ты захочешь от них, пока ты не
разоблачишь  их  обман,  а  ты  можешь  сделать  вид,  что  ни  о   ч„м   не
догадываешься, и тогда вы будете играть в игру, где они будут той, что ушла,
а ты - никем, и никто  не  догадается,  и  это  неважно,  неважно,  слышишь,
неважно!
   Вы вместе встретите предрассветные сумерки, она будет спать и дышать тебе
в плечо, л„жа рядом с тобой в постели, и е„ голова  будет  лежать  щекой  на
подушке, и если  она  вдруг  откроет  глаза,  ты  сможешь  закрыть  глаза  и
притвориться спящим.
   Стоит ли писать ловкие письма, чтобы оправдаться в неловкой жизни,  стоит
ли писать ловкие письма без адреса, и наверное, даже без адресата,  и  пусть
они все играют в эту игру, а ты нарисуешь  им  маски  в  голубых  и  красных
тонах, и маски, окрашенные охрой, как на иконах,
   или гипсовые маски,
   маски из папье-маше,
   лица женщин, которые никогда не  уйдут,  и  женщин,  которые  никогда  не
вернутся, и никто не будет знать, было ли это когда-нибудь важно, и ничто не
повторится вновь,
   ты можешь проснуться в чужой комнате, если захочешь,
   (красиво обставить провал - не это ли способ убедить себя в победе или  в
том, что вс„ могло случиться иначе), и вот ты стоишь,  победитель  на  синих
досках подмостков, и ловишь в ладони охряные цветы  осени,  и  воспламеняешь
сложенные из сухих сучьев и старых декораций костры своей памяти, и некстати
закашлявшись от дыма, что прида„т всему видимость реальной  жизни,  уходишь,
держась за перила, чтобы не упасть, поскользнувшись на мокрых ступеньках,
   осень сгорает дотла, снег замет„т следы, и она не найд„т  тебя  даже  для
того, чтобы разоблачить твой обман
   или вернуться,
   она никогда не верн„тся,
   и снег замет„т все следы,
   а завтра
   В серых холстинах они приходят, в  сумерках  до  рассвета,  чтобы  успеть
переодеться перед дневным представлением, которое вс„ равно состоится,  даже
если начало будет неуспешным, и зрители будут тупо  дремать  и  сетовать  на
зябкость и ранний час, и на то, что занавес открылся с  опозданием  на  одну
почти докуренную сигарету, и на что-то ещ„, что в такую рань нельзя  выпить,
и вообще, они пришли оттянуться, а вы,  едва  успев  переодеться  к  выходу,
играете коварных любовников, соблазняя собственных ж„н, и  нацепив  бумажные
маски воинов и шутов, устраиваете на наших  глазах  оргию,  а  мы  не  можем
выпить даже бутылочку пива, и что это за дело, когда сатиры  отплясывают  на
женских платформах, а не копытах, и почему лишь на сцене происходит то,  что
должно принадлежать нам!
   Не лучше ли просто спать и видеть сны,
   но сны непредсказуемы,
   зато их можно забыть и увидеть новые,
   чтобы видеть сны не нужно вставать в такую рань,
   чтобы видеть сны, не нужно думать
   и платить за других,
   и оплачивать расходы чьих-то любовниц.
   И не пора ли уже собирать ветошь для костров, мы все на одной сцене,  где
летом играют осень, а осенью -  лето,  и  так  наступает  зима,  и  в  окнах
зажигают свет, а за окнами падает снег и тает, потом вода  замерзает,  и  на
дорогах становится скользко. Я так  редко  вожу  машину,  что  мои  знакомые
боятся со мной ездить, и только она одна могла не побояться сесть  рядом  со
мной,
   да и то, не зная меня, и лишь потому, что время было уже позднее, и нужно
же было как-то добраться до дома.
   Она говорит, что не любит джаз, но понятия не имеет, что это такое, и  мы
не скажем ей,
   и проснувшись,
   она удивится тому, что оказалась в незнакомой комнате,
   и вздрогнув от чьего-то присутствия рядом с ней в постели,
   вдруг вс„ пойм„т, но мы ничего ей не скажем,
   и она так никогда и не узнает, что это и был джаз.
   4. Пастушка
   Она гасила свечи в моей комнате,  накрывая  каждую  ладонью  и  не  боясь
обжечься, а я смотрел на не„, лежа в постели и боясь пошевелиться, как будто
от этого зависела прочность стен и оконных ст„кол, и  зима  могла  ворваться
сюда метелью и холодом снега,- я смотрел, как она гасит свечи.
   Потом она стала раздевать себя, и е„ движения  создавали  графику  театра
теней на бледных от лунного света обоях стен. Она  легла  рядом  со  мной  и
назвала меня по имени, и тогда я пошевелился.
   Теперь бояться было нечего - я мог отвернуться  к  стене  и  притвориться
спящим или повернуться к ней и принять бой.
   Фанерная дверь. За стенами переодеваются ко сну люди и гасят  свечи,  вс„
обошлось без скандалов, и можно считать, что бал удался.
   Сегодня бал почтила своим присутствием сама госпожа *** и, обронив  веер,
произнесла шутку, которой все ответили почтительным  смехом,-  положительно,
бал удался, и теперь они гасят свечи и переодеваются ко сну.
   Имена порхают над нами как незрячие бабочки в темноте наших спален.
   Почему же я вс„ не решаюсь закрыть глаза, хотя и выпил совсем немного,  и
голова не кружится, а я почему-то вс„ не решаюсь закрыть глаза.
   Я поворачиваюсь к ней, но она уже спит.
   Статуэтки, украшающие мрамор перил, как выбеленные ветром и дождями кости
умерщвл„нных зверей. В садах луны и в садах солнца.
   Женщины повелевают нам оставаться и ждать, каждый раз оставаться и  ждать
новый выход. Или новую выходку.
   Бутерброд за столиком придорожной кухни, закрытая изнутри на ключ комната
в мотеле с видом на автостоянку. Я потею от волнения, когда они в первый раз
делают это со мной, а они умеют видеть и слышать,  и  даже  дышать  в  своих
масках, как будто срослись с ними, и если это искусство,  то  я  обреч„н.  Я
вечно буду неправ, потому что искусство - это путь к новой заре, а я  каждый
раз буду возвращаться сюда.
   Но что это. Вокруг вс„ те же лица. Они возвращаются.
   Они называют искусством прыжки по сцене под звуки умирающих скрипок,  что
изображают вспыхивающие в агонии свечи.
   Уметь погасить их, не обжегши руку.
   Уметь правильно угадать  имя  в  темноте,  когда  ложишься  в  постель  с
мужчиной - она научилась этому.
   Она уснула, и я отворачиваюсь к стене.
   Рассвет в пустых комнатах,  на  бледных  стенах,  на  лицах  спящих  и  в
зеркалах.
   Увидеть тебя и стать прозрачным, чтобы не вспугнуть твои сны.
   Или стать невидимкой.
   В садах луны и в садах солнца, и не прячась более в тени мраморных статуй
и лестниц, приблизиться к тебе и смотреть на тебя вс„ время, или  умереть  у
твоих ног
   как т„мный рыцарь оз„рного  края  при  свечах  на  балу  двоюрной  сестры
принцессы, где смех - карнавальный наряд.
   И негде укрыться.
   Быть невидимкой на галерее теней и фонариков.
   Я вырезаю из бумаги птиц и посылаю их вестниками восходящему солнцу.
   В окнах бумажный смех, а на столе  букетик  бумажных  цветов  в  гипсовой
вазе.
   Комнаты- невидимки за зеркалами стен, тусклый рассвет в коридорах и  тени
на лестницах.
   Завтра она уже не сможет вспомнить мо„ имя.
   А е„ имени я никогда и не знал.
   Общий план: Панорама заснеженных крыш, ч„рные пятнышки  мансардных  окон,
серое небо над каминными трубами. Пустое зимнее небо.



   Иннокентий А. Сергеев
   Л И Б Р Е Т Т О Д Л Я Ж О Н Г Л ‚ Р А

   1990 г.
   Пролог
   Было летнее утро.
   На утоптанном песке дороги, пустынной, как  обычно  в  это  время  суток,
сидел  человек  и  уплетал  бананы.  Одет  он  был  скорее  странно,  нежели
неряшливо. Возраст его определить было  бы  столь  же  трудно,  как  возраст
рыцаря на миниатюре старинной рукописи, - можно было сказать только, что  он
не молод, но пожалуй, что и не стар. Бороды у него не было,  или  же  она  у
него не росла, как это сказано об Александре Македонском, неважно кем.
   Человек этот сидел  спиной  к  дороге  и  был  настолько  поглощ„н  своим
занятием, - не  лиш„нным,  видимо,  известной  приятности,  -  что  даже  не
заметил, как справа от него на песок легла тень.
   Доев очередной банан, он обернулся, вероятно, для  того  чтобы  аккуратно
разложить кожуру на дороге в  виде  морской  звезды,  как  он  это  проделал
предыдущие пять раз, и только тогда обнаружил, что за его спиной стоит некий
упитанный господин, одетый по-дорожному - с саквояжем  в  руке,  благородной
внешности, добродетельный, милостивый и великодушный, мудрый и щедрый, стоял
он в непринужд„нной позе, возложив свою правую руку в  белоснежной  перчатке
на изящную, ручной работы трость и, словно бы задумавшись о  ч„м-то  важном,
смотрел.
   Скарамуш, - а это был именно он, - застыв с  банановой  кожурой  в  руке,
приветливо улыбнулся.
   - Вот, - пожаловался он незнакомцу. - Не могу удержаться.
   Он помахал кожурой.
   - Не могу устоять. Вредно есть столько мучного, а вот...
   - Мучнистого, - негромко поправил его господин с  тростью.  -  Позвольте,
однако, спросить, на что вы собираетесь употребить эту кожуру?
   - Разложу е„ на дороге, - просто ответил Скарамуш.
   - Позвольте узнать, зачем?
   - Вдруг кто-нибудь поскользн„тся. Смешно будет.
   Незнакомец осуждающе покачал головой.
   - Дурацкая шутка, - сурово заметил он.
   - Верно! - весело согласился Скарамуш. - Дурак будет, если поскользн„тся!
   Незнакомец не засмеялся.
   - Мне представляется, -  сказал  он  после  некоторой  паузы,  -  что  мы
попутчики.
   - Это зависит от того, куда следует ваша милость.
   - Скорее, от того, куда следуете вы.
   - А куда-нибудь, - беспечно отозвался Скарамуш.
   - Позвольте, однако, спросить, как вы предполагаете узнать то место, куда
вы ид„те.
   Скарамуш погрузился в раздумье.
   - Что-то я не понял, - признался он наконец.
   - Когда вы прид„те...
   - Да?
   - Как вы узнаете, что пришли?
   - Куда?
   - Туда, куда вы ид„те.
   - Не знаю, - пожал Скарамуш плечами и тут же добавил. - А вы как думаете?
   Ответа не последовало.
   Скарамуш поднялся на ноги.
   - А я вот виноградом торговать пытался. Вы бы лучше  спросили,  откуда  я
иду.
   - Мне это не интересно, - сказал незнакомец.
   - Напрасно. У меня был  виноград  всех-всех  сортов,  самый  отборный!  И
дамские пальчики, и дамские зубки, и дамские коготки, и...
   - Можете, не продолжать.
   - Но увы!
   - Я вижу, вы не слишком преуспели.
   Скарамуш скорбно вздохнул.
   - Не повезло?
   - Очень повезло! Повезло, что ноги унес...
   - Как же мне называть вас... - задумчиво проговорил незнакомец.
   - Что вы, ваша милость! - всплеснув руками, заторопился Скарамуш. - Я  не
более, чем скромный виноградарь, какое уж тут названье!
   - Но теперь вы более не виноградарь, - заметил незнакомец. - Если  я  вас
правильно понял.
   - Увы, - печально произнес Скарамуш. - Вы меня поняли правильно.
   - Я буду называть вас Попутчик.
   Скарамуш смиренно склонил голову.
   - Как будет угодно вашей милости.
   - Пойд„мте, я что-то устал стоять.
   - Постойте!
   - Да? - незнакомец обернулся. - В ч„м дело?
   - А как мы узнаем, что уже пришли?
   - Я пойму, - сказал он и едва слышно добавил. - Я большой мастер по таким
делам.
   - Тогда я буду называть вас Мастер! - сказал Скарамуш,  воодушевляясь.  -
Мой Мастер, могу ли я просить вас об одной милости?
   - Сколько угодно, однако, пойд„мте же!
   Скарамуш бросился догонять.
   - Зовите меня Скарамуш, мой Мастер. Видите ли, таково мо„ имя.
   - Ну что ж, пожалуй, так будет даже лучше, - согласился незнакомец.
   - А ваше имя?.. - спросил Скарамуш, вс„ более набираясь смелости.
   - Людовик, - с достоинством произн„с его теперь уже спутник.
   - Людовик?..
   - Людовик Пятнадцатый.
   Скарамуш встал как вкопанный и, молитвенно заломив руки, воскликнул:
   - О мой король! Мы объедем весь свет!
   Неизвестно, к кому он обращался, ибо глаза его  были  возведены  к  небу,
бывшему, к слову сказать, безупречно ясным, как обычно в это время года.
   Здесь
   . . .
   Летом в Вавилоне,  мягко  говоря,  душно.  Словно  бы  исполинская  птица
накрыла его своей неподъ„мной тушей и с  терпеливой  сонливостью  высиживает
кладку, а ты по е„ милости каждое утро с тоской отдираешь  сво„  разваренное
тело от липких простыней, тащишься в душ и с  омерзением  подставляешь  себя
под жидкие струйки  безнад„жно  т„пленького  душа,  потом  заставляешь  себя
выпить сырое яйцо, - о горячем завтраке даже думать противно,  -  и  остаток
дня проводишь в том меланхоличном состоянии, которое можно было  бы  назвать
созерцанием, медитацией или поэтической  грустью,  если  бы  не  было  более
родного и привычного слуху слова: "облом". Облом спать, облом  бодрствовать,
выбираешь нечто среднее. Разум спит, желания дремлют, л„гкие мерно поглощают
табачный дым и уличный смог, свободно  проникающий  через  открытое  окно  в
комнату, поэзия кажется дурью, а высокие порывы души  вызывают  непристойный
смех, единственное же, что представляется тебе  достойным  уважения  в  этом
мире - это вентилятор и холодильник. Спасибо вам за то, что вы есть!
   В один из таких упоительных дней я лежал,  развалившись  на  кровати,  и,
посасывая последнюю из остававшихся у меня бутылок пива, невесело прикидывал
степень своего падения. И тогда я услышал эти тихие звуки.  Немного  изменив
положение головы, чтобы по возможности определить их происхождение, я увидел
капли воды, падавшие на  беззащитные  страницы  раскрытой  на  столе  книги.
Некоторое время я безучастно наблюдал это трогательное и почти символическое
зрелище, пока до меня не дошло, наконец, что если бы  на  месте  этой  книги
было темя моей головы,  капли  эти  не  предвещали  бы  мне  большей  пытки.
Холодильник разморозился.
   Нужно было спасать свою жизнь. Первой, разумеется, пришла в голову  мысль
о бегстве. Но куда бежать? На Огненную Землю?
   И тут я вспомнил, что мои родственники, - а именно, дядя с женой, - давно
приглашают меня погостить у них. Около месяца назад я получил от них письмо,
в один из своих не слишком частых визитов домой (к родителям).  Жили  они  в
небольшом городке километрах в ста от Вавилона, но за шесть  лет  я  так  ни
разу и не наведался к ним - не было настроения. Визиты вежливости  для  меня
нож  острый,  письма,  телефонные  звонки,  поздравления  с  праздниками   и
семейными датами - тоже; поэтому все обидчивые  на  меня  уже  давно  успели
обидеться, а остальные просто сочли меня человеком,  потерянным  для  клана,
затерявшимся где-то в вавилонских лабиринтах, и даже мои родители,  кажется,
окончательно смирились с тем, что я иногда месяцами не даю о себе  знать,  и
даже на Рождество могу приехать в последний день рождественской недели, а то
и не приехать вовсе.
   Понятно, что я не стал отвечать на это письмо и решать ничего, по  своему
обыкновению, ничего не стал, предоставив родне расценивать мо„ молчание  как
согласие или как невежливый отказ, как им угодно.
   Кто его знает, как распорядится случай и настроение?
   И вот, судьба распорядилась так, что в тот же день, взмокший и  одуревший
от жары и давки в электричке, я свалился им как снег (?) на голову.
   Приняли они меня тепло, хорошо приняли.
   Замечу сразу же, Элиссу я почти не помнил.
   Элисса - это жена моего дяди, то есть, получается, моя  тетя.  Замуж  она
вышла семь лет назад, и только однажды, спустя год после  этого  события,  я
увидел е„, да и то, не обратив на не„ никакого внимания  в  силу  того,  что
именно в этот момент совершал переход от нервного  возбуждения  к  полной  и
сокрушительной  апатии,   -   заскок,   именуемый,   кажется,   астеническим
состоянием. Настоящее (настоящее ли?) е„ имя - Эльза. Это не значит, что она
немка; это значит, что у не„ родители с прибабахом.
   - Ничего, если я так напишу?
   - Пиши. Они, и правда, прибабахнутые.
   Разумеется, я немедленно отбросил его как явную нелепицу и стал  называть
ее Элиссой. Дядя, услышав это, пожал плечами, но ничего возражать не стал.
   "Она красивая женщина", - думал я и повторял ш„потом: "Красивая женщина",
- и было приятно, что меня никто не  слышит.  В  расщелину  штор  пробивался
резко очерченный синий свет ночной улицы, прорезав комнату до  самой  двери,
он лежал на ковре. Во вс„м доме спали.
   Спать не хотелось.
   Мне было приятно, и даже духота казалась  домашней.  Я  знал,  что  смогу
завтра отоспаться, и моя противоестественная бодрость меня не тревожила.
   Мимо за окном проехала машина.
   "Ну  разве  можно  так  рано  ложиться?"  -  подумал   я.   Только-только
разговориться успели. А ведь она приоделась. Извинилась, что  ничего  толком
не готовила, зато завтра обязательно что-нибудь вкусненькое состряпает.
   - Племянник родной приехал, сделай что-нибудь этакое, наше!
   А она сказала: "У нас ведь и развлечений-то никаких нет".
   Дядя обиделся: "Как нет, а какие развлечения нужны? Лес  есть,  река.  Не
какая-нибудь, а  настоящая.  Кино  нужно?  Дом  культуры,  пожалуйста.  Там,
кстати, сейчас фильм ид„т какой-то американский. Надо в газете  посмотреть".
И я сказал, что не нужно, но он вс„ равно принялся  искать  эту  газету.  Мы
остались одни. Я вс„ мялся и боялся посмотреть на нее. Она спросила меня, на
каком я теперь курсе. На пятом уже? Один год остался, да и то неполный.
   - Не трудно учиться?
   Я хотел отмахнуться, но сообразил, что это будет невежливо,  и  не  успел
ничего ответить. Появился дядя со своей газетой. Он включил торшер  и  сунул
мне газету в руки: "Читай. Это наша городская брехаловка. Так себе, конечно,
газетка", - сказал он пренебрежительно и гордо. Хлопнул себя  по  животу  и,
многозначительно посмотрев на жену, сказал: "Ну что, как насчет  того  чтобы
поужинать?"
   И она ушла собирать на стол.
   За ужином он вс„ рассказывал о своей студенческой  эпопее  и  о  каких-то
своих друзьях в Вавилоне, и вс„ никак не мог успокоиться. Вздыхал,  что  нет
вина.
   - А то бы бабахнули за приезд племянничка.
   "Ну как там в Городе, новые власти, да?  Давно  я  туда  не  наезжал".  Я
отвечал что-то. Мы переглянулись, и она едва заметно улыбнулась.  Мы  поняли
друг друга.
   (Я заворочался в постели.)
   И вс„-таки мне удалось остаться с ней наедине. Я вс„ пил свой чай, а  она
сидела  рядом.  Сначала  я  только  бубнил  что-то,  а  стоило  мне  немного
разойтись, как она поднялась и стала мыть посуду.  Правда,  тут  же  закрыла
кран и виновато вытерла руки о полотенце,  но  после  этого  я  уже  не  мог
оставаться на кухне. И я уш„л. А потом они легли  спать.  Она  принесла  мне
постельное бель„, и я заговорил с ней.
   - Вот только почитать ничего с собой не взял. Ни о ч„м  не  думал,  когда
уезжал.
   Она разгладила ладонью простынь и улыбнулась.
   - У нас есть книги. Правда, немного. Я не буду закрывать форточку?
   - Конечно, не нужно. Иногда и читаешь через силу,  но  заставляешь  себя.
Хотя бывает, так умотаешься, что и не до книг.
   - Да, - сказала она. - А вс„ равно. Потихоньку, потихоньку уста„шь  и  не
можешь уже больше... ждать чего-то...
   Она спохватилась, конечно. И, пожелав  мне  спокойной  ночи,  ушла.  А  я
сидел, не в силах  поверить,  что  она  только  что  произнесла  это.  Таким
голосом.
   "Красивая женщина", - прошептал я и уткнулся в подушку. - "Женщина..."
   Я вспомнил, что забыл выдернуть вилку холодильника из розетки.  Это  меня
почему-то сильно огорчило.  Потом  вспомнил,  что  в  холодильнике  осталось
масло. Теперь оно заплесневеет, фуй, мерзость. И я вс„ думал об этом масле и
злился: "Далось мне это масло!" И не мог заснуть. А потом  вс„-таки  заснул,
но два или три раза просыпался. А  когда  проснулся  окончательно,  подумал:
"Наверное, они уже ушли".
   Было утро, и так тихо было, что я подумал: "Они  ушли".  Я  потянулся  и,
выбравшись из постели, принялся шуметь: жмурясь, раздвинул шторы, подобрал с
ковра покрывало и, напевая песенку без слов, зашл„пал  в  ванную  с  тв„рдым
намерением принять душ. По дороге я безо всякой нужды отворил дверь  спальни
и заглянул туда. Я быстро затворил дверь. Стало совсем тихо.
   Я на цыпочках вернулся обратно, забыв про умывание. Они спали.
   И только тут я вспомнил, что сегодня воскресенье.
   Я взял со  столика  свои  часы.  Полдевятого.  На  улице  было  безлюдно.
Заняться было нечем. Через семнадцать минут я по