ты сейчас будешь загонять меня в угол,  пользуясь  тем,  что  я
плохо соображаю, но в глубине души ты понимаешь, что это так,  что  я  прав.
Скажи честно, понимаешь?
   - То, что ты наш„л, верно для тебя и только для тебя. Я  уже  говорил  об
этом. Завтра я буду рассказывать эту историю совсем иначе, нежели сегодня, и
другие люди будут делать из не„ свои, отличные от твоих, выводы.  И  все  мы
будем правы, но только для себя.
   - Ах ты софист! Это же старая, как я не знаю что, идея  о  том,  что  нет
одной истины для всех.
   - Нет универсальной истины. Ну и что? Неужели тебе это  кажется  странным
после теории относительности, например? Ты жив„шь в конце двадцатого века  и
говоришь о какой-то абсолютной истине.
   - Чепуха. Бог абсолютен.
   - О! Сколько этих разговоров о  Боге.  Бог  абсолютен,  да.  Но  если  ты
собер„шь всех людей на земле или разошл„шь им анкеты  с  просьбой  написать,
что они думают о Боге, как они Его себе представляют, то ты увидишь, что чем
абсолютнее предмет, тем относительнее представления о  н„м.  Бог  абсолютен,
да, но неужели ты думаешь, что хоть  одно  слово,  которое  ты  произносишь,
может быть абсолютным! В том числе и слово "Бог"!
   - А мне нравится эта идея.
   - Какая ещ„ идея?
   - Разослать всем людям анкеты и спросить, что они думают о Боге.
   - Только спьяну можно ухватиться за идею такого рода.
   - Это почему же?
   - А какая от этого будет польза?
   - Ну ладно. А вот скажи мне такую  вещь.  Почему  ты  стал  нам  вс„  это
рассказывать? Я имею в виду историю твоего спасения.  Зачем  тебе  это  было
нужно?
   - Ну,  на  этот  вопрос  легко  ответить.  Хозяйка  отеля  позволяет  мне
бесплатно жить у не„ и бесплатно кормит меня, я же за это  рассказываю  всем
приезжающим свою историю. Она держит меня как местную достопримечательность.
Ведь о том случае много писали в газетах.
   - Помню-помню. Как вс„ просто. Странно, что я не догадался сам.
   - По-моему, это вполне честный договор с обоюдной выгодой.
   - Да, вполне, вполне. Ну, мне пора, пожалуй. Я пойду, -  он  обернулся  в
дверях. - А вс„-таки надо проверить этого математика,  -  он  ухмыльнулся  и
исчез.
   Ухмыляется. А у самого страх в глазах. Видно же насквозь. И там  в  горах
он нарочно эту штуку придумал с часами, чтобы только  не  думать  о  смерти.
Боится и пытается это скрыть. Боже мой, что  мы  за  люди!  И  я  как  будто
прикован к этому месту и приезжаю сюда, и  уезжаю,  и  снова  приезжаю.  Как
наваждение. Но разве можно хоть  что-то  вернуть?  Нет,  и  здесь  ничто  не
располагает к уединению. Это просто проклятье. Не можем остаться одни, вот и
жалуемся на одиночество. Так ведь  оно  и  бывает.  Постоянно  чья-то  жизнь
скреб„тся, возится, не да„т расслышать твой собственный голос, отрывает тебя
от всего твоего, от твоей жизни, от тебя самого, и в этом  отрыве  и  таится
тоска, невыносимая тоска одиночества. Точно вырвано сердце, и осталась  одна
кровоточащая пустота. Темница-камень, и страшно, а страх безумие! Мы  слышим
так много, что ничего не слышим, из-за лая псов своих ничего  не  слышим,  и
присаживаемся отдохнуть, и прирастаем к трону, становимся камнем, скалой.  О
сладкоцветущая, молю, излечи меня! Безумен, да, безумен я, так прозрачны эти
стены,   и   от   людей   передаются   мне    муки,    муки    преступников,
плавник-наконечник, шип в самое  сердце,  боль!  Муки  ада  муки  раскаяния,
эриннии, чьи сл„зы кровь...
   - А, это ты, Лиза.
   - Насилу утолкала его. Вечно хнычет, когда напь„тся. Фу, ну и умоталась я
сегодня.
   - Мне нравится, как ты приходишь. Всегда так запросто, будто  и  не  было
ничего.
   - Ничего и не было. Тебе привиделось.
   - Да, это, наверное, единственный выход. Представлять себе, что ты спишь,
и вс„ это тебе только снится.
   - По-моему, сегодня ты переигрывал,  делая  вид,  будто  совсем  со  мной
незнаком.
   - Я боялся повредить тебе. Я внушал себе, что вижу тебя в  первый  раз  и
даже не знаю, как тебя зовут. Прости, если получилось неубедительно.
   - Глупыш. Ты принимаешь вс„ так близко к сердцу. И как ты  при  этом  ещ„
ухитряешься жить, не пойму.
   - А кто тебе сказал, что я живу?
   - Ну ладно, хватит на сегодня разговоров. Давай ложиться.
   - Этот тип тебе ещ„ нужен?
   - Кто, Карл? Почему ты спрашиваешь? Ты ведь знаешь, что мне нужен  только
ты.
   - Завтра ты будешь говорить по-другому.
   - Ну и что? Есть только то, что происходит сейчас. Завтра и вчера нет.
   - Это вс„ только наша память и страх.
   - Ты что, весь вечер не включал свет?
   - Я ждал тебя. Это ужасно пошло, выключать свет чтобы  заняться  любовью,
ты не находишь?
   - Спать ты сегодня, конечно, не собираешься.
   - Послушай, Лиз. Давай уедем отсюда. Завтра.
   - Хорошо, давай уедем.
   - Так просто?
   - Ну конечно просто. Ты вс„ никак не можешь понять, что я люблю тебя.
   - Ты не единственная, кто говорил мне так. И это странно.
   - Глупый, неужели ты не знаешь, что любовь это  всегда  правда,  что  это
единственная правда? Ведь ты же сам распинался сегодня, говорил, что  каждый
раз рассказываешь свою историю по-разному, и каждый раз  говоришь  так,  как
это было на самом деле! Вс„ может меняться, мы можем меняться,  люди  вокруг
нас могут меняться, но любовь-то, она одна, она не меняется...
   - И всегда внове. Да, я просто запутался. Спасибо тебе.
   - Ложись.
   - О'кей.  Слушай,  Лиз,  давай  не  будем  спать  сегодня.  А  то,  когда
просыпаешься, вс„ меняется. Дожд„мся, когда рассвет„т, и уедем. Ладно?
   - Ладно, ладно, бесчеловечный ты тип.
   Лиза спит. Теперь уже не стоит будить. Пусть спит. Так  с  ней  и  жив„м.
Подыгрываем друг другу, а в какую игру играем, забыли  уже.  Забыли,  и  всю
жизнь пытаемся вспомнить. В т„мной комнате с  мрачными  обоями  мы  мечемся,
пытаясь руками поймать солнечные блики, а солнце неподвижно стоит где-то над
вершиной. Что за игра, что за обряд это? И проносятся мимо машины за окнами,
и женщины пудрятся, и их зеркальца пускают зайчиков.  Что-то  мы  вс„  хотим
найти. В т„мной комнате с мрачными обоями мы вс„ ищем и ищем себя, но каждый
раз натыкаемся лишь на одно из своих отражений и, стукнувшись об него  лбом,
шарахаемся в сторону, а машины проносятся мимо. И в одной из  них  завтра  я
уеду отсюда.
   - Лиза, ты спишь? Лиза.
   Помоги мне, о Сладкоцветущая, верни мне мою любимую!
   II
   - Вс„ замешано на крови.
   - На крови и страхе. Ты крути, крути педали. Не отставай.
   - Я тут слушала одну проповедь, бр-р-р, на мясо теперь даже  смотреть  не
могу.
   - Как насч„т ростбифа с кровью, да? Да, жаловаться на других мы умеем,  и
ведь как любим! Знаешь, когда я  слышу  жалобы  людей  на  эту  распроклятую
жизнь, меня всегда поражает одно - как  покорно  они  принимают  собственную
бездарность.  Вот  интересно,  мазохизм   -   это   врожд„нный   порок   или
заболевание?
   - Ты нехорошо сме„шься. Пожалел бы лучше.
   - Никогда и никого  не  жалей.  Каждый  сам  для  себя  выбирает  вину  и
наказание.
   - Это же жестоко!
   - Ничуть. Это всего лишь честно. А вот заставлять  других  расплачиваться
за свою жалость - это подло.
   Стрелы-спицы, золото! Радостный, бездумный пол„т.
   - Не гони так сильно!
   - Если ты хочешь успеть на концерт, прид„тся поработать ногами.
   Склоны, ветер, среброзеленолистые складки, послушные его воле. Почему мне
так спокойно?
   - Меня удивляет одно. Как ты никогда не боишься своих слов?
   - Разве слов нужно бояться?
   - Они ничего не значат?
   - Иногда они - вс„, а вс„ - значит ничто.
   - Ну вот, опять твои парадоксы!
   - Парадокс  -  конечная  форма  любого  суждения.  Если  хочешь,  я  могу
произносить их по штуке на каждый из этих домов.
   Какие они аккуратные, милые, эти домики. Правда? Правда,- говорю я.  -  И
расставлены так аккуратно, точно полицейские.
   Ты сме„шься.
   - Вс„ истинное истинно лишь однажды.
   - Это ты к чему?
   - К тому что нужно делать только то, что  приятно,  и  не  забивать  себе
голову разными там убеждениями. Тем более не своими.
   Как же так, удивляешься ты, разве  радость  не  может  быть  разной?  Да,
соглашаюсь я, и нужно уметь жертвовать меньшей радостью  ради  большей.  Что
это значит? - спрашиваешь ты.  Только  то,  что  бык  умирает,  и  рождается
человек.
   - Значит, говори, что хочешь?
   - Делай, что хочешь.
   - И никто не виновен?
   - Все виновны, и все наказаны.
   - Опять парадокс?
   - Никакого парадокса тут нет. Просто не думай, что можно  уйти  от  своей
трусости, назвав е„ как-нибудь по-другому.
   - Не знаю, но мне кажется, нельзя чтобы люди делали, что они хотят,  если
они при этом делают преступление.
   - Преступность не врожд„нная черта. Чем раньше человек станет  свободным,
тем меньше он успеет накопить в себе всякой гадости, которая  даже  в  цепях
будет толкать его на преступления, так или иначе, в  тех  или  иных  формах,
неважно. Конечно, если бы все делали то, что они хотят,  мир  давно  бы  уже
разлетелся на куски.
   - Но ведь это чудовищно!
   Мир, мо„ кровоточащее чудо!
   - Он и так разорв„тся на части, если мы не научимся любить.
   - Это истина абсолютная или относительная?
   - Относительность - это движение через
   абсолют.
   - Ну и загнул.
   - Понимаешь, относительность абсолютна для момента времени,  но  в  нашем
мире нет момента, и нет покоя. Если бы мы могли остановиться хотя бы на миг,
то привязанная к нему относительная истина стала бы для нас абсолютной.
   - Только для нас?
   - Нет, конечно. Остановиться в одиночку невозможно. Чтобы остановить хотя
бы муху, нужно остановить Вселенную.
   - У меня был один знакомый математик, он  говорил,  что  движение  -  это
покой, и при этом почему-то всегда смеялся.
   - А где он теперь, этот математик?
   - Погиб. Разбился в горах. Упал в пропасть и разбился.
   - Достиг-таки своей точки покоя.
   - Ты опять сме„шься. Это ужасно. Ой, у меня колесо спускает.
   - Что, сильно? Ну давай остановимся, подкачаем.
   Вселенское упокоение. Как переливаются эти краски, и  как  они  разнятся!
Какую  бы  немыслимую  палитру  ни  явила  нам  королева-жизнь,  мы   всегда
благодарно принимаем е„ как  высшую  гармонию.  Эти  безудержно-живые  луга,
сладкопахучие, и кузнечики, поющие хвалу солнцу. Великий добрый  бог  Митра!
Принесший жертву, освобожд„нный от тела, дарящий свободу. Не принимать душой
насилие - это одно, бояться его - совсем другое. И какой смысл рассуждать об
этом? Ты права, вс„ гораздо проще и  гораздо  сложнее,  чем  кажется.  Какое
блаженство вот так открывать глаза и видеть перед собой один только свет,  и
вдыхать ароматы смол и благовоний, когда леса каждым листком  своим,  каждым
цветком, каждым деревом творят величайшее священнодействие, чистейший обряд.
Какой