умереть по своей воле.
     На этот раз мы ехали  в  княжеском.  Половина  вагона  была  в  нашем
распоряжении, а стража располагалась в крайних купе с обеих сторон  вагон.
Тверд откровенно радовался, предвкушая рассказы  о  необычной  поездке,  о
роскоши княжьего вагона, Илона присматривалась  ко  мне,  не  в  состоянии
понять своей роли. Мне было не до того, чтобы читать лекции  о  равенстве.
Надо объяснять с нуля, а  я  еще  не  придумал,  как  спасти  свою  шкуру.
Духовное  раскрепощение  Илоны  подождет,  ей  пока  неплохо.  Главное   -
придумать, как миновать застенки Рима.
     Мне из вагона выходить запретили даже со стражей. Правда, ехали мы  в
самом деле по-княжески. В вагон доставляли  лучшие  фрукты,  лучшую  дичь,
несли  лукошки,  доверху  заполненные  земляникой,  черникой,   брусникой,
подносили жареных голубей, тетерок, глухарей, рябчиков, тащили только  что
пойманную севрюгу, стерлядь...
     Тверд и Илона выскакивали на каждой станции размяться на перроне. Они
все больше сдруживались. Илона держались поближе к Тверду, а у меня, когда
я видел их вместе, щемило сердце от жалости и недоброго предчувствия.
     Поезд мчался через ночь, через день, а я почти не  отходил  от  окна.
Боль меня не отпускала, но это была другая боль. Из  окна  я  часто  видел
просторные виселицы, поставленные на  самых  видных  местах.  Петель  было
много, они почти никогда не пустовали Чувствовалось в  таком  отношении  к
преступникам какая-то гордость. Словно  бы,  чем  больше  повешенных,  тем
крепче и чище княжество, тем жестче -  а  значит,  лучше!  -  законы,  тем
безопаснее законо... княжепослушным гражданам.
     Что за странный выверт в этом мире? Колоссальнейшее развитие науки  и
техники - планетные  колонии,  экспедиции  к  звездам,  о  чем  мы  только
мечтаем! - и гнусное рабство. Что тут произошло?
     Однажды Илона вскрикнула, указала пальчиком  на  окно.  Мы  проезжали
через небольшое селеньице. На площади перед  приземистым  зданием  торчали
отрубленные головы на длинных острых кольях.  По  обе  стороны  здания  на
заостренных столбах были насажены люди со связанными руками.
     - Пересекли  земли  савиров,  -  определил  Тверд  тоном  знатока.  -
Варвары!.. Чего с них взять. У нас честнее: голову на  плаху,  всего  один
удар... А на колья - нет. Разве что во время войны, когда все можно...
     - Но зачем даже во время войны? - вскрикнула Илона.
     Тверд снисходительно погладил ее по длинным  волосам.  Спохватившись,
отдернул ладонь, глядя на меня виновато.
     - На войне все можно, - ответил он, ухмыляясь. - Война - это пир  для
мужчин!  Полная  свобода!  Свобода  от  всего.  Некоторые  шуткари   такое
вытворяют со своими полонянками, обхохочешься. И во сне не привидится!
     Илона с негодованием отвернулась. Тверд развел руками,  посмотрел  на
меня. Я постучал пальцем по лбу. Тверд с удивлением поднял брови.  Видимо,
у них этого жеста не было. Или он  больше  уповал  на  мощь  рук,  чем  на
какие-то мозги.
     Чем дальше к  югу,  тем  больше  становилось  кольев  с  отрубленными
головами. У некоторых в зубах торчали курительные трубки. Я вспомнил,  что
в моем мире тоже шла борьба с курением: в допетровской России били  кнутом
и ссылали в Сибирь, в Турции рубили  головы  и  насаживали  с  курительной
трубкой на кол...
     Однажды Тверд позвал взглянуть  на  новое  зрелище.  Вдали  на  холме
виднелся деревянный крест. Мне показалось, что на нем распят человек.
     - Римские владения еще далеко, - сказал Тверд угрюмо,  -  но  римская
мода уже и сюда пролезла. Обезьянничают, подражают. А по-моему,  распинать
- подлое дело. Рубить голову - другое. Или уж, на худой конец, посадить на
кол. Все же как-то по-нашенски.
     Крест с казненными остался далеко позади, но  у  меня  он  еще  долго
стоял перед глазами, хотя я плотно стискивал веки.
     Поезд мчался,  останавливаясь  только  на  больших  станциях.  Кресты
встречались все чаще, наконец полностью вытеснили  колья.  Мы  въехали  во
владения Рима. До самого Рима еще далеко, но здесь жили покоренные народы,
здесь  стояли  римские  гарнизоны,   здесь   велось   знаменитое   римское
судопроизводство.
     Наконец кресты сменились сооружениями из двух столбов  в  виде  буквы
"Т", с которых свисали прибитые за раскинутые руки длинными гвоздями люди.
Иногда висело уже то, что оставалось от человека. На  перекладинах  сидели
толстые разжиревшие вороны. Здесь начиналась собственно  Римская  империя,
населенная чистокровными квиритами - гражданами Рима. А также ее рабами.
     Илона отвернулась, теперь она старалась сидеть к окну  спиной.  Когда
она пошла готовить брусничный отвар, Тверд сказал негромко и задумчиво:
     - Хорошая девка... Даже удивительно, что такая хорошая.
     - Почему? - не понял я.
     - Она же родилась рабыней, - объяснил он. - Воли  отроду  не  видела!
Вот и чудно, что в ней проклюнулось это... как его...
     Он в затруднении пошевелил пальцами, не в  силах  подобрать  название
расплывчатыми понятиями, которые так и не стали употребительными, не вошли
в ежедневную речь.
     А разве я не плавал в таких понятиях? Еще в школе  нам  стали  давать
больше математики за счет литературы, нас  пытались  воспитывать,  как  мы
острили, не историей и  литературой,  а  химией  и  математикой.  Я  своим
образованием доволен, кто из  горбатых  замечает  свой  горб  среди  толпы
горбунов? Но при общении со старыми интелями чувствуешь себя неловко...  У
этих монстров есть основательность, надежность, которой у нас нет, птенцов
модернизированной системы обучения.
     - А почему проклюнулось? - спросил я.
     - Догадываюсь, - ответил он угрюмо.
     - Вот так-то... Достаточно рабу побыть рядом со свободными...
     - Не всякому. - ответил он, поморщившись.  -  Хватает  холопьев,  что
сами уйдут в рабы, только бы самим не надо за жизнь биться.
     - Хватает, - ответил я нехотя, ибо вспомнил угодничающую дрянь своего
мира.
     А Тверд наблюдал из  окна  за  плотно  заселенной  Римской  империей,
раздувался от гордости, рассказывая, как киевляне истребили лучшие римские
армии. Рим - чудовищно силен,  здесь  еле-еле  избежали  поражения.  Слава
Перуну, родные леса помогли! А потом, пока Рим  не  опомнился,  из  темных
северных  лесов  вышли  несметные  войска  киевлян,  киян,  как  они  себя
называют, вторглись в пределы  римских  владений...  А  потом  еще  трижды
Киевское государство посылало новые войска, разоряло,  захватывало,  жгло,
отбирало ихние земли все больше и больше. Так что договор о  дружбе  -  не
фикция. К тому же он нам выгоден. Римляне - народ  инженеров,  строителей,
топографов, юристов, после заключения мира они повалили в киевские  земли,
начали строить знаменитые римские  дороги,  составлять  законы  на  основе
местных обычаев, а Киев посылал в ответ мед, воск, пеньку, а когда провели
железную дорогу - нефть, уголь, железную руду. Несколько раз отправлял  по
просьбе Рима войска на усмирение Карфагена, Нубии, Персии...
     В Риме много ученых из Киевской  державы.  Возможностей  там  больше,
утечка мозгов идет вовсю.  В  Киеве  есть  своя  академия  наук,  для  нее
закуплено лучшее оборудование, подарены десятки тысяч  рабов  и  множество
земель. Однако местные,  ратуя  за  развитие  собственной  науки,  все  же
стремятся в Рим: пока что дела там поставлены лучше.
     Тверд  с  удовольствием  рассказал,  что  в  Киевской  державе   даже
существовала смертная казнь за ношение римских доспехов,  римской  одежды,
за римские  духи.  Дружба  дружбой,  а  свой  язык  не  должен  забываться
восторженными дураками. Когда в Киев хлынули книги, одежда, доспехи -  все
с надписями на латинском, то дети зачастую узнавали латиницу  раньше,  чем
свои исконные черты и резы...  Потом  смертную  казнь  за  низкопоклонство
заменили битьем кнутом на площади, теперь же только выставляют обнаженными
у позорного столба.


     Дважды при въезде  в  Рим  поезд  останавливали  на  досмотр.  Бравые
центурионы, гремя мечами, быстро и умело переворошили багаж пассажиров. На
перроне сновали овчарки. Я решил, что вынюхивают контрабандные  наркотики,
но Тверд пояснил, презрительно  усмехаясь,  что  в  гнилом  Риме  вся  эта
гадость разрешена законом. Рим могуч, но  постепенно  его  место  занимает
Киев. Наш народ здоровее, наши  боги  воинственнее,  мы  любим  воевать  и
презираем наслаждения!
     Еще через полчаса поезд  подкатил  к  вокзалу.  До  остановки  мы  не
отходили от окон. Даже меня потрясла красота  и  великолепие  дворцов.  Я,
коренной москвич, никогда не видел в моей Москве таких дворцов. Не было их
и в древнем Киеве, "матери городов русских". Дворцы, храмы дома увеселения
- они вздымались все выше и становились все краше по мере того, как  поезд
приближался к центру города.
     Мы еще всматривались в  приближающийся  вокзал,  когда  двери  нашего
гигантского купе распахнулись.  Высокий  офицер,  командир  целого  отряда
центурионов, сказал вежливо, но очень твердо:
     - Мы прибыли. Прошу не оказывать сопротивления, мне  не  хотелось  бы
вас связывать.
     Честно говоря, я даже вспотел от волнения. Латинский язык  -  мертвый
язык науки и медицины. Я не был уверен, что пойму обыкновенных  римлян.  К
счастью, латинский язык - не английский с его кошмарами  чтения.  Здесь  -
без фокусов.
     - Мы не будем оказывать сопротивления, - ответил я, медленно подбирая
слова на латинском. - Мы уже далеко от родины.
     Офицер выслушал, кивнул. Он понял мою речь, произношению не удивился.
Какой варвар, даже просвещенный, говорит без ужасного акцента?
     Тверд хмыкнул, пошел к выходу,  гордо  вскинув  голову.  Я  пропустил
Илону вперед, чтобы она держалась между  нами.  Сзади  загремели  панцири,
стражи следовали тесной группкой.
     На перроне нас оглушил гам, крики. Разношерстный  народ  двигался  во
всех  направлениях,  наши  центурионы  прокладывали  дорогу  зуботычинами,
колотили встречных рукоятями мечей. Нас держали в  плотном  кольце.  Тверд
весело оскалился.  Бедняга  был  немножко  рад,  что  хоть  на  это  время
подпадает под статус заключенного, становится со мной на одну доску.


     Еще выходя  из  здания  вокзала,  мы  все  трое  удивились  множеству
праздношатающегося люда. Тверд знал понаслышке о  плебсе  с  его  девизом:
"Хлеба и зрелищ!",  теперь  увидел.  Среди  богато  одетых  людей  странно
выглядели иные с широкими медными  ошейниками,  на  которых  замысловатыми
буквами выгравировано имя и  адрес.  Некоторые  носили  золотые  ошейники.
Сперва я решил, что это дань моде,  потом  вспомнил,  что  некоторые  рабы
становились миллионерами, заводили собственных рабов,  и  что  рабы  рабов
назывались метеками.
     Когда мы вышли на городскую площадь,  офицер  начал  торопить,  часто
поглядывая на часы, вделанные в  стены  высотных  домов.  Было  жарко,  от
быстрой ходьбы даже взмокли.  Член  муниципалитета,  сопровождающий  отряд
центурионов,  расстегнул  рубашку,  и  мы  увидели  добротный  ошейник   с
затейливыми буквами. Ошейник был сделан любовно,  вручную.  Имя  оказалось
длинное, с предименем С. Рубашку сопровождающий носил без воротника, чтобы
все видели и завидовали, какому знатному человеку он принадлежит.
     Наконец офицер, который уже не мог заставить нас  двигаться  быстрее,
взмолился:
     - Друзья! Если поспешим, успеем к началу. Сейчас  начнется  финальный
матч на кубок! "Медведь" и "Сокол"!
     Центурионы охнули, инстинктивно рванулись вперед. Задние налетели  на
нас. Тверд первым сообразил, лицо его просияло:
     - Это сегодня? Я в этом проклятом поезде  счет  дням  потерял.  Целую
неделю выходит, ехали?
     Он уже почти бежал, обгоняя центурионов. Я  невольно  прибавил  шагу,
Илона догнала Тверда. Офицер заторопился, бешено жестикулируя:
     - Нам еще повезло, могли бы  вообще  не  успеть!  На  дороге  орудуют
кочевники, разбирают рельсы... А мы должны были дожидаться...
     - Но мы успели! - отозвался Тверд.
     Он уже мчался бегом вместе с самыми нетерпеливыми. Они оторвались  от
нас на добрую сотню метров. Не понять было, кто из них пленник, кто страж.
Все мчались, охваченные единым благородным порывом.
     Мы с Илоной поспешили  вслед.  Офицер  бежал  рядом  со  мной,  держа
обнаженный меч наголо. Мне он не доверял, а за Тверда явно не беспокоился.
Рыбак рыбака чует за версту. Здесь - за римскую милю.
     Через несколько минут мы выбежали на площадь, на краю которой  стояло
огромное здание, сложенное из серых каменных глыб. Массивные  ворота  были
украшены барельефом "Кронос пожирает детей..." На  второй  половине  ворот
возмужавший Юпитер красочно лишал Кроноса его детородной  силы,  утверждая
тем самым право человека на бессмертие,  на  право  именоваться  богами  в
отличие от титанов Крона и вообще племени титанов.
     Бегом мы промчались через площадь.  Центурионы  в  воротах  выставили
угрожающе копья:
     - Пароль?
     - "Медведь" и "Сокол"! - выпалил запыхавшийся офицер. - Тьфу,  пароль
"Помпея". Скорее открывай, игра начинается!
     Страж с завистью окинул нас взглядом, взял жетоны,  которые  протянул
офицер,  сунул  в  щель  опознавателя.  Замигали  огоньки,  ЭВМ   медленно
переваривала данные.
     - К кому? - поинтересовался страж.
     - "Медведь"... Тьфу, к Верховному жрецу института  Кроноса.  Быстрее,
мы сперва заскочим в дежурку, там у вас телевизор!
     - Везет  же  людям,  -  пробормотал  стражник.  -  А  тут  стой,  как
проклятый.
     -  Ладно-ладно!  Вас  сейчас  двое,  а  должно  стоять  шестеро.  Где
остальные?
     Страж больше спрашивать ничего не стал,  поспешно  дернул  за  рычаг.
Ворота начали бесшумно раздвигаться. Офицер, не выдержав,  первым  кинулся
вперед, почти забыв про нас. У меня  появился  шанс  убежать,  но  куда  я
денусь в чужом мире?
     Догнав офицера, я сказал осторожно:
     -  Зачем  институт  Кроноса?  Меня  бы  лучше  к  Зевсовикам...  э...
юпитерианцам. Проблема не столько временная, сколько пространственная.
     Офицер даже не отмахнулся. Он едва не сорвал дверь, врываясь в первую
же комнату на нижнем этаже здания. Там было полно народу, Тверд  с  нашими
центурионами уже протиснулся  поближе  к  телевизору.  Телевизор  оказался
огромным, цветным.  Воздух  в  комнате  был  спертый,  насыщенный  тяжелым
запахом пота. На цветном экране  мечутся  человеческие  фигуры.  Телевизор
орал так, что дрожали стекла в окнах, но центурионы тоже орали  в  азарте,
лупили себя по коленям, друзей  по  спинам,  громко  давали  ЦУ  тем,  кто
мечется по арене.
     Передача велась из цирка. Игра уже длилась минут пять, на  золотистом
песке двое лежали неподвижно, а третий, с залитым  кровью  лицом,  пытался
отползти к бортику, но, ослепленный, тыкался головой в  ноги  гладиаторов.
Кровь брызгала на панцири, быстро впитывалась в  песок,  оставляя  красные
пятна. Команда в золотистых доспехах теснила иссиня-черных, но те встали в
круг, атаку отбивали хладнокровно. У  каждого  гладиатора  на  спине  было
написано крупными буквами имя и номер.
     Кое-где бой шел еще копьями,  но  большинство  уже  рубилось  мечами.
Гремела барабанная дробь марша, который показался  мне  чуточку  знакомым.
Арену заливали яркие лучи прожекторов. Камера на миг  показала  одного  из
техников, что двигал прожектором,  виртуозно  меняя  светофильтры,  а  его
помощники колдовали над пультом, усиливая  и  придавая  тембровую  окраску
смертельным хрипам, доносящимся с арены.
     Ряды  зрителей  располагались  высоко.   В   первом   ряду   мелькали
возбужденные женские лица,  блестящие  детские  глазенки,  тут  же  вторая
камера показала двух могучих бойцов, что, отбросив щиты, яростно  рубились
мечами. У одного слетел от страшного удара шлем с изображением медведя,  и
противник обрадовано усилил натиск, его меч обрушивался  со  всех  сторон,
высекая искры, публика ревела от восторга, но вдруг отступающий неожиданно
сделал неуловимый шаг в сторону, меч блеснул и... исчез, с такой скоростью
был нанесен удар. Гладиатор из команды "Сокола" даже не  успел  схватиться
за разрубленное плечо.
     Публика взревела от восторга. Легионеры орали, топали.  Не  в  пример
зрителям в цирке, здесь больше болели за  "Сокол",  на  чьих  щитах  сидел
огромный сокол с гордо вздернутыми крыльями, стилизованный настолько,  что
я принял его за толстый трезубец.
     Когда гонг ударил на перерыв, "Медведей"  осталось  пятеро.  "Соколы"
держались по-прежнему в обороне, но их уцелело семеро. Трое  были  ранены,
уцелевшие зажимали им раны  ладонями,  стремясь  сохранить  боеспособность
игроков своей команды до начала второго тайма. Или периода. Раны, судя  по
всему, перевязывать считалось немужественно или незрелищно.
     В перерыве между рядами публики сновали  быстрые  обнаженные  рабыни,
подавая мороженое, ситро, программки.
     Прозвучал гонг. "Соколы" неожиданно изменили тактику,  разом  перейдя
от обороны к атаке. Их раненые шатались от потери крови, руки едва держали
оружие.  "Медведи"  не   смогли   защититься,   когда   "Соколы"   ударили
одновременно, целя в головы, грудь,  ноги...  В  комнате  раздался  вопль,
центурионы вскакивали на ноги, орали. Кричал Тверд,  вопил  офицер  нашего
конвоя.
     Несмотря  на  ужас,  на  потрясение,  когда  комната  шатается  перед
глазами, я не отрывался от экрана и вдруг ощутил, что боль за  гладиаторов
вообще незаметно переношу на бойцов в  иссиня-черных  доспехах.  Сражаются
мужественнее, победу заслужили они, они лучше во всем...
     Я закрыл глаза, помотал головой. От стыда пылало лицо. Как легко  нас
зацепить на крючок! Даже я,  интеллигент  из  интеллигентов,  гуманитарий,
знаток театра и музыки, уже сжимаю кулаки и "болею", так  называется  этот
позор человеческой психики, "болею" за одних, желаю поражения другим...
     Тверд выкрикивал, размахивал кулаками. Илона смотрела не на экран,  а
с нежностью на раскрасневшееся лицо десятника Салтовского  полка.  События
на арене ее не трогали, а потоки крови она уже видела, это ее мир.
     Как из другого мира услышал радостный вопль Тверда:
     - Молодцы "Соколики"! Выиграли! Всухую засадили, три - ноль!
     Выиграли, мелькнуло горькое. Встанут, раскланяются на аплодисменты...
Впрочем,  даже  у  нас  бездумно  говорят:  выиграли  сражение,   выиграли
Сталинградскую битву, выиграли войну...  Не  эти  ли  меднолобые,  которых
предостаточно в нашем мире, внедрили такие чудовищные, противоестественные
словосочетания? Тем самым "выиграли" важное очко у  единственно  серьезных
противников - гуманитариев...
     Офицер конвоя сердито плюнул на пол, растер сапогом. Его  глаза  люто
сверлили ликующего Тверда.
     - Встать! - заорал он на нас. - Там ждут... с  топорами,  а  они  тут
прохлаждаются!
     Центурионы  пинками  подняли  нас  на  ноги.  Большинство   сдержанно
улыбалось, только один-два, подобно офицеру, были мрачнее грозовых туч. Мы
поднялись  на  второй  этаж  и  поспешили  по  коридору  в   сопровождении
лязгающего железа.
     Двери попадались часто, офицер время  от  времени  дергал  за  ручки,
чертыхался, свирепо гнал нас дальше.
     Мы дошли до конца  коридора,  никого  не  встретив.  Последняя  дверь
оказалась распахнутой настежь, за ней просматривался  просторный  машинный
зал. Каждая из стен - огромная ЭВМ с экранами, сигнальными лампочками.  На
экранах пляшут цветные кривые, на двух из них в  бешеном  темпе  сменяется
математическая символика, на одном медленно проплывают видовые картинки...
Меня осыпало морозом: чужая планета! Настоящая передача с места...
     В  центре  зала  подковообразный   пульт   управления,   за   которым
помещалось, судя по сидениям, пятеро. Сейчас там находились  трое  мужчин.
Мне в глаза сразу бросились ошейники. Два медных, один серебряный.
     Офицер, громко топая, подошел к пульту,  опустил  тяжелую  ладонь  на
плечо человеку с серебряным ошейником:
     - Эй, голов