там... неуютно.
     - Бываю, - согласился Всеволод неохотно, - но  мне  уютно.  Очень.  А
ты... Зачем?
     - Чтобы убедиться, что я прав, - ответил Роман сухо. - Что правда  на
стороне нынешнего образа жизни.
     Он быстро прошелся вдоль пульта, нажимая кнопки, провел  пальцами  по
клавишам.  Цветовая  гамма  чуть  изменилась,  на  экранах  ломаные  линии
помчались чуть быстрее.
     - Нынешнего ли? - усомнился Всеволод тихо.
     - Медиевист, - сказал Роман с апломбом, словно припечатал. -  Бегство
от действительности... Поэтизация прошлого... Все понятно.
     - Тебе всегда все понятно!
     - В твоем случае понятно.  Типичнейший  гуманитарий,  слабый.  Мелочи
таких не интересуют, прозой жизни брезгуете. Самое малое, за что беретесь,
- это судьбы цивилизации... Болтуны.
     - Ну-ну.
     Роман резко повернулся, двигаясь, как в испанском  танце.  Глаза  его
полыхнули черным огнем, он выбросил вперед узкую кисть, будто  намеревался
пробить Всеволоду грудь.
     - Слушай! А хочешь в свое любимое прошлое попасть на самом деле? Не в
грезах, а наяву?
     - Я? Как? - удивился Всеволод.
     - Неважно. Ты же не спрашиваешь, как делали пуговицы на твою рубашку.
Переброшу    на    сотню-другую    лет    назад,    живи     и     радуйся
исконному-посконному...
     Всеволод наконец понял, что Роман не шутит.  Скорее  эти  мощные  ЭВМ
начнут шутить, чем Роман. Волна  жара  накатила,  ударила  в  лицо,  потом
сердце разом сжало в ледяных тисках, оно обречено трепыхнулось от  боли  и
замерло, словно уже расставалось с жизнью.
     - Это же невозможно, - выдавил он наконец.
     - Дорогой мой, не обо всем  тут  же  сообщается  газетчикам.  Еще  не
знаем, к чему может привести, потому идет  серия  экспериментов.  Но  тебя
одного перебросить могу, это ткань пространства -  времени  не  нарушит...
Скажи просто, что трусишь. Такие вы все, размагниченные...
     Всеволод напряг ноги, удерживая дрожь.
     - Нет, - сказал он наперекор себе, - не трушу.
     - Не трусишь?
     - Нет. Во всяком случае, готов.
     - Тогда стань вон на ту плиту. Рискнешь?
     За низенькой металлической  оградой  морозила  воздух  отполированная
глыба  металла,  многотонная,  выкованная  полумесяцем,  странно  живая  в
мертвом зале машин. От нее пахло энергией, словно она и  была  ею,  только
для обыденности принявшая личину металла.
     Роман смотрел серьезно.  Всеволод  вдруг  подумал,  что  тому  удобно
избавиться от соперника: пусть слабого и неприспособленного, но все  же  в
чем-то опасного - не зря же Лена три года держалась  только  с  ним,  хотя
суперменов вроде Романа навалом всюду.
     Лицо Романа вдруг расплылось, и  все  в  зале  расплылось,  а  взамен
полыхнуло мягким солнцем, что приняло облик белокаменного  терема,  милого
балюстрадами,  лепными  василисками  и  полканами,   луковицами   башенок,
изогнутыми сводами, кружальными  арками...  Он  сверкал,  как  драгоценная
игрушка, вырезанная из белейшего  мрамора.  То  был  все  тот  же  дворец,
усадьба - как ни назови, а  ко  всему  за  высокой  балюстрадой  мелькнуло
длинное серебристое платье...
     Он сказал с решимостью:
     - Я готов.
     Роман смотрел остро, лицо закаменело.
     - Не передумаешь? Наш мир, признаю - не мед, но получше той жути, что
была раньше! А мы солдаты своего мира. Работяги.
     - Я готов, - повторил Всеволод нетерпеливо. Его вдруг охватил  страх,
что, пока медлит, женщина в серебристом платье уедет, исчезнет, ее  увезут
под венец...
     - Ты идеализируешь прошлое, - сказал Роман  нервно.  -  Поэтизируешь!
Там было хуже. Гораздо хуже, чем тебе кажется.
     - Во всем ли? - спросил Всеволод саркастически. Странно,  чем  больше
терял уверенность этот не знающий сомнений технарь, тем больше обретал  ее
он сам.
     - Не во всем, -  сказал  Роман  убеждающе.  Лицо  его  побелело,  лоб
заблестел,  даже  на  верхней  губе  повисли  капли  пота.   -   Наш   мир
неустроенный, жестокий, но даже и такой он лучше любой из старых эпох!
     - Скажи еще, что он - наш.
     - Погоди, - выкрикнул Роман. - Разве не видишь, что мы строим? Многое
не упорядочено, но  это  сейчас.  Будет  лучше.  В  двухтысячном  ли,  как
почему-то надеются многие, или, скорее всего, намного  позже,  но  светлый
мир наступит! Но на него нужно работать, вкалывать! А ты... Эх! Но даже  и
такой наш мир в тысячи раз лучше любого из старых!
     - Не теряй времени, - бросил Всеволод зло.
     Он перешагнул оградку, пружинисто вспрыгнул  на  металл.  Многотонная
глыба  просела  под  ним  -  так  показалось,  приняла  согласно,   словно
застоявшийся конь, наконец-то почуявший хозяина.
     Роман медлил, взопревший, потерявший лоск. Дышал тяжело, будто  долго
догонял автобус, руки его дергались, пальцы дрожали.
     - Ну же! - выкрикнул Всеволод отчаянно. - Ты же понимаешь...
     Он не знал, что собирался сказать, но, странное дело, это  развернуло
Романа к пульту,  бросило  его  руки  на  клавиши,  тумблеры,  разноцветье
верньеров.
     Всеволод ощутил дрожь в железе, будто стальная махина заробела  перед
прорывом пространства-времени, и  этот  страх  металла  придал  силы  ему,
жидкому телом, но несокрушимому страстями, и потому чудовищная энергия что
уже раздирала материю вокруг его тела, завертывала  пространство  в  узел,
привиделась выплеснутой из собственной груди.
     Затем коротко и страшно воздух рвануло ядовито-плазменным светом.


     Ласковые великаньи пальцы приняли его, качнули мягко, а он,  ошалелый
от наплыва пряного  запаха  медовых  трав,  теплого,  как  парное  молоко,
воздуха, очутился в душистой  траве,  где  невидимые  крохотные  музыканты
стрекотали,  пиликали  трогательные  песенки.  Он  всхлипывал,  дрожал   в
счастливой  истерике,  унимал  часто   бухающее   сердце,   что   норовило
разворотить  ребра  и  поскорее  сигануть  в  добрый   ласковый   мир,   в
существование которого иной раз - надо признаться! - не верилось.
     Усадьба, дворец, терем ли? Это белокаменное  великолепие  возвышалось
прямо перед ним в двух-трех десятках шагов!  Сердце  чуть  не  взорвалось,
обезумев: усадьба как две капли воды та, что видел  в  телепередаче!  А  с
боков полукругом охватывают  двор  срубленные  из  толстых  бревен  сараи,
конюшни,  амбары.  На  дворе  под  самой  балюстрадой  зарылась   четырьмя
крепкими, ножками в землю  широкая  скамья,  вся  красно-коричневая  -  из
драгоценного красного дуба, по-видимому.
     Еще он успел  обнаружить,  что  одет  в  длинную  рубаху  из  грубого
полотна, а ноги вообще  босые,  исколотые  и  перемазанные  жирной  черной
землей, но тут вдруг в спину садануло как тараном, хрястнули позвонки.
     Задыхаясь от боли, он сделал несколько быстрых шагов, поскользнулся в
навозной жиже, упал  навзничь,  распугав  огромных  зеленых  мух,  что  со
злобным гудением тут же шлепались на него, раскрепощено оставляя слизь.
     - Вставай!
     Кто-то, сладострастно хакая, ударил носком сапога по ребрам. Всеволод
покатился  по  жиже,  ляпнувшись   сперва   ладонями,   потом   и   лицом.
Оскальзываясь, задыхаясь, полуослепший от страха, он вскочил,  затравленно
оглянулся.
     Два мужика звероватого вида,  в  грязных  кушаках,  обутые  в  ветхие
лапти, оба с широченными топорами на длинных прямых рукоятях, шли прямо на
него. Один уже выставил топор рукоятью вперед, намереваясь снова  садануть
Всеволода.
     Всеволод шарахнулся, разбрызгивая навозную жижу, с размаха налетел на
широкую дубовую скамью, с хрустом саданулся коленями.
     Руки заскользили по толстым доскам... Кровь, а не красное  дерево!  В
трещинах, закупоренных коричневыми гниющими  сгустками,  сонно  копошились
белесые  черви.  Над  скамьей  потревожено  гудели  раскормленные  тяжелые
слепни, а сама скамья тускло блестела  от  слизи,  отполированная,  вся  в
оспинах засохшей крови.
     Из близкой конюшни тяжело  вышел,  сильно  припадая  на  левую  ногу,
размашистый в плечах и с  острым  горбом  на  спине  ширококостный  мужик,
похожий на медведя. Лицо его, тяжелое и с бровями толщиной в  два  пальца,
зверский шрам, стянувший левую  сторону  так,  что  из  щеки  высовывались
острые, как у волка, зубы, показалось ему страшным.
     Мускулистые руки, заросшие густой черной шерстью, почти волочились по
земле. Он жутко ухмыльнулся  потрясенному  Всеволоду  и  медленно  вытащил
из-за пояса длинную тяжелую плеть, побуревшую от много раз  засыхавшей  на
ней крови.
     - Госпожа наша славная Салтыковна! - резанул в затылок  злой  колючий
голос, в котором  звучали  подобострастные  холопьи  нотки.  -  Мы  пымали
холопа, что не поклонился твоей собаке!
     Однако Всеволод уже не видел ни стражей, ни  палача.  Он  смотрел  на
балюстраду и задыхался от боли более мучительной, чем смерть под плетьми.



                               Юрий НИКИТИН

                            ДЕСАНТ ЦЕНТУРИОНОВ

     Мы помалкивали о готовящемся эксперименте. Дело  не  в  скромности  -
Кременев, руководитель лаборатории,  панически  боялся  наплыва  комиссий.
Очередная чистка общества от бездельников только начиналась, многие  умело
имитировали   напряженный   труд,   проверяя,    перепроверяя,    уточняя,
согласовывая, увязывая, запрещая, отодвигая решение  и  т.д.  Допустить  в
лабораторию таких имитаторов - это отложить эксперимент еще бог  знает  на
сколько лет.
     А вообще-то Кременев был не робкого десятка. Крупный, широкоплечий, с
длинными  мускулистыми  руками,  он  подходил  на   благородного   пирата,
авантюриста-землепроходца или капитана галактического  звездолета,  какими
их рисуют художники. Лицо волевое, мужественное. В синих, как небо, глазах
горит отвага. Они чаще  всего  смеются,  но  могут  мгновенно  становиться
холодными, как  лед.  О  его  физической  силе  рассказывают  легенды.  Он
поднимает сдвоенный модуль, который трое подсобников еле сдвигают с места,
в отпуск  поднимается  на  высочайшие  горы,  плавает  с  аквалангом  ниже
допустимых глубин, и, говорят, дрался с акулой, вооруженный одним ножом.
     Но  он  наделен  особой  отвагой,  которая  позволила  ему  наперекор
авторитетам взяться за абстрактнейшую идею параллельных миров. Он  мог  на
этой скользкой теме загубить свою блестяще начатую  карьеру:  кандидатская
степень - за дипломную работу,  докторская  -  в  двадцать  пять,  научные
работы переведены на многие языки.. Но Кременев пошел к цели как таран. Он
не знал сомнений в выборе пути, не знал терзаний, не отвлекался на театры,
выставки, в результате  чего  в  свои  сорок  лет  создал  первую  в  мире
лабораторию  по  изучению   параллельных   миров.   А   мы,   обремененные
гуманитарным наследием, стали его подчиненными.
     - Опять парфюмерную фабрику  строят!  -  орал  он  время  от  времени
возмущенно. - Кому это нужно? Ка-а-акие деньги гробят на  духи!..  А  если
взять по стране? По всему миру?  Совсем  с  ума  посходили!..  Нам  бы  на
лабораторию хоть десятую часть, уже с Марса плевали бы на выжившую из  ума
планету по имени Земля! Эх, была бы моя воля!..
     К счастью, его воля была только в пределах лаборатории.  Да  и  то  с
девяти до пяти. В остальное время мы читали, ходили в  театры,  балдели  у
телевизоров. Кременев же мог прожить без философии, он просто  не  заметил
бы исчезновения  театров,  литературы.  Что  делать,  у  нас  стремительно
нарастает обожествление науки и техники, все чаще свысока  поплевывают  на
гуманитариев и вообще на культуру. В обиход  вошли  слова:  контркультура,
антикультура, контркультуртрегерство, но мы все, за исключением  Кременева
снисходительно  посмеивались.  Увлечение  НТР  -  временное,  чем   только
человечество ни увлекалось, в какие крайности не впадало, какие панацеи ни
искало! А культура - это вечное,  медленно  и  настойчиво  улучшающее  все
человечество по важнейшим показателям.
     Но все же мы живем в мире, где преимущество  за  технофилами.  Потому
Кременев громогласно распоряжался, а мы метались  по  залу,  выполняя  его
указания.
     - Все готовы? - рявкнул Кременев.
     - Первый блок готов!
     - Второй блок...
     - Третий...
     Когда отрапортовал девятый, последний, Кременев опустился  за  пульт.
До момента, когда энергостанции города  отдадут  нам  энергию,  оставалось
пять минут. Крайне важно, чтобы энергию дали все  энергостанции.  Если  ее
окажется хотя бы на треть меньше, мы не просто потерпим неудачу с проколом
Барьера между мирами. Энергия, не  в  силах  проломить  барьер,  мгновенно
высвободится здесь. Будет  небольшой  вакуумный  взрыв.  В  образовавшейся
воронке поместятся пять таких зданий, как наш институт.
     Все мы мечтали о хотя бы крохотной приемной камере на "той  стороне".
Перемещение было бы безопасным, а энергии требовалось  бы  в  десятки  раз
меньше. Теперь же я нервничал, боялся  шевельнуться,  чтобы  не  повредить
хрупкую аппаратуру. Все в первый раз!
     Для гостей платформа, на которой я находился, была  всей  установкой,
но мы помнили о трех подземных этажах, начиненных сложнейшей  аппаратурой,
которую своими руками  собрали  и  установили  за  пять  долгих  лет.  Для
Кременева это были мучительнейшие годы, он говорил с горечью:
     -  Руки  опускаются  с  рохлями...   Зачем   только   живут?   Тратят
драгоценнейшее время на рыбалку, баб, хоккей по телевизору...  Уйти  бы  в
оборонную промышленность. И средств больше,  и  сотрудники  не  спорят  со
старшими по званию.
     С его точки зрения работники  из  нас  были  хуже  некуда.  У  нас  в
библиотеках стояли наряду с  работами  Винера,  Колмогорова,  Терещенко  -
томики Достоевского, Толстого, Сартра. Нередко на  более  почетном  месте.
Кременев же не признавал иных богов, кроме богов физики, а уж хобби - если
это можно назвать хобби, - у него оставалась  только  любовь  к  маршам  и
духовым оркестрам. Ему вообще нравилась армия.
     - Порядка нам не достает, - говорил он часто. - Был бы порядок, давно
бы с Марса на Землю плевали...
     Достижения в космосе,  по  Кременеву,  символизировали  прогресс.  Не
только в технике, а вообще. За успехи в космосе Кременев  простил  бы  бог
знает какие грехи и упущения. В минуты раздражения он говорил нередко:
     - Знаете, зачем я стремлюсь проломиться к параллельникам? У  них  там
наверное больше порядка!.. Почему  так  уверен?  А  хуже,  чем  у  нас  не
бывает!.. Вот и хочу ткнуть наших носом, показать, как надо жить!
     И вот теперь я замер на платформе, нервно  косясь  на  часы.  Мэнээс,
тридцать два года, русский,  снова  холост,  сравнительно  здоров.  Владею
английским и латинским. Последним -  как  хобби.  Физик  без  хобби  -  не
человек, а я физик, хотя не  такой  гениальный,  как  Кременев,  не  такой
технофил, как Кременев, не такой здоровяк, как Кременев... но шефу идти на
эксперимент нельзя, ибо кто лучше его обеспечит запуск?
     Кременев тоже косится на секундную стрелку, говорит чуть быстрее, чем
обычно:
     - Перенос туда и обратно займет долю секунды. Но с допуском  на  ваши
черепашьи реакции, кладем несколько секунд. Но не больше минуты, согласны?
А энергию нам дают на пять минут. С многократным запасом.
     Попав в параллельный мир, я в считанные  секунды  должен  запечатлеть
картину в памяти, ибо фото и кинокамеры Барьер не пройдут. Как  и  одежда.
Отправляюсь в комбинезоне, вернусь в чем мать родила. Хотя  бы  Стелла  не
присутствовала, у меня ноги кривые, как у обезьяны, а уж волосатые...
     - Вполне вероятно, - слышал я  голос  Кременева,  -  что  попадете  в
объятия коллег, которые тоже совершили или совершат такой же  запуск.  Там
тоже свой Кременев и его ассистенты, которым хоть кол на голове теши, хоть
орехи коли... Эх!
     Возле  Кременева  в  позе  готовности  застыл  Лютиков  с   раскрытым
купальным халатом в обеих руках. Едва я появлюсь в зале, набросит  мне  на
плечи. Так задумано, но если Стелла все-таки придет, то Лютиков наверняка,
замешкается, уронит, а то и вовсе сделает вид, что отвлекся в момент моего
появления!
     - Даю отсчет, - предупредил дежурный. - Шестьдесят секунд,  пятьдесят
девять, пятьдесят восемь...
     На четвертой секунде дали  энергию.  Я  едва  не  нажал  кнопку,  так
прожужжали уши про необходимость уложиться в  отведенное  время.  Еще  три
долгих секунды я ждал, наконец при счете "ноль" мой палец дернулся вниз.
     Я увидел искаженный фигуры застывших сотрудников, растянутые наискось
лица, и тут же мною словно выстрелили  из  ракетной  пушки.  Я  застыл  от
ужаса, чувствуя впереди невидимые скалы...


     Под ногами оказалась неровная почва,  и  я  обессилено  опустился  на
четвереньки.  В  легкие  ворвался  прохладный  сырой  воздух,  наполненный
запахами прелых  листьев.  Вывод  первый:  перенос  возможен.  Перспектива
блестящая!
     Я находился в дремучем лесу. На мне все тот же комбинезон, кроссовки.
Открытие второе: перенос возможен не только  живых  объектов.  Перспектива
вовсе ошеломляющая. Вот теперь бы кинокамеру...
     Я стоял неподвижно, только вертел  головой,  стараясь  запомнить  как
можно больше. Почва  влажная,  лес  исполинский.  Деревья  приземистые,  с
раскинутыми во все стороны узловатыми ветвями.  Часто  ветки  свисают  так
низко, что ни конному, ни пешему...  Множество  валежин.  Одни  гниют  под
зеленым мхом, другие висят крест-накрест на соседних деревьях,  дожидаются
ветерка или любого толчка.
     Но где же туземный  Кременев,  где  зал  с  аппаратурой,  где  второй
Лютиков, роняющий халат? Или  меня  снесло  метров  на  пятьсот  к  югу  в
огромнейший Измайловский парк?
     Между деревьями белело. Я осторожно шагнул вперед, надеясь,  что  это
просматривается здание института. Под ногами чавкнуло,  с  сочным  хрустом
разломился толстый стебель. Пружинит, опавших листьев накоплено  несколько
слоев, воздух чересчур влажный, буквально мокрый. Поблизости болото,  либо
здесь вообще такие места,  словно  лес  упрямо  двигается  за  отступающим
ледником,  но  еще  не  успел  осушить  новые  земли  мощнейшей   корневой
системой...
     Это был не  институт.  На  поляне  раскорячилось  невероятно  толстое
дерево с ободранной корой. По спине пробежали мурашки.  Где  я?  И  откуда
мысли о доисторическом лесе, недавно отступившем леднике?
     Сердце мое стучало часто-часто. Часы с меня  снял  предусмотрительный
Лютиков: "чтобы не пропали!". У меня чувство времени хромает, но я  пробыл
здесь уже больше минуты! Даже свыше пяти..
     Когда прошло еще минут десять, я был  так  потрясен  и  напуган,  что
опустился на землю. Ноги дрожали. Я  жил  в  безопаснейшем  мире,  даже  к
эксперименту отнесся без страха, ибо все выверено, и  что,  вообще,  может
случиться в нашем мире, где войны нет, преступность почти ликвидирована  -
во всяком случае, я за всю жизнь не видел ни одного  вора,  они  для  меня
только персоналии детективов, - где бесплатная медпомощь,  где  милиционер
на каждом углу?
     Я - дитя асфальта, дачи нет, заводить ее  не  стремлюсь.  Я  люблю  с
книжкой завалиться на диван, за город с ночевкой даже в студенческие  годы
ездил без охоты. Лес - что-то пугающее, реликтовое, дочеловеческое. Даже в
армии меня учили защищаться в условиях города, учили сражаться с людьми, а
не с дикими животными. Я понятия не имею, что делать, какие грибы и  ягоды
можно есть, как вообще выжить в такой дикости!
     Прошло не меньше часа, прежде чем я поднялся. Мох на северной стороне
ствола, как зачем-то учили в школе, муравейник более пологий  с  юга...  А
что толку? Все равно не знаю, есть ли здесь люди. А есть, то где они?
     Ноги понесли меня по распадку вниз. Через полчаса я наткнулся, как  и
рассчитывал, на ручеек, что прятался в густой траве. Еще  через  некоторое
время ручеек влился в более крупный, еще чуть погодя слился еще с одним, и
я воспрянул духом. Люди всегда селятся возле воды.
     Стало смеркаться, когда мои ноздри уловили запах  костра.  Я  ускорил
шаг, хотя ноги уже гуд