- Значит, я  шпион?  -  спросил  он.  -  Лазутчик?  Этот...  Локкарт,
Лоуренс, Мата Хари?
     - Мата Хари была женщиной, - поправил Макивчук привычно,  но  тут  же
спохватился... - Хотя кто знает... это земные мерки. Есть ли у вас  вообще
разделение...
     - Спасибо, - сказал Тролль.
     Он уже полностью овладел собой и с любопытством смотрел на товарищей.
А они с каждой минутой теряли уверенность.
     - Я же не говорю, - сказал Макивчук почти просительно, - что ты агент
именно враждебной по отношению  к  нам  цивилизации.  Ты  нас  выручал  не
единожды из довольно критических положений. Все это говорит в твою пользу.
Правда, враги тоже могут помочь... Из тактических соображений.  Все  может
быть. Возможно, вы совершенно равнодушны к  нам  и  изучаете  из  простого
любопытства. Мы вряд ли что-нибудь узнаем, если ты не захочешь помочь нам.
Ну не выкручивать же тебе руки!
     - В этом случае я сверхчеловек?  -  спросил  Тролль  с  интересом.  -
Ничего себе. Батмен? Человек-факел? Человек-щит?
     - Но согласись, - сказал Макивчук,  -  другой  бы  погиб  и  в  более
простой ситуации.
     Тролль внимательно смотрел на товарищей, и лицо его  становилось  все
печальнее и печальнее. Невозможно было представить, чтобы у железного  Яна
было  такое  скорбное  лицо.  Именно  скорбное.  Даже  от   всей   крупной
атлетической фигуры вдруг повеяло неясным трагизмом.
     Женька ощутил, как смутная печаль стискивает сердце.
     - Что с тобой, Ян?
     - Хорошо, - сказал Тролль, - я вам кое-что расскажу. Только  придется
вас  разочаровать,  особенно  Женьку.  Нет  никакого  агента  таинственной
цивилизации. Нет, как бы вам этого ни хотелось.  Все  гораздо  проще...  и
сложнее...
     Он стоял подле стены так, что лицо его  оставалось  в  тени.  Могучие
руки были скрещены на широкой груди.
     - Все не так, - сказал он с горечью. -  Все  не  так...  Но  если  вы
бывали в моих краях, то слышали  старинную  легенду:  пока  девушка  верна
своему избраннику - с ним ничего не случится. Несчастья будут обходить его
стороной. Так вот... у самого Балтийского моря живет Эльза... Ясно?  И  не
говорите  мне  о   псиполе,   телекинезе,   внечувственной   связи   через
нульпространство. Я не хочу слышать об  этой  псевдонаучной  белиберде.  Я
знаю, что меня хранит, ясно?
     Женька сидел, раскрыв рот. Он  с  готовностью  поверил  бы  в  агента
звездной цивилизации, в машину времени, и  во  что  угодно,  но  чтобы  Ян
каким-то образом был связан с женщиной...
     - Гм, - сказал Макивчук. У него было очень растерянное  лицо.  -  Да,
вот такие-то дела...
     Видно было, что он ищет и  не  находит  нужных  слов,  начал  ерзать,
словно пытался нащупать несуществующий гвоздь, зацепить его  за  шляпку  и
вытащить. Лицо его болезненно перекосилось, словно уже тащил.
     - Но вдруг она выйдет замуж! - воскликнул Женька. - Любовь -  это  же
такая тонкая ниточка!
     Ему вдруг страстно захотелось  помочь  другу,  пусть  он  даже  агент
внезвездной цивилизации, пусть даже  внегалактической.  Тролль  с  тем  же
каменным лицом, но потемневшим, обронил глухим голосом:
     - Она вышла замуж.
     Женька замер. Потом, не получив от растерянного Макивчука  поддержки,
тоже мне всезнающий капитан, отец родной, спросил с надеждой:
     - Тогда эта любовь... ни при чем?..
     - Именно при том, - ответил Тролль. Лицо у  него  оставалось  как  из
гранита,  а  голос  безжизненным,  словно  в  самом  деле  у  агента  иной
цивилизации, учившему язык в харьковских школах.
     - Не понимаю, -  сказал  Женька  растерянно,  -  если  она  же  вышла
замуж...
     - Ничего, - сказал Тролль ободряюще, - ты еще вырастешь, возможно.
     Женька сидел с выпученными глазами, а Ян  смотрел  сквозь  него.  Что
сказать салажонку? Придет время, сам поймет. Что такое любовь и что  такое
верность. И какая она бывает. А пока это все для него  пустые  слова.  Вот
Макивчук может понять... И что это за  нить,  если  на  ней  держится  так
много, и почему  человечество  все  еще  доверяет  этой  нити.  И  во  что
превратится мир, если вдруг убрать эту нить.
     - Прости, - сказал Макивчук, - тебе, должно быть, больно  вспоминать,
а мы тут ковыряемся в ране. Я ничего этого  не  знал,  хотя  как  командир
должен быть в курсе дела. Ведь речь идет о состоянии духа моих людей. Если
тебе не трудно... Кто она?
     - Как тебе сказать... Нормальная умная женщина. Красивая. Если  бы  я
не мучил ее мелочной ревностью, то мы бы  поженились.  Мне,  привыкшему  к
одиночеству космоса, всегда казалось, что она слишком вольно ведет себя  в
обществе своих молодых друзей. Потом  она  вышла  замуж.  Говорят,  у  нее
хороший муж. Я однажды видел  его.  Довольно  умное  лицо,  чисто  выбрит,
опрятно одет, воспитан. Занимается лазерами.
     - А если она, - спросил Женька, - и любить перестанет?
     Тролль пожал  плечами.  Сквозь  полумрак,  словно  молния,  сверкнули
ровные белые зубы.
     - Спой лучше свою песню! - сказал он.
     Женька напряженно наморщил лоб. При чем тут песня? Тут не  до  песен,
когда твое существование висит на ниточке. И вдруг понял,  о  чем  говорит
Тролль. "Лучше в море быть утопимому..." Да-а. Если это в самом деле  так,
то понятно, почему иные предпочитают быть растерзанными зверьем. Будь  это
в Колизее или на дальней планете. Ромео с изменившей ему Джульеттой, Тахир
без Зухры, Меджнун, разлученный навек  со  своей  Лейлой...  Тристан,  чья
Изольда вдруг перенесла бы любовь  и  верность  на  короля  Марка,  своего
мужа... Нет уж, он ни за что никогда не влюбится! Разве что в  эти  черные
глубины космоса с далекими звездами.
     Вдруг Тролль отделился от стены и уверенными шагами пересек каюту  по
направлению к пульту. Лицо его прояснилось.
     - Что же вы приуныли? - сказал он весело. - Эх вы!  Детективы!  Агент
инозвездной  цивилизации!  Надо  же  такое  придумать.  Нет,  мои  дорогие
друзья... Это было бы слишком просто.
     Он положил стальные ладони на  пульт,  и  сразу  загудели  двигатели.
Корабль-разведчик ринулся в пространство.




                               Юрий НИКИТИН

                            СОВЕРШЕННЫЕ СЛОВА

     Я позвонил три раза,  коммуналка  есть  коммуналка,  но  открыла  мне
соседка Володи: разговаривала в  коридоре  по  телефону  и  потянулась  до
защелки одного замка, другого, сняла цепочку, а сама все радостно верещала
в трубку: молодая, рыхлая, теплая со сна, в коротенькой рубашке с глубоким
вырезом, поверх которой небрежно наброшен халат.
     Я поздоровался, мы обменялись улыбками: меня соседи  любили,  ко  мне
все соседи относятся хорошо, своих же,  слава  богу,  нет.  Я  пнул  дверь
Володиной комнаты.
     Конечно же, он сидел спиной ко  мне  в  глубине  комнаты  за  пишущей
машинкой. Я бы так не смог, мне нужно обязательно  как  собаке  в  конуре:
лицом к дверям, а вот он мог, он умел, и ничего на свете нет,  если  перед
ним чистый лист бумаги.
     Он не оглядывался. Спина прямая, как у фараона  на  троне,  волосы  -
словно грязная пакля, воротник рубашки потемнел и скоро заблестит.  Пальцы
не на клавишах: руки лежат по обе стороны машинки, кулаки  сжаты.  Капитан
спортивной команды, а не молодой писатель, зато меня соседи сразу признали
писателем: я сплошная одухотворенность, одна борода да очки чего стоят, да
и  весь  я  почему-то  уродился   настолько   интеллигентом,   что   перед
современными женщинами - а они с каждым годом все рассовременнее -  бывает
неловко.
     Володя последние дни "каторжанил себя",  как  он  часто  говорил.  Мы
познакомились еще пять лет тому, и я вскоре признал его первенство, что  в
мире начинающих литераторов немыслимо: здесь каждый - гений, остальные  же
- дураки набитые. Он  превосходил  меня  одержимостью,  это  я  признал  с
готовностью. Мы всегда охотнее всего признаемся в  лени,  ибо,  по  нашему
мнению, только она не дает развернуться нашим удивительным способностям. И
потому Володя добьется своего раньше меня: я могу только на взлете,  а  он
шаг за шагом, последние метры проползет, цепляясь окровавленными пальцами,
- но на вершине окажется впереди всех.
     Я походил по  комнате,  решил,  что  подобное  самоуглубление,  когда
пришел друг, - слишком даже для современного писателя.
     - Сделай перерыв, - сказал я громко, - к тебе  друг  пришел,  да  еще
какой друг, а ты на чашку кофе не раскошелишься!
     - А, да-да, - ответил он, не отрывая застывшего  взгляда  от  бумаги,
словно гипнотизировал ее, а может, сам был ею загипнотизирован, - сам кофе
свари, а? А то голова не варит.
     - Эксплуататор, - ответил я, но руки мои  уже  привычно  отыскали  на
подоконнике среди бумаг и посуды кофеварку. - А если бы я не зашел?
     - Ты же друг? Да еще какой друг!
     - Ладно, ладно... Только не с того конца берешься... Влупил чашечку -
голова просветлела, две одолел - рассказ настрочил, а  если  три  -  то  и
роман?
     Соседи уже разбрелись, я хозяйничал на кухне свободно, хотя с  чужими
соседями отношения, как я уже  говорил,  всегда  распрекрасные,  а  вот  у
Володи здесь натянуто, что и хорошо:  для  творческого  стимула:  писатель
должен голодать и жить в коммуналке, а у  меня,  на  беду,  изолированная,
двадцать метров, паркет, кирпичные стены, две лоджии, кухня -  десять  мэ,
потолки  -  три  восемьдесят,  да  в  довершение  несчастья   еще   и   на
"Баррикадной".
     Когда я вернулся, он нависал в той же позе над  машинкой,  но  аромат
горячего кафе действует на современного интеля  как  на  кота  валерьянка:
Володя беспокойно задвигался, вернулся  в  наш  грешный  мир  и,  вставая,
потянулся с таким остервенением, словно тужился перерваться  пополам,  как
амеба при делении. В нем  захрустело,  затрещало,  даже  чмокнуло,  словно
суставы выскочили из  сочленений,  как  поршни  из  цилиндров.  Из  глотки
вырвался звериный вопль облегчения, коему и динозавр бы позавидовал.
     - Много? - спросил я, кивнув на машинку.
     - Ни страницы, - ответил он. - И ни строчки.
     Я потягивал кофе не спеша, поглядывая на товарища внимательно,  а  он
отхлебывал жадно, губы его были в  пластинках,  как  бывает,  когда  после
дождя внезапно ударит засуха, и почва  лопается  на  квадратики,  края  их
загибаются, и пейзаж становится не то марсианским, не то еще каким, но  не
нашенским.
     Мы примостились на краешке стола, поставив чашки на черновики рядом с
"Эрикой". Машинка вообще главное существо  в  комнате,  и  сам  Володя  ею
отбояривался,  когда  его  приглашали  девахи:  дескать,   жена   ждет   -
некапризная, безотказная, но ревнивая...
     - Вернули? - спросил я тихо.
     - Да, - ответил он мрачно. -  Редактор...  что  за  скотина!  Имбецил
проклятый. Все раздраконил и вернул.
     - Мне тоже, - посочувствовал я мужественно,  хотя  никто  из  нас  не
любил признаваться в неудачах. - Что думаешь делать?
     Он смотрел в чашку. Другая рука  трогала  машинку,  пальцы  бесцельно
нажимали и отпускали верхний регистр.
     - Надо отыскать способ, - сказал он наконец. Глаза у него были совсем
загнанные. - Сколько толочь воду в ступе? Пишем и посылаем, а они читают и
возвращают... И так сколько лет! А ведь есть  же  слова,  чтобы  приковать
внимание, не дать оторваться... Только бы найти эти слова!
     - Допивай, - сказал я, - а я еще сварю. Мог бы кофеварку  и  побольше
купить.
     - Я найду способ, - сказал он с твердостью прижатого к стене.
     - Как писать хорошо?
     - Так, чтобы приняли.
     Он ответил правильно, это  я  и  спрашивал.  Мы,  конечно  же,  пишем
замечательно, но прежде чем наши труды осчастливят массы, нужно преодолеть
треклятый редакторский барьер, а то кретины рубят нас неизменно. Рубят  по
тупоумию: нельзя требовать, чтобы редактор был квалифицированным да еще  и
умным, рубят из элементарной зависти - все редакторы  пишут,  рубят  из-за
необходимости пропихивать родственников  и  друзей...  Увы,  от  понимания
ситуации легче не становится. Кого-то печатают, а нас нет.
     - Как писать так, чтобы приняли? - повторил я медленно, пробуя  слова
на вкус. - Если ты это сделаешь...
     - У меня нет другого выхода. Переквалифицироваться поздно,  да  и  не
смогу. Эту заразу уже не брошу, мы с тобой литературные наркоманы.
     - Да.
     Он выцедил остатки кофе,  с  сожалением  повертел  в  пальцах  чашку,
вылавливая последние капли.
     - Говорят, - сказал он саркастически, - учитесь на классике... Взял я
тут книгу одного современного классика!
     Он сунул мне увесистый том в дорогом переплете. Я раскрыл  посредине,
он тут же повел пальцем:
     - Вот слабо... Или вот... А посмотри на эти строчки: "Он кивнул своей
головой в знак согласия". Каково?
     - Пожалуй, - сказал я осторожно, - "в знак согласия" лишнее,  раз  уж
кивнул... И "своей" нужно  бы  вычеркнуть,  -  продолжил  я.  -  Чужой  не
кивнешь.
     - И саму "голову" тоже убрать, - победно закончил он. - Ибо  чем  еще
можно кивнуть? "Он кивнул"  -  и  все.  Нет,  я  такую  чепуху  не  читаю.
Достаточно  встретить  в  романе  одну  такую  фразу,  чтобы  сразу  книгу
выбрасывать к такой матери! Или не покупать, если успел  заметить  еще  на
прилавке.
     - Может быть, там мысли умные...
     - Самые умные мысли в мутном косноязычии не воспримутся. Нужна  яркая
форма! Достаточно первого абзаца, чтобы понять, читать дальше или бросить.
     - Но ты взгляни, какая солидная книга! И тираж огромнейший. Не  может
быть, чтобы...
     Он отмахнулся. В нашем издательском мире все может быть.
     - Я  уверен,  -  сказал  он  угрюмо,  -  что  лучшие  произведения  -
заклинания, заговоры.  Гениальные  поэты  или  прозаики  из  народа  -  их
называли колдунами - умели так подбирать слова, что подчиняли людей  своей
воле. Мы должны учиться мастерству у колдунов!
     - Люди были  повосприимчивей,  -  пробурчал  я.  -  Раньше  послушают
бродячего оратора и бегут туда, куда укажет. Теперь же каждый подумает: "А
оно мне надо?"
     - Отчасти верно, - неожиданно согласился он. -  Потому  нам  труднее.
Потому надо рывком...
     Он отрешенно замолчал, а  я  с  кофейником  отправился  на  кухню.  С
детства помню стихотворение Киплинга, в котором король  великодушно  решил
возвести в рыцарский сан менестреля. Оказать  ему  великую  честь...  Тот,
оскорбившись, схватил свою гитару, или что там у него был  за  инструмент,
ударил по струнам и запел. Короля бросило в жар, он услышал ржанье  коней,
лязг оружия, рев боевых труб, кулаки его сжимались, и  сердце  колотилось.
Но менестрель изменил песню, и король вознесся ввысь, душу обдало небесным
светом, ангелы приняли в  объятия,  и  короля  наполнило  восторгом...  Но
менестрель снова сменил мелодию, и король рухнул  в  пучину  ужаса,  кровь
ушла из сердца, смертная тоска сжала грудь... А менестрель, оборвав песню,
сказал что-то вроде: "Я вознес тебя к престолу, я бросил  в  пучину  огня,
надвое душу твою разорвал, а ты - рыцарем вздумал сделать меня!"  Дескать,
мощь поэта куда выше как мощи рыцаря, так и всех королей, вместе взятых...
     Я исправно следил за коричневой поверхностью  в  кофейнике,  там  уже
начинало подниматься, и тут, как это часто у меня бывает, мои глаза что-то
увело в сторону, я начал прикидывать, что сделал бы, если бы  выиграл  сто
тысяч или стал бы властелином  Галактики.  На  плите  зашипело,  в  ноздри
ударила волна одуряюще-прекрасного  запаха,  и  я  увидел  серо-коричневую
крупнопузыристую шляпку  пены,  что  поднимается  и  поднимается  из  недр
кофейника,  сползает  по  его  горячим  стенкам,   мгновенно   высыхая   и
превращаясь в плоские ленты, сползает прямо в жадно вспыхнувшее непривычно
красным огнем, дотоле мертвенно синее, пламя горелки...
     Я тщательно выскоблил плиту - у коммунальных  жильцов  на  этот  счет
правила жесткие, - вытер кофейник, убирая  следы  ротозейства,  Володя  не
поймет, что перекипело, ему лишь бы кофе покрепче; и, переступая порог,  я
заговорил:
     - Киплинговский менестрель даже с королем  не  хотел  меняться  своей
профессией.
     - Правда? - оживился он.
     - Мне не веришь, верь Киплингу!
     - Гм, все-таки нобелевский лауреат... Правда, на  деньги  от  продажи
динамита...
     - Но подметил верно?
     - Еще как. Нам нужно достичь  мастерства  киплинговского  менестреля!
Как минимум.


     На другой день я позвонил ему по телефону.
     - Привет, -  откликнулся  он.  -  Занимаюсь  исследованием.  Подбираю
способы художественного воздействия на читателя!
     - Ну и что нашел?
     - Каждый пишет как бог на душу положит. А я  вроде  бы  вторгаюсь  со
скальпелем, с алгеброй в гармонию... Словом, пока сформулировал  для  себя
первое правило: память отбирает только эмоциональное. Понял? Что запало из
мириад написанных книг? В "Илиаде" почти все гибнут в десятилетней  войне,
в "Одиссее" герой  еще  десять  лет  после  той  войны  добирается  домой.
Товарищи гибнут по дороге, а Одиссей, голый и босой, полумертвым выползает
на родной берег и обнаруживает, что в  его  доме  уже  пируют  вооруженные
наглецы, преследуют его жену и сына... Погибли Ромео с Джульеттой,  Отелло
задушил Дездемону, король Лир свихнулся, Гамлет умер среди  трупов...  Вот
как надо писать!
     - Да, - согласился я. - Кто-то из великих сказал, что мы не врачи, мы
- боль. Писателя без боли нет.
     - Э-э, одно дело знать, другое - уметь навязать другим...  Ладно,  ты
позванивай, а я продолжу... поиски заклятий. Скажем так!
     Он бросил трубку, и я не тревожил его еще пару недель.  Сам  тоже  не
садился за работу. Наконец я  набрал  номер  его  телефона:  у  него  было
занято, минуло еще не меньше недели, и он  позвонил  мне  сам.  Из  трубки
донесся такой яростный голос, словно Володя  на  том  конце  провода  грыз
зубами трубку:
     - Форма! Вот ключ!.. Умных мыслей много, но кто воспримет, если форма
нечеткая? В идеале для каждой мысли должна быть  одна-единственная  форма.
Сколько мыслей, столько изволь испечь и форм. Понял?.. Для каждого вина  -
свою бутылку! Демосфен однажды в  юности  попытался  произнести  речь,  но
люди, послушав его, над ним посмеялись и  разошлись...  Он  с  горя  пошел
топиться. Его друг актер остановил его и на берегу моря произнес  все  то,
что говорил Демосфен, только облек его мысли в  другие  слова...  Демосфен
восхитился: его же мысль в иной словесной форме разила без промаха!
     Мне нечего было возразить,  но  только  для  того,  чтобы  поддержать
разговор, я сказал:
     - Пушкин назвал пьесу "Моцарт и Сальери" трагедией... Сальери у  него
злодей. А злодею как  не  злодействовать?  Но  если  бы  не  Сальери  убил
Моцарта, а Моцарт вынужден был убить - вот это была бы трагедия!
     Володя так был занят своими мыслями, что даже не вникал в мои слова -
он горячо говорил о своем:
     - Учим в школе, учим в  институте,  что  в  грамматике  три  времени:
прошедшее, настоящее, будущее, а я одних прошедших насчитал шесть, и всего
у меня получилось больше сорока времен, да и  это  еще  не  все!  Вот  еще
некоторые  резервы  выразительности!  Прошедшее  несовершенного   вида   -
махнуть;  совершенного  -  махать;  непроизвольное  -  возьми   и   махни;
произвольное - мах рукой, давно прошедшее - махивал,  начинательное  -  ну
махать... Верно?
     - Верно, - согласился я. - Ну и что из того?
     - Как что? Времена могут быть разные: длительное повторяющееся, давно
прошедшее - хаживал, куривал, пивал, любливал, время бывает непроизвольным
энергичным - приди, оно может быть прошедшим императивным - приходил,  или
прошедшим результативным - пришел... Вот где полная  палитра,  дружище!  Я
сажусь за стол! - кричал он в трубку. - Вот теперь у меня  получится  так,
как у колдуна или волшебников!


     Утром я поехал к нему. Володя встретил меня усталый; лицом  почернел,
нос заострился, глаза ссохлись и провалились вглубь пещер под  надбровными
дугами. В его комнате стоял тяжелый запах, словн