век, лицо и сейчас оставалось сильным и мужественным, но беззубый  рот
западал, а желтую нездоровую кожу исполосовали старческие морщины.
     "Вольные земли, - думал Назар. В виски стучала кровь, путала мысли. -
Ну  да,  тогда  еще  существовали  такие  места,  куда  уходили   наиболее
вольнолюбивые люди. Не будь у этого непокоренного человека  шанса  попасть
на вольные земли Америки, в России вспыхнули бы другие  боярские  усадьбы,
одним восстанием было бы больше..."
     - Вам не обогнуть в бурю мыса Горн! - сказал Назар  тяжко.  -  Сейчас
океаны бороздят лайнеры, и то им тяжело, хоть там и радары, и пеленгаторы,
и атомные турбины... А вы на паруснике!
     И тут снова прогремел трубный глас капитана, буквально  пригвоздивший
Назара к палубе. Плотник что-то ответил, указывая на спасенного.
     Назар закричал, стараясь перекрыть рев бури:
     - Возвращайтесь в порт! Слышите?.. Древнее проклятие  потеряло  силу,
вы уже не обязаны снова и снова пытаться обойти мыс Горн!
     - Потеряло силу? -  переспросил  плотник  недоверчиво.  -  Откель  ты
ведаешь?
     - Вы ж видите, я разговариваю с вами! А я из мира обычных  людей!  Вы
соприкоснулись с обычным миром, вы вошли в  него.  Теперь  живите  по  его
законам!
     Корабль бросало немилосердно, у  Назара  мутилось  в  голове,  но  он
продолжал через силу, крепко держась за канат и даже не пытаясь увернуться
от потоков воды:
     - Мир прекрасен, поверьте! Вернетесь  в  порт,  будете  жить,  просто
жить, а не страдать.
     Плотник сказал хмуро:
     - Каждый глоток воды бережем.  Половина  команды  слегла  от  голода,
остальные тоже слягут...
     - Возвращайтесь! - повторил Назар громко и радостно. Он был счастлив,
что первым принес скитальцам весть об  освобождении  от  страшной  клятвы,
из-за которой те скитаются по морю.
     Плотник что-то крикнул капитану. Ван Страатен казался Назару  похожим
на каменное изваяние, намертво вросшее в  деревянную  надстройку  корабля.
Стоит, разглядывая в подзорную трубу кромешную тьму, и нипочем  ему  буря,
нипочем лишения...
     Ван Страатен ответил резко и категорично. Назар вздрогнул, ощутив  по
тону отказ. Плотник несколько мгновений раздумывал, опустив голову,  потом
сказал:
     - Верно сказал... Что значит грамоте обучен...
     - Что? Что он сказал?
     Цепляясь за выступы, канаты и скобы, Назар пробрался  к  человеку  за
штурвалом, возле которого стоял неподвижный капитан и все так же неотрывно
смотрел в подзорную трубу.
     Плотник тоже подошел к ним.
     - Почему не хотите вернуться? - спросил Назар.
     Плотник перевел. Ван Страатен смотрел в темень, которую лишь  изредка
разрывали молнии, освещая бешено мчащиеся облака.
     - Я дал слово, - ответил он надменно, - и я его сдержу.
     - Но проклятье потеряло силу! - закричал Назар. -  Оно  над  вами  не
властно!
     - Какое еще проклятье? - сказал Ван Страатен зло. - Мы сами поклялись
обойти этот проклятый мыс!
     - Но вы уже не бессмертные странники, - заорал Назар. -  Вы  -  люди!
Простые смертные люди! Теперь вам осталось жить недолго, как и  всем  нам.
Корабль вот-вот рассыплется, люди болеют. Вы никогда не  одолеете  в  этом
корабле мыса Горн!
     - Мы никогда не повернем  вспять,  -  ответил  Ван  Страатен  сухо  и
неприязненно.
     Он так и не отнял подзорную трубу от глаз. Что он  мог  увидеть  там,
где пасовали радары?
     Назар чувствовал отчаяние и злость. Что  сказать  еще,  как  убедить?
Идиотское рыцарство, ложное  понятие  чести  погубит  корабль  и  команду.
Измученные, голодающие, закостенелые в предрассудках -  что  они  знают  о
новом сверкающем мире?
     - Вы погибнете! - крикнул снова.
     - Но имена останутся жить.
     А плотник, смягчая резкость капитана, попытался растолковать:
     - Разумеешь, и так слишком много  таких,  которые  рады  отречься  от
слова правды, дай только повод... Нам надо идти в шторм. Если не повернем,
то может быть и там, на суше, хоть кто-то не свернет, не отступит...
     - Нет, теперь все это не имеет значения, - твердо сказал Назар.
     - Эх, не понимаешь... Что ж, может, теперь на земле в  правду  другие
понятия...
     - Да, у человечества другие понятия!
     Плотник хмыкнул, неодобрительно покрутил головой.
     - У человечества... А мы - не человечество? Те, кто Русь защищал, кто
Киев строил - эти рази не человечество? В нем мертвых больше, чем живых...
Помни это, паря! И понимай. Понимай!
     Назар ухватился за последнюю соломинку,  за  последний  шанс  вернуть
легендарных скитальцев в порт:
     - Сейчас период  солнечной  активности!  Да-да,  большие  вспышки  на
Солнце. Вы все крайне истощены... Вам лучше вернуться. В такое  время  вам
плавать...
     - Плевать, - перебил плотник. - Небесные светила вертят  немощными  и
робкими. А у нас зори стоят там, где потребно нам!
     Он сказал это с таким бешеным напором, что Назар невольно взглянул на
небо, и ему показалось,  что  с  детства  знакомые  созвездия,  подчиняясь
чудовищной воле этих грубых и невежественных людей, передвинулись и  стали
на указанные места.
     Далеко впереди блеснула искорка. Исчезла на миг,  сверкнула  снова  -
уже ярче. Судя по скорости  перемещения,  это  был  ракетный  спасательный
катер. Он держал курс прямо на  каравеллу:  радиостанция  жилета  подавала
сигналы четко.
     Ван Страатен опустил подзорную трубу, сказал что-то коротко и  резко.
Плотник помедлил, тяжело посмотрел на капитана. Ван Страатен повернулся  к
нему, повторил приказ, повысив голос.
     Плотник опустил голову, ответил почему-то по-русски:
     - Будет исполнено, кэптен..
     Поколебавшись,  бережно  снял  с  шеи  нательный   крест,   поцеловал
благоговейно и  надел  Назару.  Тот  ощутил  прикосновение  к  шее  мокрой
волосяной  веревочки.  Крестик  задел  щеку,  оставив  странное   ощущение
тяжелого живого металла.
     Вдруг, не успел  Назар  опомниться,  сзади  схватили  огромные  руки,
взметнули над палубой. Назар закричал. Кто-то ругнулся над ухом.
     - Чего вопишь? - донесся сумрачный голос плотника. - За тобой идут. В
сем камзоле тебе надежнее, чем у нас... Не сгинешь.
     Назар почувствовал, что его  переваливают  через  борт.  Он  ударился
ногами, услышал рядом тяжелое надсадное дыхание.  Пахло  солью  и  крепким
мужским потом.
     В этот момент корабль сильно накренился, и Назар сорвался в бездну.
     Его выловили через две минуты. Странно, никто  не  вопил,  что  видит
корабль-призрак. Летучего Голландца уже никто не видел,  да  и  что  можно
было заметить в такую бурю в кромешной тьме?
     Очутившись на палубе атомохода, Назар инстинктивно пошарил на  груди,
вспомнив  крестик  плотника.  Пальца  скользнули  по  синтетической  ткани
жилета... Пусто...
     "Привиделось,  -  мелькнуло  в  голове,  и  он   ощутил   несказанное
облегчение от того, что все в мире  снова  стало  понятно  и  обыденно.  -
Фу-у... А я уже подумал..."
     И в этот момент нащупал на шее волосяную веревочку. Без креста. Долго
лежал, закрыв глаза.  И,  успокаиваясь,  думал,  что  со  временем  сумеет
убедить себя, что сам зачем-то надел на шею эту веревочку.



                               Юрий НИКИТИН

                                 ЛОКАТОР

     Панель гигантской машины искрилась  сотнями  циферблатов,  больших  и
малых экранов,  множеством  разноцветных  лампочек.  Это  была  знаменитая
электронно-вычислительная машина "Алкома-12".
     Я находился в зале машинных расчетов и чувствовал себя очень уютно  в
старом глубоком кресле. Его  спинка  едва  слышно  поскрипывала,  когда  я
наваливался  всей  тяжестью,  деревянные  подлокотники   поблескивали   от
прикосновения сотни рук.
     - Олесь, - сказал я, - как попала сюда эта архаика? В твоем  страшном
царстве машин пристало бы что-нибудь соответствующее.
     Олесь возился с перфокартами. Он был высоким и сильно сутулым парнем.
На длинном некрасивом носу сидели огромные очки. В свои  тридцать  лет  он
уже заимел изрядную лысину и бледное нездоровое лицо.
     На мое замечание он буркнул:
     - Завтра специально для тебя принесу зубоврачебное кресло.
     - Ну зачем же такие жертвы? - сказал я томно.
     Хотя, честно говоря, именно такие  страшилища  дожили  и  подошли  бы
такому чересчур строгому помещению. Здесь все блестело и сияло чистотой  и
хромированными деталями, а холодный блеск металла спорил безжизненностью с
люминесцентными экранами. А  мне  почему-то  больше  нравились  запыленные
помещения, полные  старых  книг  и  картин,  когда  в  каждом  углу  висит
роскошная паутина, а пол испещрен следами мышиных лапок...
     - Готово! - объявил Олесь.
     Он вставил последнюю катушку, в стремительном темпе сыграл на  пульте
управления. Пальцы у него были гибкими, как у музыканта. Я тут же подумал,
что это  сравнение  устарело.  Скоро,  желая  похвалить  музыканта,  будут
сравнивать его с виртуозным программистом.
     - Ты всерьез? - спросил я недоверчиво.
     - Разумеется, - ответил он очень серьезно.
     - Поручаешь машине подобрать невесту?
     - Все верно, поэт. Все верно.
     Я не люблю, когда меня называют поэтом. Как-то нескромно звучит, хотя
действительно зарабатываю на жизнь стихами.
     - Брак по расчету... Ужасно! Не представляю, как вы  посмотрите  друг
другу в глаза. Я бы со стыда сгорел. Твоя избранница должна быть такой  же
толстокожей, как и ты!
     - Проповедуешь стихийную любовь? - спросил он.
     - Да, любовь  должна  быть  неожиданной.  Случайной.  Чтобы  нечаянно
встретились,  взглянули  друг  другу  в  глаза  и  -  разгорелось   пламя!
Понимаешь, глаза в глаза!
     Он некоторое время молча смотрел на меня поверх очков,  словно  бы  я
сморозил невесть какую глупость, а  не  высказал  кредо  настоящей  любви.
Потом быстро подошел к двери, ведущей на балкон и резко распахнул.
     - Иди сюда, поэт!
     Я нехотя вылез из кресла. Олесь стоял у перил  и  смотрел  на  улицу.
Ощутив мое присутствие, молча указал вниз.
     По улице текла  полноводная  людская  река.  Из  подъездов  контор  и
учреждений выливались новые ручейки,  из  массивных  ворот  расположенного
напротив военного училища вырвался сильный и бурный поток зеленого  цвета.
Чуть дальше к полноводному течению присоединялись черные струйки  служащих
главков, потом влился веселый жеребячий  ручеек  светло-зеленых  штормовок
студенческих стройотрядов, мощной струей хлестнул оранжевый поток  рабочих
- дорожников, выплеснулась мутная пена из дверей гигантского пивного бара.
     Русло было испещрено черными дырами подземных переходов и метро,  над
ними завихрялись людские водовороты. И все же исполинская река не  мелела,
ибо на всем ее протяжении из множества дверей выплескивались новые ручьи.
     Иногда возникали круговороты  возле  лотков  с  пирожками,  время  от
времени можно было увидеть буруны фонарных столбов, но в целом река текла,
не встречая препятствий. Вдоль всей улицы ее жадно сглатывали разномастные
автобусы,  трамваи,  троллейбусы,  маршрутные  такси.  Значительная  часть
проваливалась в черные дыры метро и продолжала  путешествовать  подземными
потоками, часть всасывалась корнями лифтов и затем возгонялась по  стволам
небоскребов, но река все так же текла неудержимо,  напористо,  неистощимо,
неуклонно, неукротимо, настойчиво... И не было ей ни конца, ни края.
     Как и всякая бурная вода она несла в себе и долю мусора. Трудолюбивые
рыбки-санитары - названные здесь дворниками, -  усердно  вылавливали  сор,
старательно чистили дно великой реки.
     На перекрестке река разветвлялась. Соседний квартал выглядел сахарным
островом в море кипятка. На миг промелькнуло нелепое опасение:  не  рухнет
ли под напором, не растворится ли?
     - Здесь около ста тысяч человек, - сказал Олесь. Он все  также  хмуро
смотрел вниз. - Из них десять тысяч незамужних девушек! Скажи, ты с каждой
из  них  знаком?  Учти  точно  такое  же  столпотворение  в  моменты   пик
наблюдается во всех центральных районах Москвы. В других городах страны  -
примерно такая же картина. А теперь  объясни  мне,  как  ты  с  каждой  из
живущих на Земле девушек сможешь посмотреть "глаза в глаза"?
     Я молчал. Не хотелось признаваться,  что  и  самого  мучила  мысль  о
необъятности  мира.  Столько  останется   непрочитанных   книг,   стольких
прекрасных девушек даже не увижу...
     - Извини, чуткая душа, - сказал он едко,  -  но  ты  очень  похож  на
одного моего друга.
     Он приоткрыл дверь и громко позвал:
     - Вася, друг!
     За дверью послышался шорох Олесь приоткрыл створки пошире  и  в  щель
важно  вошел  большой  черный  кот.  Хвост  он  держал  трубой,  на   меня
посматривал недружелюбно.
     - Вот  существо,  -  сказал  Олесь,  -  которое  тоже  довольствуется
"стихийной" любовью.  Радиус  его  действия  ограничивается  крышами  двух
соседних домов.
     Кот потерся о его ногу и что-то сказал на кошачьем языке.
     - Он спрашивает о твоем радиусе, - перевел Олесь. - Знаешь ли ты всех
девушек в своем доме? Не говоря уже о соседних.
     Кот смотрел на меня  зелеными  глазами.  В  животе  у  него  противно
урчало, Олесь достал сигарету, закурил. Потом сказал:
     - Кроме  того,  признайся:  "глаза  в  глаза"  -  басня.  Поэтическая
метафора. Твое приличное воспитание не позволит знакомиться на улице.
     - Не позволит, - согласился я неохотно.
     - Вот-вот. Значит выбор у тебя еще более ограничен, чем у Васьки. А я
поведу поиск по всему земному шару! Чтобы найти ту, Единственную. А теперь
скажи мне, поэт: кто из нас больший романтик?
     Он бросил сигарету на пол, яростно затоптал.
     - Я не верю в машины, - сказал я упрямо.
     Он отмахнулся:
     - При чем тут машины? - Все знают, что самец бабочки находит самку за
десятки километров. Одни говорят о запахе, другие  ссылаются  на  биополе,
третьи и вовсе докатываются до телепатии...  Но  дело  не  в  этом.  Самец
как-то "вычисляет" местоположение бабочки и летит к ней, хотя на его  пути
порхают сотни и тысячи таких же!.. Увы, это только  на  наш  взгляд  точно
таких же. А ему нужна Та - Единственная.
     - И ты как бабочка! - сказал я с негодованием.
     Он все так же криво усмехнулся:
     - Дружище... Мне надоело встречаться с не теми женщинами.  Надоело  -
не то слово. Я уже не выношу чужих женщин.
     - Давно ли ты стал не выносить? - спросил я иронически. Все мы  знали
его влюбчивость, знали о четырех его браках.
     Он ответил очень серьезно:
     - С тех пор, как понял, что они чужие.
     - Все женщины одинаковые, - попробовал я  отшутиться,  -  различаются
только габаритами, возрастом и мастью.
     - Я тоже так думал. Я подсчитал, что за всю историю  человечества,  -
учти! - за всю тьму веков, ни разу не встречались  юноша  и  девушка,  как
говорится, созданные друг для друга. Ни разу! Это страшно. Во все  времена
женились на чужих  невестах,  выходили  замуж  за  чужих  женихов.  Отсюда
недоразумения, размолвки, ссоры. Чужие и есть чужие.  Я  даже  не  могу  и
представить, каким будет брак, если отыщется та самая,  Единственная.  Это
должно быть и правду что-то необыкновенное, небывалое,  непохожее  на  все
остальные заурядные браки!
     Мы вернулись в зал. Я снова опустился в кресло, стараясь  выразить  в
словах невообразимое чувство протеста перед машинизацией вопросов любви  и
брака.
     - Все упирается в машину. Все-таки, я не позволил бы ей выбирать  мне
жену.
     Олесь следил за светящейся линией на одном из экранов.  Вдруг  сделал
несколько быстрых переключений и лишь тогда ответил:
     - Молодец. Герой! Страдалец за  доброе  старое  время.  Но  все-таки,
учти, не машина мне подбирает невесту, а я - через машину.  Машина  -  мой
локатор. Ты знаешь, что такое локатор?
     - Все равно, - сказал я упрямо. - Кибернетика в любви - кощунство.  А
я, как и всякий нормальный человек, стою за  освященные  атрибуты.  Лунный
свет, тихий сад, журчание ручья... И  никаких  тебе  транзисторов.  Только
соловьиная трель!
     - А все-таки достижения техники не гнушаешься и на свидании, - сказал
он иронически. - Снимал бы часы. Ведь счастливые  часов  не  наблюдают?  И
вообще, одевался бы в звериные шкуры.  Заодно  иди  громить  технику,  как
некий  писатель  на  Западе,  купивший  три   роскошных   автомобиля,   но
предпочитающий ходить пешком. Бедолага из-за этого ни разу не  побывал  на
зарубежных пресс-конференциях. Сейчас модно вздымать  нежную  душу  против
уж-жасной технизации и тянуть в доброе старое пещерное время, но  вся  эта
мышиная возня обречена на провал. И раньше было немало попыток  остановить
цивилизацию,  но  это  не  удалось  ни  в  пещерный  век,  ни  во  времена
средневековья, ни удастся и сейчас!
     Не кричи так, - сказал я. - Не кричи. Тебе выть надо, а не кричать!
     Его руки порхали над белыми зубами клавиш, и тем никак  не  удавалось
цапнуть его за пальцы.
     -  Ты  полагаешь,  что  все  учел?  -  сказал  я,  переходя  в  новое
наступление. - Учел все свои н_а_с_т_о_я_щ_и_е требования? Закажешь  одно,
а подсознательное "Я" желает другое. Мечтаешь о блондинке, а  твое  альтер
эго ищет только рыжую. Или возьмем другой случай, когда ты сам не  знаешь,
что  ищешь.  Например,  ты  уже  встречался  с  блондинками,   брюнетками,
шатенками - худыми и толстыми, рослыми и коротышками.  Все  нравилось,  со
всеми было хорошо. И только я, твой приятель, заметил интересную деталь: у
всех девушек была  капризно  оттопыренная  верхняя  губка.  Именно  это  и
придавало им в твоих глазах неописуемое очарование. А ты этого  и  сам  не
знал. Так можешь ли быть уверенным, что учтешь все подобные вещи?
     Он обернулся, посмотрел поверх очков.
     - Возражение резонное, - сказал он,  глядя  с  сожалением.  -  Веское
возражение. Достойное поэта. Ты и взаправду не знаешь таблицу умножения?..
Гм, никогда бы не подумал. Неужели всерьез полагаешь,  что  я  сяду  перед
микрофоном и буду бубнить: "Хочу блондинку, с длинными шелковыми волосами,
лучезарными  глазами,  нежным  сердцем,  маленьким  ротиком  и   ласковыми
ладонями"?
     - Примерно так,  -  ответил  я,  стараясь  сохранить  достоинство,  -
Конечно, ты можешь дойти и до таких вмешательств  и  непристойностей,  как
пожелаешь узнать ее возраст, объем груди, талии...
     - ... и бедер, - добавил он замогильным голосом.
     - И бедер, - сказал я с достоинством.
     - Так и говори, поэт.
     - Не думаю, чтобы кто-то откликнулся на такие гнусности.
     Он  встал,  потянулся.  Суставы  захрустели,  однако  сутулая   спина
осталась сгорбленной.  Длинные  худющие  руки  с  растопыренными  бледными
пальцами больше подошли бы узнику Бухенвальда или средневековому аскету.
     - Поэт! - сказал он  презрительно.  -  Литератор!  Чистая  непорочная
душа. Ты еще не знаешь до каких гнусностей - с твоей точки зрения -  может
дойти настоящий  кибернетик!  Пора  тебя  обшокировать  по-настоящему.  Ты
будешь раздавлен, поэт!
     - Ну-ну, - сказал я неуверенно.
     - Ничего такого я не ввожу в машину. Примитив. Да и  зачем?  Я  вложу
свои  данные.  Не  разумеешь?  Знакомлю  с  энецефаллограммами,   щелочным
составом крови, строением нейронов и схемой их связей, хромосомами, ДНК...
и прочими необходимыми вещами. А машина уже сама подберет то, что  я  ищу.
Ну как?
     Я чувствовал себя так, будто меня окунули в зловонную лужу.  А  потом
еще  истоптали   сапогами.   Состав   крови,   хромосомы,   перестальтика,
экскременты...
     - Ты это всерьез? - спросил я хрипло.
     - Как бог свят! - ответил он и захохотал.
     Он всегда  смеялся  неприятно,  но  на  этот  раз  хохот  был  просто
отвратительным.
     - Тем хуже для тебя, - сказал я.
     - Почему? - спросил он.
     В стеклах очков отражался закат солнца,  и  я  вместо  зрачков  видел
багровые блики. На миг ситуация оказалась знакомой. Но  тогда  меня  звали
Фаустом, а его... его тоже звали иначе.
     - Почему? - по